Я — твоё солнце

Глава десятая Дебора оберегает свою свободу, как редкую жемчужину, однако всё это начинает уже надоедать

Первая среда каникул: я сделала всю домашку, набросала черновик сочинения по философии и почти дочитала первый том «Отверженных».

За-ши-бись ве-се-ло

Элоиза исчезла с радаров: я уже семьдесят три раза пыталась написать ей сообщение, но каждый раз стирала. Вчера я бросила эту затею. В конце концов, мне не в чем себя обвинять: это она меня обидела. Она знала, как я в ней нуждалась. Ненавижу её.

До сих пор в ней нуждаюсь.

Ненавижу себя.

Джамаль уехал в Ливан с тётей и шлёт мне фотографии Баальбека, мороженого с кусочками молочного шоколада, синего моря и ультрасовременных зданий.

Виктор уехал в Лилль к Адель.

Жену Виктора Гюго тоже звали Адель.

Я это так, к слову.

Изидор завёл привычку скрестись у меня под дверью, как только я просыпаюсь. Как он это чует? Стоит мне приоткрыть один глаз, как он мчится со своей гнилой вонью из пасти.

А в качестве бонуса к этим временам, когда настроение ниже плинтуса, прилагается дождь, который не перестаёт уже трое суток — даже погода так себе. Укутавшись в плащ, я выхожу из дома, только чтобы выгулять мерзкого пса, раствориться в серости окружающего мира и просто постоять столбом в лягушачьих сапогах. Единственные две пары приличной обуви убраны на верх книжных полок в моей комнате — подальше от клыков.

Сегодня я много часов просидела в интернете и в итоге решила приготовить пиццу — всё лучше, чем пялиться в потолок и ощупывать свой целлюлит.

Когда отец вернулся домой, я вымазалась в муке по самые уши и вспотела от замешивания теста.

Привет, дорогая. Всё хорошо?

— Да.

— Ты готовишь пирог?

Я погрузила ладони в тесто, смяла его и перевернула.

Раздавила, порвала, размяла кулаком.

— Пиццу.

— Супер! Говорят, это довольно сложно…

Он сел с другой стороны стола.

— Просто пробую.

Его телефон издал «биди-биди-бип». Отец тут же встал и вышел.

Через десять минут, когда он вернулся, тесто уже лежало под влажным полотенцем, а я мыла посуду. Он взял чайник, сунул его под струю и набрал моей воды.

— Хочешь чая?

Ненавижу его довольную рожу.

— Нет, спасибо.

Кончиками пальцев отец достал кусочек застрявшего у меня в волосах теста.

Он мне не враг.

Это меня не касается.

— А хотя не откажусь. Мама купила белый чай на днях, я ещё не пробовала.

Приподняв уголок полотенца, я пощупала тесто. Тут на самом деле смотреть больше не на что. В фильме я бы постукивала по столу накрашенными длинными ногтями, и этот бесячий до дрожи звук раздавался бы в неловкой тишине.

— А как вы познакомились? Я про маму, — спохватилась я, чуть не залившись краской.

— А мама никогда не рассказывала?

Его спокойствие поражает меня. Папины глаза едва заметно блестели, и я уверена, что «биди-би-ди-бип» прозвучал ни с работы, ни от мамы, ни от друга по сквошу, ни с Марса.

Я уставилась на него.

— Мы встретились на студенческой вечеринке, когда я ещё учился в Высшей школе журналистики в Лилле. У друзей друзей соседей… что-то вроде того. Мы понравились друг другу, но не больше. Я даже не запомнил, как её зовут! А потом мы встретились на другой вечеринке. И вот.

Как романтично. Обжигающее желание вдруг овладело двумя сердцами, влекомыми друг к другу, как слизняк к стакану пива. Слащавая музыка, взгляды встретились, их переплетённые тела…

«Я даже не запомнил, как её зовут!» Серьёзно?

История любви, вспыхнувшей между редиской и брюссельской капустой, была бы и то пикантнее!

Я скрывала как могла свое разочарование. Нет, раздражение. Нет, гнев.

— Ты учился журналистике, а она? Истории искусств, так?

— Нет, современной филологии.

— А.

Мимо. Получается, галерея «Левиафан» не имеет ничего общего со старыми университетскими друзьями или воспоминаниями молодости. Может, друг детства? Предложение по работе? Но моя мама ничего не смыслит в современном искусстве! Она делает макеты. Да и зацепка с любовником потеряла всякий смысл: была бы она влюблена, вряд ли выглядела бы как депрессивный пудинг.

Когда мама вернулась домой — поздно, потому что её редакция попала в оцепление, — папа заказал суши.

— Пахнет горелым или мне кажется? — спросила она с порога.

— Да, это из-за меня: электричество отрубилось на пять минут, и я случайно поджёг журнал, — вывернулся папа.

Он врёт. Врёт. Опять врёт.

Однако на этот раз чтобы мне не было стыдно за спалённую и несъедобную пиццу.

Я улыбнулась ему.

Давно такого не случалось.

Родители работали все две недели каникул, так как наметили отпуск на Рождество. Поэтому я проводила эти дни в компании Изидора, который таскался за мной повсюду, даже в туалет. Стоило мне запереться, как под дверью начинала мелькать тень, заслонявшая собой полоску света, а потом показывался влажный нос и громко принюхивался. Кажется, мои крики — «Уходи, старый пердун!» — ничуть его не беспокоили. Однажды я читала в туалете журнал, а когда вышла, обнаружила на полу деревянные щепки — покойся с миром, дверь в уборную.

Сегодня утром я приготовила себе яичницу, изрядно переборщив со сливками, и перенесла в комнату огромный толковый словарь в шести томах — наследство от дедушки. Пока я изучала случайные слова, Изидор лежал у меня в ногах на кровати и крепко спал. Время от времени он постанывал и шевелил истёртыми лапами: интересно, он там за кроликами гоняется в лесу или же удирает от службы по отлову животных? Этого я никогда не узнаю. Однако смотреть, как собака видит сны, — довольно интересный опыт. Для меня голова Изидора полна только одним — пустотой. Или же газами — на выбор. Но он доказывает, что я не права, хотя мне и сложно понять, что же творится в его черепной коробке.

Вчера я зашла в магазинчик Карри, не в силах справиться с острой необходимостью обсудить эту стерву Виктурниен. Книжный ломился от посетителей: человек семь или восемь. Карри подошла ко мне, чмокнула и предложила чай, но я ответила, что вернусь попозже. Я купила два блокнотика, потому что полностью исписала прошлый цитатами из «Отверженных», и, натянув капюшон до носа, удалилась в компании бродячей собаки.

Я заметила, что мама режет журналы, только когда папы нет дома. Но стоит ему появиться, как квартира очищается от признаков любой паранормальной деятельности.

Я открыла один из томов толкового словаря, словно это был сэндвич из тостового хлеба, который я проверяю на наличие салата внутри.

Томление. Действие или состояние по значению гл. томить.

Омофагия. Поедание сырого мяса.

Ледяной щит. Континентальный ледник (в полярных регионах); покровный ледник.

Сима. Оболочка Земли, сложенная горными породами, состоящими преимущественно из кремния и магния.

Ланист. Человек, занимающийся покупкой, тренировкой и наймом гладиаторов.

Фугу. Рыба семейства иглобрюхих (иглобрюхие семейство позвоночных рыб, для которых характерны сросшиеся челюсти… — дальше смотреть не буду).

Тоска: 2 (1652, Ларошфуко). Состояние упадка, смешанное со скукой, отвращением и унынием.

А вот на это определение я вряд ли наткнулась случайно.

Вторник, вторая неделя каникул, солнце наконец-то палит вовсю. Надев пальто, я задержалась в прихожей и посчитала: двадцать три записки. Теперь приходится слегка нагибаться, чтобы увидеть отражение своего лба, — верхняя часть зеркала бесповоротно отвоёвана листочками.

Я похлопала по пустой голове Изидора, который со слезами на глазах наблюдал за моим уходом: в них я прочитала обвинение, грусть и покинутость.

— Добро пожаловать в клуб, дружище.

Деревья до сих пор не растеряли вяло желтеющие листья. Может, от дождя мир вокруг сморщился? Сегодня синее небо казалось огромным.

Я прогулялась по округам, спустилась по знаменитым авеню, попускала слюни на макаруны с зелёным перцем у витрины бутика, куда японцы выстраиваются в километровую очередь, пересекла двор Лувра, поднялась вверх по Сене и купила потёртую книгу Хемингуэя у букиниста. Остановившись на мосту Искусств, я полюбовалась на нагруженную песком баржу и стала поджидать следующую.

Но в этом не было никакого смысла.

Раз уж решилась, иди до конца.

Галерея «Левиафан» находилась на Университетской улице.

Перейдя Сену, я повернула на улицу дю Бак, свернула направо и очутилась в другом мире, где женщины носят устойчивые к стирке кашемировые свитера, а на деньги, потраченные на их туфли, можно накормить ужином сорок бездомных.

Боюсь, меня заметят.

Наконец увидев галерею, я достала телефон. Пусть думают, что я тут оказалась случайно. Можно поглядеть на каталог, прикинувшись, что я богатая иностранка в поисках шедевров для клиентов; хотя нет, пальто в катышках и белый гвоздик в носу меня выдадут.

Давай же, Дебора!

За широкой витриной стояли две скульптуры из матового стекла — сложно определить их форму и значение. Может, это рулон туалетной бумаги, скатившийся, подскакивая, по склону? На белых стенах висели картины — абстрактная живопись, конечно же. В глубине зала две женщины в костюмах и на шпильках разговаривали. Одной на вид было лет сорок, блондинка с короткими волосами. Другая выглядела моложе: на её лице выделялась рубиновая помада. Она повернулась и заметила меня.

Я помахала ей.

Помахала. Кто-нибудь, позвоните в психушку!

Она не обратила на меня внимания и вернулась к разговору. Вздохнув с облегчением, я уже собиралась удрать, как вдруг вспомнила про зеркало. Должна же быть хоть какая-то причина. Моя мама не спятила. Если она пишет этот номер, значит, должна по нему позвонить, но не может — не осмеливается.

Хочу знать правду.

Ногами из мягкой карамели я переступила порог. Внутри было тепло. Атмосфера стояла настолько артистичная (тишина, материалы), что мне казалось, я шагаю по золотому паркету — своими крестьянскими топтунами.

Я замерла посреди галереи, как морковка под землёй.

Обе женщины говорили на иностранном языке. Может, по-русски? Вдруг телефон блондинки зазвонил. Брюнетка подошла ко мне.

— Здравствуйте, — ответила на звонок блондинка.

— Э-э-э… вы берёте на работу?

Кожа брюнетки выглядела идеально: бледная, светящаяся. Уложенное гладкое каре. Я на её фоне была похожа на старого моряка. Она натянула улыбку:

— Нет.

— Я нашла ваш номер телефона у себя дома. Мама написала его на листочке, то есть на целой кипе листочков, и мне стало интересно зачем.

Откуда вдруг этот словесный понос?

— Она художница?

— Нет.

— Уборщица?

— Нет.

Спасайся, Дебора, беги, беги!

— Послушайте, я не знаю. Может, она прочла статью о галерее: о нас сейчас много пишут, мы подготовили выставку одного модного литовского художника. Хорошего дня!

Я чувствовала себя карпом в агонии: открывала рот, закрывала, снова открывала.

— И вам, — ответила я золотому паркету.

Но брюнетка уже отвернулась.

Когда я добралась до дома, всё вокруг плыло, ноги разболелись. Мне захотелось смыть всё это унижение в душе — ледяном, чтобы наказать себя за глупость. Я постояла перед злополучным зеркалом.

Изидор радостно толкнул меня задом.

В четверг вечером я получила эсэмэску от Виктора.

Наверное, Джамаль дал ему мой номер.

«Он прилетит завтра в аэропорт Орли (его тётя останется в Ливане по делам), поедем встречать?»

Я сомневалась: а вдруг он притащится со своей возлюбленной? К тому же он избегал меня до каникул, что вдруг изменилось? У месье прошли месячные?

Вечером мама запекла в духовке бутерброды с сыром; квартира наполнилась запахом масла, жареного хлеба и расплавленного сыра.

Отец объявил, что уезжает на две недели делать репортаж.

Я заглянула в толковый словарь: там нет статьи, в которой слово «репортаж» значит «адюльтер».

Так что забью на вопросы.

И отвечу «да» Виктору.