Я — твоё солнце

Глава двадцать девятая Дебора узнаёт, что на самом деле упрощает жизнь

Джамаль и Виктор впихнули меня в галерею.

Нам пришлось лавировать в толпе: болтовня оглушала, бокалы звенели, разговоры перетекали один в другой — у меня голова шла кругом.

Джамаль поддел меня локтем и показал на стену слева.

Огромная картина.

Квадратная.

Я уже и сама догадалась, но правда мне казалась настолько нереальной, что я всё равно прищуривалась, проверяла.

На картине был изображён мост, собранный из десятков, сотен разных деталей: цветов, солнц, птиц, ртов, насекомых, дверей, зеркал, чайников, шкафов, велосипедов, камней, лисицы, перьев, гусеницы, тарелок, листьев, кресел, скрипок, кукол, кошек, черепов и стиральной машины.

Вырезки.

Мама сделала из них коллаж — восхитительный коллаж.

Я подошла ближе, и детали ожили: в картине скрывались тысячи тональностей, намёков, невообразимых предметов и удивительных находок.

На надписи сбоку я прочла:

«Стиральная машина блюет зубами под мостом с цветами».

Наш первый «изящный труп».

Мне стало трудно дышать.

Виктор протянул мне брошюру в чёрной плотной обложке.

Я открыла её.

Это был каталог.

С коллажами моей мамы.

Её фотография.

Название выставки. Название.

Название.

Ты — моё солнце

Я перечитала три раза, потому что буквы путались перед глазами.

Ещё там был текст.

Голоса вокруг больше не существовали.

Прошлое всегда нас находит.

Моё прошлое настигло меня декабрьским вечером.

Это было злое прошлое, вроде тех, что разрушают и погружают во мрак всё вокруг.

Крах моей души.

Я думала, что никогда не найду прощения, однако нужные слова вытянули меня из этой трясины.

Этими словами оказались «изящные трупы». Их заклинательная сила, их богатство, их щедрое изобилие, их завораживающий подтекст, их чудовищность и содержательная лёгкость указали мне путь.

Оми стали светом в конце тоннеля, возрождением, избавлением. Искуплением.

Тысячу раз благодарю Дебору, Джамаля и Виктора, моих блестящих авторов.

Перед вами их вселенная.

Я посвящаю эту выставку моей дочери, моему солнцу.

Анна Кармин-Дантес

На моё плечо легла чья-то рука.

Я обернулась и увидела маму в её великолепном платье.

— Я… Это…

Тушь уже добралась до подбородка. Элоиза протянула мне платок.

— Мне нужно многое тебе рассказать, — произнесла мама. — Поужинаем после в ресторане?

— Э-э-э…

— Только если ты не хочешь заказать пиццу.

— Голосую за пиццу.

Мы переглянулись.

Первый раз в жизни я прочитала любовь в её взгляде.

Истинную любовь.

Одна из работниц галереи, та, что постарше и с идеальным хвостиком, возникла из ниоткуда рядом с мамой.

— Анна, я хотела бы тебя познакомить с одним русским коллекционером. Он занимается переводами Жака Превера и очень впечатлён твоей работой.

Мама пожала мне руку и спешно удалилась. Элоиза, Джамаль и Виктор сгрудились вокруг — моя стена, мой буёк в этом море жизни.

Я схватила бокал шампанского.

Мы прогуливались, переключаясь с одного произведения на другое. В этих картинах я разгадала последние шесть месяцев своей жизни.

«Куница с глазами вороны проглатывает солнце, чтобы родить стулья».

Я узнала некоторые ступни и рты, вывалившиеся из чемодана моей мамы, — вот они, под лаком и стеклом. А раньше выглядели так пугающе.

Сегодня они живут среди пальм, принадлежат целому миру, где химеры блюют галактиками.

«Буря трубами звенит звоном потерянных роз и надевает купальный костюм, чтобы воспеть мёртвых птиц».

Мы склонились в нетерпении рассмотреть каждую деталь, заметить кое-где соломенную шляпку с подсолнухом, где-то стоящий на коленях скелет перед женщиной-стволом.

— Ой! Смотрите! — воскликнул Джамаль, показывая на верхний угол картины. — Тут паук!

Я улыбнулась.

— И лабрадор! — добавил Виктор.

Я повернулась к нему.

— Это не ТОТ лабрадор…

— Нет, но тут только у тебя есть его фотография.

Колокольчик, овечка, гора, волосы, бант, лёгкие, доски, хижина, цветы — и ещё, ещё.

«Овечка моего страха злится на альпийские горы».

— А, это было в тот день, когда Гертруда полиняла, помните?

Все втроём мы глупо захихикали.

Следующая картина была в жёлтых и синих тонах, вся в зелёных царапинах, словно фрактал: много мелких вырезок смешались, чтобы создать одно большое изображение, которое, в свою очередь, занимало место в созвездии, сплеталось и принадлежало уже другой композиции.

«Парк из рук блестит на солнце, стены приходят, а ели ворчат на золото времён».

— Это день, когда Дебора распевала караоке со статуей Лейлы, ну той, которой много веков, — прокомментировал Виктор.

«Прожорливое и отважное море поднимает платье несчастий и закатывает угольные глаза подоске из одеяний».

— А вот этого я не помню.

— Конечно, помнишь, это когда мы пытались испечь лимонный пирог, а в итоге сожгли полотенце!

— Похоже, у вас довольно опасные вечеринки, — заметила Элоиза. — Как-нибудь пригласите?

Мне понравились морские звёзды, олень, которого пожирал медведь из деревянных пуговиц, искры повсюду и море, ощетинившееся мусорными баками, пакетами, бриллиантами, бутылками, жемчужинами, билетами и серебряными монетками.

— Вы меня пугаете.

Джамаль протянул мне очередной бокал. Я прижала к себе брошюру с описанием выставки. Всё это стоило шести месяцев ожидания, провалов и бездны.

«Где танцуют морские ежи, когда они любят друг друга?»

Этот коллаж был выдержан в оттенках чёрного и насыщенного красного: глаза, тени, тела, уголь, минералы, копья, щиты, а посередине — взрыв света.

— Это тот день, когда Виктор пытался станцевать хип-хоп, а потом пришлось ему греть подушку, набитую гречкой, чтобы он снова смог ходить!

Я рассмеялась.

«Моя голодная рука думает о маках Жаклин, море зеленеет в своём лоне».

— Озабоченные! — проворчала Элоиза.

— Джамаль нам так и не рассказал, кто такая Жаклин! — хохотала я.

— Да никто! Просто имя такое пришло в голову!

— Не выдумывай. Никому не приходит в голову имя Жаклин просто так. Ты грязный извращенец, и точка. Я всё расскажу Гертруде.

Я наблюдала за людьми, которые бесстыдно хватали закуски с подносов: они ели, глотали, но кто-то всё-таки смотрел на работы. Некоторые ими восхищались.

Мама расцвела. Всё потому, что она творила и у неё появилась цель. Сегодня она улыбалась — она, которая не любит людей, — и прыжком уверенно погружалась в этот галерейный бассейн. Она несла себя.

Я искала её. Она подошла к другой работнице галереи, брюнетке, которая думала, что мама уборщица. На всех парах я пронеслась между поглотителями закусок и молниеносно перехватила её:

— Мама!

— Да?

— Хочешь, я позвоню папе?

Она недоумённо уставилась на меня, удивившись такому предложению.

— Ему будет полезно узнать, понять. Так сказать, получить ответы, ему станет легче, — затараторила я от страха, что она меня перебьёт.

Брюнетка подошла к нам.

— Анна!

— Минуту!

Затем мама прошептала тихо-тихо мне на ухо: — Позвони ему. И пригласи поужинать вместе.

Джамаль, Виктор и Элоиза ушли через сорок пять минут.

У меня даже живот скрутило при виде удаляющейся троицы.

Виктор ускользнул сквозь пальцы.

Такова жизнь.

Я проиграла.

Я чувствовала себя мешком цемента, брошенным на асфальт.

Нет, я — солнце.

Я тоже хочу сиять.

Папа уже пробирался через толпу.

Я обняла его.

Он не произнёс ни слова.

Просто остолбенел, пока я его таскала от одной картины к другой, стараясь избегать мамы.

Официант в белой форме протянул ему бокал шампанского, но папа отказался.

Он спасся бегством.

Я последовала его примеру.

Мы ждали маму в ближайшем кафе.

Папа побледнел. Можно было подумать, ему только что сообщили, что он последний человек на Земле.

— С каких пор она делает коллажи?

— Понятия не имею.

Он уронил лоб на ладонь, опершись локтем о столик отменного бара, в котором мы приземлились.

— Как стыдно… Какой я ужасный муж.

— Мама такая загадочная не по твоей вине.

Он сделал глоток пива и вытер лоб платком — мой лорд.

— Может, и нет… А может, и да. Мне же нужно кому-то пожаловаться. Если никто не слушает, можно надолго замолчать.

Пиво было восхитительное: горькое и прохладное.

Папа взял каталог, прочёл текст и поджал губы, листая брошюру.

— Эти картины похожи на неё. Измученные, светящиеся, насыщенные, потрясающие. Они и есть твоя мама.

Так мы и сидели, не говоря больше ни слова.

Я погрузилась в эту особенную атмосферу ночного Парижа с его элегантными прохожими, шёлковыми декольте, слишком белыми улыбками, стильными банкетками, на которых томно откровенничают посетители, пуская путаный мерзкий дым сигар сквозь бамбуковые перегородки террас.

Прислонившись к мягкой спинке стула, я забылась.

Мама вошла в кафе в десять минут одиннадцатого.

— Простите.

Папа подскочил и неловким движением руки опрокинул бокал, из которого тут же полилось пиво.

— Блин!

— А я и не знала, что опрокидывать стаканы — это теперь семейный вид спорта, — заметила я и воспользовалась моментом, чтобы рассказать маме о падении моего смуэи в другом ресторане. Заполнять пустоту. Увиливать. Нельзя сразу переходить к главной теме.

— Может, пойдём домой? — спросила она.

— Наверное, мне лучше не стоит, — выдавил из себя папа.

Он предпочитает нейтральную территорию. Мама села рядом.

Она заказала пиво и откинулась на обитую бархатом спинку стула. Рядом со мной. Напротив папы.

Она рассматривала его и улыбалась.

Мои родители.

Которые никогда больше не будут жить вместе.

— Когда мы с тобой познакомились, я училась на первом курсе филологического.

Мама бросилась сразу с места в карьер.

Я вцепилась в свой бокал, как в мачту.

Папа кивнул.

— Но кое-чего ты обо мне не знал. До этого я уже отучилась год на факультете изящных искусств.

Папа замер.

Двадцать три года совместной жизни были пропитаны тайнами.

— Я неплохо рисовала, даже выработался какой-то стиль. Но больше всего я всегда любила коллажи. Как у Превера. И у меня неплохо получалось.

Могу ей поверить.

Мама говорила тихо, голос её звучал ниже, чем обычно. Она была спокойна.

И откровенна.

— Я могла проводить за одним коллажем дни и ночи: вырезать разные формы, замечать их, комбинировать, собирать вместе. Я встречалась с коллекционерами и бегала по галереям, чтобы посмотреть на работы Превера. На старую школу. Атмосфера на факультете была одновременно приятная и пагубная. Я не чувствовала себя на своём месте, казалось, мало таланта. Но я была до безумия влюблена в одного парня. Ивана.

Папа её не перебивал.

— Время шло, мои коллажи обретали форму, как и мой стиль. Занятия казались всё более и более интересными, и, может быть, я бы и продолжила свой путь, вся моя жизнь сложилась бы иначе, я была бы другой Анной. И никогда бы не встретила тебя, Поль. Только иногда жизнь сама всё расставляет по местам, хотим мы того или нет. И вот весной я забеременела.

Ну конечно.

Теперь мама говорила совсем тихо.

Чтобы сберечь свою тайну.

Свой крошечный призрак.

— Я сомневалась, однако Иван не любил меня. Он был беззаботным и легкомысленным сердцеедом. И я растерялась. Одна. В такой ситуации. В итоге я сделала аборт.

Она беззвучно плакала, даже не всхлипывая.

Глаза моего отца тоже блестели от слёз, полных нежности и потрясения.

Он не лгал: в папе больше не было той любви. Однако связь между ними существовала, я в этом уверена. Он любил её, но по-другому, и я мгновенно успокоилась: он всегда её поддержит.

— Больше на факультет изящных искусств я не возвращалась. Всё мне казалось жалким. Родители ничего не знали, я просто сказала им, что страдаю от несчастной любви, и переехала. Мне хотелось всё стереть, начать сначала. И даже почти удалось. — Она вытерла нос. — Но каждый год весной я должна была бежать — бежать, чтобы прийти в себя. Убаюкать это прошлое и смириться с ним.

Мы сидели, закрывшись в интимной атмосфере бара.

— Меня разъедало изнутри. До тех пор, пока ты не ушёл, Поль. Пока не пришлось встретиться с собой лицом к лицу. Пока я не нырнула глубоко, не коснулась смерти. А потом я поняла, что у меня есть Дебора. Новая жизнь не сотрёт прошлое, но может продолжить его. И это идеальное продолжение. Столько времени на это потребовалось! — Она глубоко вздохнула с присвистом: — Я хотела попросить прощения.

Отец схватил за руки её и меня. Я стиснула мамину ладонь.

Мы — семья. Разбитая, чудная, но семья.

Тайна раскрыта.

Мама провела часть своей жизни в ящике, запертом на пять оборотов.

Замок начал ржаветь, когда в конце августа она по воле странного случая столкнулась с Ириной, владелицей галереи «Левиафан», бывшей студенткой факультета изящных искусств. Ирина и её тугой хвостик узнали маму. Они перекинулись парой слов, договорились выпить кофе. Ирина хотела узнать, почему мама так внезапно исчезла. И мама поведала, несколько романтизируя.

И когда Ирина спросила, продолжает ли она клеить свои восхитительные коллажи, мама ответила «да», но сказала, что не выставляет их, а делает для себя, ради удовольствия.

Маленькая ложь — признак инстинкта самосохранения.

С несколько нетактичным энтузиазмом и фанатизмом Ирина заказала маме работу.

Вернувшись домой, мама записала номер Ирины и вывесила его на зеркале в прихожей.

«Чтобы набраться смелости».

Чтобы вскрыть нарыв и приняться за дело.

Я могла бы и догадаться. Путешествия, открытки с рисунками, вёрстка… Она всё время ходила вокруг да около, не осмеливаясь бороться, но этим всё было сказано.

Прошло три месяца, и маму буквально парализовало.

Она продолжала писать номер на листочках и развешивала их.

Она просто не могла.

Чувство вины целиком поглотило её.

А уход отца лишь ускорил катастрофу.

Папа плакал. Просил прощения.

Мама тоже извинялась снова и снова.

Мы перецеловали друг друга на тротуаре улицы дю Бак, которая превратилась в островок хромой любви.

А потом отец ушёл, освободившись от этого груза.

Я вернулась домой с мамой.

— И что теперь? — спросила я её по дороге. — Твои коллажи, конечно, очень красивые, но сможешь ли ты этим зарабатывать на жизнь?

— Вряд ли. Но я посещала занятия в больнице, записалась на курсы арт-терапии. Коллаж — маргинальная техника, всё из-за компьютеров. Но складывать, склеивать и создавать формы, рождать из бумаги монстров или божественных существ очень затягивает. Уверена, что я смогу помочь многим людям.

— А что насчёт мозаики и мандалы?

— Та же история.

Наконец-то мама нашла своё место.