Я — авантюрист?

Глава двадцать третья

Лешка оплакивал ушедшего друга — а Гарда была именно другом, причём умным, опытным и преданным, — который умер исключительно по глупости и нерасторопности болвана, которого судьба облагодетельствовала настоящей дружбой, и который снова остался одиноким и никому не нужным человечишкой…

«Болван, кретин… Загордился, вообразил о себе… А она меня ждала… И дождалась… Но я не брошу тебя, Гарда, я похороню по-человечески… И никогда не забуду…»

Слёзы текли, он смахивал, размазывал их, и постепенно ему становилось легче, словно они размывали внутри и уносили с собой боль. Не ту, мучительную — последние мгновения агонии, а боль утраты, внезапного и невосполнимого исчезновения самого близкого тебе человека. Лёшка впервые испытал это здесь, в новом мире, когда понял, что не увидит тётю Машу. Но тогдашняя — не шла ни в какое сравнение, она жгла сильнее, словно он научился, натренировался страдать.

«Страдать? Фигня какая… Любить научился, — сам себе ответил он, — а к тёть Маше я просто привык, но не любил. Я вообще, никого не любил… А ведь правда, будь Гарда девушкой, женился бы… Без колебаний. Похоже, я сумасшедший… Ну и пусть, кого это колышет? Сейчас отнесу на бугорок, выкопаю могилу, и конец всему… Никто и не узнает, что я думал, как относился к ней…»

Лёшка обхватил могучую грудную клетку бездыханной собаки и попробовал приподнять. Ему сразу стало ясно, что на руки, как это красиво делали супергерои в кино — он не поднимет, что уж говорить о большем.

«Да она сотню тянет, — огорчённо подумал он. — А по другому? Нет, это оскорбительно, волочь, словно падаль! Что же делать?»

Поправляя Гардину морду и длинный язык, который безвольно свесился между ослепительно белых клыков, попаданец удивился:

«Почему он розовый? И край пасти — тоже? Обычно у покойников слизистые — синюшного цвета… — и замер на мгновение, застигнутый сказочно невозможной, но донельзя желанной догадкой, — или она жива?»

Он припал ухом к собаке, вжимаясь в густую шерсть, и пробуя ладонью — вдруг сердце бьётся? Но ничего не почувствовал, а где щупают пульс у зверей, кто бы его учил! В сумасшедшей надежде Лёшка сунулся к морде лицом — вдох и выдох, они должны как-то сказаться, теплом там, лёгким шумом. Но только запах, собачий, обычный, витал в длинной, зубастой пасти. Отчаявшись, хозяин вправил Гардин язык, сомкнул ей пасть и зажал ноздри.

Подождал.

Ничего.

И когда отчаянье достигло предела, снова выжало слёзы — произошло чудо. В горле Гарды родилось клокотание, она шевельнула головой, высвободила нос, фыркнула. Веки её дрогнули, глаза открылись, зрачки осмысленно повернулись в сторону «душителя». И боль плеснулась в нём — не его, а уже знакомая, хотя и несравнимо более слабая, чем в первый раз — боль слабого собачьего организма.

— Жива! Ах ты, моя красавица, умница ты моя! Сейчас, мы сейчас тебя ещё подлечим, — завопил Лёшка, хватая аптечку и прижимая анализатор к шее напарницы, — мы тебя оживим, окончательно и бесповоротно!

Спустя пару часов Гарда полностью пришла в себя и даже кое-что рассказала о случавшемся:

«Появились чужие, хотели отнять еду. Наши не справились, чужой выстрелил, наш умер, второй наш убил второго чужого и первый убежал. Наши все разбежались, когда пришли другие чужие, собрали наших и увели. Это я слышала и уползла в сторону, чтобы не попасть в их лапы. Меня не заметили, я ушла умирать, а ты пришёл…»

Больше ничего понять не удалось, и они пустились по следам чужих. Идти пришлось косогором, где устойчивость четырех лап перед двумя ногами дала Гарде гандикап, и та намного опередила Лёшку. Однако, обходя громадный выворотень, она остановилась, закрутила головой по сторонам, внюхиваясь. Затем позвала Лешку:

«Хозяин, внимание! Я нашла знакомый запах. Помоги мне…»

— Чем? Носом? — рассмеялся тот, всё ещё во власти эйфории от чудесного оживления напарницы. — С моим-то нюхом и тебе помогать, ха!

Но изменил направление, всё равно идти по склону было неудобно — ноги съезжали по мокрой траве. А если прямо вниз бежать, чуть правее Гарды, то десяток шагов — и уже дно оврага. Лёшка так и поступил. Он отдался силе тяжести, которая потащила его, разогнала и на дне передала все права уже силе инерции, загоняя на противоположный склон, но недалеко. Шага три-четыре, поворот, и снова вниз, уже спокойно, не бегом. Поэтому Лёшка позволил себя роскошь смотреть не под ноги, а на выворотень.

Ель или пихта — кто их разберёт? — рухнула вершиной в овраг, отчего широко раскинутые корни подняли с собой пласт дерна, не такого плотного, как на полянах, но тоже ничего так, толстого. Естественно, грунт частично осыпался с корней, но всё же в этом месте образовалась воронка, верхний край которой занимала вертикальная чёрная плоскость. Стена, похожая на фундамент, щедро облитый битумом.

К ней и принюхивалась собака. Даже не точно к стене, а выше, к бугорку очень необычных очертаний.

— Фигассе стеночка! — Лёшка потрогал битум, который не утратил блеска, хотя и сильно испачкался коричневой глинистой почвой.

«Запах того места, где я была с прошлым хозяином, — собака тянулась носом к бугорку, — но там что-то горелое… и трупный смрад… скверное место…»

Гарда волновалась. Её мыслепередача, обычно отчетливая и разумная, сейчас постоянно прерывалась образами, которые Лёшка не мог расшифровать. Наверное, так первоклассник воспринимал бы речь математика, посвященную дифференциальному исчислению.

— Там что, трещина? Или… Погоди, я проверю!

Он взобрался на бугорок, принялся распинывать его, расталкивать хвою, землю, траву каблуками, потом подобрал сук и долго выскребал, обнажал штурвал знакомого вида.

— Опаньки, а не вход ли в метро, как её? Магнитной станции, нет — магнитного баланса, кажется… Да, Лёвка так и сказал! Так что, посмотрим?

Гарда утвердительно гавкнула. Она с каждой минутой становилась всё активнее, видимо, лекарства делали своё дело. На всякий случай Лёшка снял ранец, приложил анализатор к шее напарницы. Та терпеливо ждала, пока зелёная лампочка не сменилась красной — лечение закончено.

Штурвал поддался не сразу, но дальше шёл мягко, без скрипа и сопротивления. Гарда ловила ноздрями воздух, который вырывался из щели между краем люка и крышки:

«Да, знакомый запах! Надо проверить!»

— Ты уверена? А то влетим, и аля-улю! Может, лучше наших найти и потом с подстраховкой лезть, Гардочка? Ты себя как чувствуешь, вообще-то?

«Я здорова. Там нет опасности».

— Видел я, как ты здорова… Кто сегодня ласты склеил? — нарочито сурово спросил её Лёшка, но тут же спохватился, что «ласты» напарница не осилит. — То есть…

«Я здорова, — ответила та с интонацией, которая однозначно сигналила о полном понимании, — я не умерла. Идём!»

Крышка откинулась, обнажив тёмное пространство. Оттуда выходил чуть тёплый воздух без малейшего запаха гари или гниения. Опустив козырёк бейсболки, Лёшка всмотрелся, постепенно засовывая голову внутрь. Этот бетонный куб вёл в три овала высотой метра два или больше. Широкая складная лестница прижималась к люку и ждала, когда её опустят и раскроют.

— Ладно, пошли посмотрим. Только недалеко и по-быстрому. Я приключения на свою ж… — сквернословить при собаке, которая многие выражения понимала буквально, Лёшка не решился и выбрал нейтральное слово, — шею, то есть, не буду, поняла?

«Посмотрим, недалеко. А искать буду я, конечно!»

Лестница послушно опустилась и раздвинулась. Стоя на нижней ступеньке, Лёшка дождался Гарды, затем поднялся и закрыл люк. Так ему было спокойнее. В полной темноте он двинулся вслед за собакой, потом вспомнил, что источник света висит на поясе, отстегнул тоненький фонарик, включил и уменьшал яркость, согласуя с напарницей:

— Чтобы только под ногами и чуть впереди видеть.

«Вот так хорошо».

Она трусила, следом он бежал вполсилы, радуясь, что не задыхается, как совсем недавно, в такой же трубе, только вертикальной. Овальный коридор скоро сменился квадратной камерой, как та, через которую проникли исследователи. Гарда выбрала самый широкий, который плавно примкнул к туннелю, такому широченному, что пришлось добавить яркости фонарика.

— Я это место помню, — уверенно заявил Лёшка. — Не знаю, откуда, но помню. А ты?

«Пахнет знакомо. Мы были, но не здесь точно… Надо дальше посмотреть, где трупы лежат…»- и собака ускорилась, сменив трусцу на ровную рысь.

— Э, мы так не договаривались, — возмутился хозяин поведением напарницы, — я же не успеваю!

«Я посмотрю и вернусь».

Туннель изгибался плавно и почти незаметно, однако ослепительный свет фонарика, который Лёшка вывел на максимум, отчего луч превратился в ослепительную нить или шнур — на излёте размазывался по круглой серой стене. Гарда скакала там, малюсенькая, словно мышь, и уменьшалась, уменьшалась, уменьшалась, пока не исчезла вовсе. Только девичий голос, который транслировал её мысли, оставался с хозяином:

«Пока ничего особенного. Запах трупов усиливается… И я слышу свой запах. Я тут была, я недавно тут была!»

«Осторожно! Подожди меня! Гарда, остановись, — мысленно требовал Лёшка, но приказ не получался, его забивала тревога, — да остановись же ты! Не приведи бог, с тобой что случится, я не переживу!»

Он припустил в полную силу, благо под ноги ложилось почти шоссе — ровная бетонная или асфальтовая полоса шириной метра три. Топот отражался от всех стен коротким эхом, смешивался со старым и превращался в ипподромный гул, который забил уши и немного оглушил. Но вой, горестный собачий вой — пробился, прорезал топот и остановил Лёшку.

— Гарда? Что? Что с тобой? Я иду-у-у!

Горестно вопя от ожидания потери, новой утраты напарницы, он скинул ранец — просто вывернулся из его лямок и помчался сломя голову, переведя фонарь в режим светового конуса.

Топот оставался тем же, а вой приближался. Задыхаясь и обливаясь потом, Лёшка ворвался в низкий зал с колоннами. Неподалёку от пульта управления, у стены темнела какая-то конструкция. Вой шёл оттуда. Фонарь осветил Гарду, которая скорбела перед четырехколесной открытой машиной.

Этот автомобильчик Лёшка видел во сне, который транслировал ему медицинский комплекс. Тот сон принадлежал Алексею Безрукову, сотруднику службы безопасности, первому и настоящему хозяину Гарды. С первого взгляда на собаку всё стало понятно попаданцу — Безруков сидел за рулём. Вернее, он навалился на руль грудью, голову положил на переднюю панель, но не свалился с сиденья.

Невыносимый запах тления заставил Лёшку зажать нос и хватать воздух ртом. Разлагался не только контрразведчик, но и тот, кого ему удалось ликвидировать, расплющив бампером машины о стену туннеля. Рука раздавленного и пистолет — они лежали на капоте автомобильчика, словно подсказка, что схватка была смертельной, а получилась обоюдогибельной. Враг застрелил Безрукова, но от возмездия не ушёл.

Лёшка оценил ситуацию, посочувствовал тёзке, но тревога за Гарду руководила его действиями. Он подошёл к напарнице, опустился рядом с ней, не разжимая пальцев на носу, обнял и подумал ей:

«Я понимаю. Но нам надо уходить. Ему не поможешь, его не вернёшь. Поплакала и будет, пойдём. Пойдем, моя хорошая, пойдём…»

Гарда страдальчески выла. Её морда вытягивалась вверх, губы вытягивались, будто она собиралась произнести «о», но тоска, равная плачу или стенанию русской бабы на гробе мужа перед опусканием в могилу, вырывалась звуком сильным, долгим с горьким переливом и уходом во вздох.

Глаза напарницы слезились, скорее всего, от резкого запаха догнивающей плоти того, по ком она выла, но Лёшке показалось, что она живёт теми же чувствами, что испытал он над её бездыханным телом. В нём поднялась такая волна соболезнования, сострадания, что голова сама задралась вверх, пальцы на носу разжались, грудь конвульсивно дёрнулась, и вой вырвался непроизвольно.

В два голоса напарники поминали человека, которого одна знала очень хорошо, а второй — по обрывочным воспоминаниям. Они выли и плакали, прекрасно понимая друг друга без слов.