Я — твоё солнце

Глава двадцатая На дремучем лесу и пустыне, На птичьих гнёздах и ракитнике, На отголосках из своего детства Дебора пишет твоё имя[8]

В следующий четверг меня ждало письмо.

Всего несколько фраз ленивым почерком, но сомнений не было: письмо от мамы.

Вспотевшей рукой я распечатала конверт.

Солнце моё, кто этот мальчик?

Я люблю тебя.

Мама

P. S. Прости.

Я разошлась на пятнадцать страниц. Там было всё: Виктор, его шарф, девчачьи ресницы, смеющиеся глаза, наши занятия, Джамаль, богатая тётушка, вечеринки, Элоиза, которая бросила меня ради пустоголового Эрванна, Виктор Гюго, «изящные трупы» и записки. Обыкновенное письмо превратилось в кипу бумаг.

Через две недели пришёл скромный конверт.

Солнце моё!

Забудь о записках, это просто причуда. Всё прошло.

Можешь подробнее рассказать об «изящных трупах»?

Люблю тебя.

Мама

P. S. Прости. Прости.

P.P.S. Прости. Правда.

Окей.

Она на своей волне. А чего ещё ожидать? Главное, что мы вообще общаемся.

И что история с записками осталась позади.

Я отправила папе СМС и рассказала о переписке.

Он тут же ответил: «Тем лучше».

В тот вечер я снова отправила ей целую кипу, приложив к письму с три десятка «изящных трупов».

И P. S.: «Тебе не за что извиняться. Я хочу, чтобы ты вернулась домой».

Солнце моё.

«Изящные трупы» просто чудесные.

Пришли мне ещё, пожалуйста!

Люблю тебя.

Мама

P S. Отношения на расстоянии — это сложно, а пять лет в твоём возрасте кажутся подвигом.

Десять минут я сидела, глядя на письмо.

Мама ответила.

На самом деле.

С того дня моя жизнь превратилась в томительное ожидание.

Письма стали открытыми дверями в длинном тёмном коридоре и придали моей жизни смысла. Я изучала каждое слово, присматривалась к каждой запятой, представляла себе, как мама выводит буквы, высунув от старания кончик языка. Неужели она до сих пор настолько замкнута?

В четвёртом письме было только одно предложение:

Я беру уроки мозаики.

Просто фонтан энергии!

Может, ей стало хуже?

Я искусала все ногти.

И забыла выгулять Изидора: тот написал в ванной.

Чтобы загладить вину, я купила ему резиновую косточку.

Следующее письмо было длиннее:

Солнце моё!

Люди здесь печальные.

Я не хочу стать одной из них.

Я хочу полюбить жизнь.

Люблю тебя.

Мама

Я плакала.

Стало легче дышать.

И спать.

Я купила ещё одну кость Изидору. И напекла блинов.

Надо отвадить это проклятие. Идти дальше.

Жить.

Между письмами развернулась торопливая, сбивающая с толку суета.

Элоиза записалась на уроки сальсы и как-то вечером даже научила меня основным движениям. Также она планирует летние каникулы с Эрванном (хотя зимние только-только закончились).

— Надо выбрать между Таиландом и Штатами. Что думаешь?

— В Таиланде гуляют слоны и тигры, а ещё там есть храмы и массаж.

— Окей. Тогда Таиланд. Ты права. Оно как-то сексуальнее, богемнее, что ли.

— Да просто лучше.

У Элоизы суп пошёл носом.

— Ты сколько получила за предварительные экзамены? — спросила она.

— Средний балл одиннадцать и девять. А у тебя?

— Десять и один. Чуть не завалила!

— Не хочешь отксерить мои конспекты? По ним повторять легче.

— Ну… окей… если тебе это так важно. Я их не только отксерю, но и прочитаю! Ага, знаешь что? Ты права.

— Я всегда права.

— Да и Таиланд — это круто.

Типичная Элоиза.

Я занимаюсь с Джамалем и Виктором. Джамаль просто светится спокойствием. Именно так: лучится. Напряжение между нами тремя, о котором я и не подозревала, улетучилось, стоило Джамалю выговориться, а мне — избавиться от секрета, как от кандалов.

Везунчик.

Я вернула Виктору шарф.

И старалась не пожирать Виктора глазами даже тайком.

Как бы мне хотелось избавиться от этого желания прикоснуться к нему, прогнать мечты, в которых мы целуемся часы напролёт и купаемся рука об руку в прозрачных заводях, пока лунный свет очерчивает его профиль.

Проще удавиться.

Хотелось бы мне быть свободной.

Но в то же время касаться Виктора, смешить его, вдыхать его запах, когда он рядом, совсем близко, когда он пьёт кофе или произносит моё имя — все эти моменты доставляют мне до слёз неописуемое удовольствие.

Месье Думак убедился, что я мыслю в правильном направлении, но считает, что мне надо развивать свои идеи. Его главные слова «почему» и «как».

— Вы должны покопаться в словах, дойти до их сути. А для этого нужно поверить в свои способности, мадемуазель Дантес, поверить в себя.

С Джамалем и Виктором мы даже придумали песенку и назвали её «Мантра парика»:

Однажды Лейла вернулась раньше положенного и застала нас за распеванием «Мантры парика» в гостиной: мы нашли в интернете караоке и заменяли все слова в песнях на «Надо верить в себя-а-а-а-а». Виктор наблюдал за нами так, словно наконец-то познал нашу истинную сущность — человеческую оболочку, скрывающую мозг ленточного червя. Микрофоном мне служила глиняная статуэтка женщины с грудью, похожей на две еловые шишки.

Лейла не оценила новое применение, которое я нашла её куколке.

— Дебора, поставь на место этот символ материнства пятого века сейчас же.

— А твоё материнство в курсе, что оно похоже на микрофон? — Джамаль был в отличном настроении.

— Дарлинг, шампанское было отвратительным, закуски — отрава, и у меня разыгралась мигрень. Так что терпение подходит к концу.

Я попросила прощения у статуэтки и поставила её на место под стекло.

Вывод из всего этого очевиден: если много заниматься, знания начнут расщеплять нейроны, словно химическая реакция.

Я наконец-то овладела неправильными английскими глаголами. Но самое интересное: мадам Кив-рон разыгрывает со мной сценки. Да-да, вы правильно поняли. В пустом классе я подхожу к её столу и делаю вид, что беру заказ, как официантка в ресторане на Пятой авеню. Или мы притворяемся старыми друзьями, которые случайно встретились десять лет спустя в очереди в кинотеатр.

В первый раз, когда она заговорила об этих импровизациях, я чуть не выплюнула салат, который жевала.

— Ну же, Дебора! Неужели вы настолько меня боитесь?

Конечно, со своими кудрями, похожими на квашеную капусту, накрашенными ярко-голубой тушью глазами и внушительными перстнями мадам Киврон выгладит немного ужасающе.

Однако я начала делать головокружительные успехи и больше не боялась нести всякую чушь, будто рот у меня был набит горячей картошкой.

Однако до сих пор мне сложно преодолеть не столько языковой, сколько зубной барьер. Во время нашего второго занятия я так и не решилась сказать ей: «You’ve got a slice of salad on your teeth».

Так и отпустила с запятнанной улыбкой.

Что же касается мадам Шмино, она разговаривает со мной свободно. В том числе и о прощении.

— Это понятие было лишь слегка затронуто на занятиях, — оправдывалась она.

Она и вправду меня за дурочку держит?

В конце нашего первого занятия я прогремела:

— Знаете, я всё-таки простила свою маму.

Секунду она молчала, убрав тетрадь в портфель.

— Я очень рада за вас. Прощение требует огромных сил. И это лучший способ обрести свободу.

В следующий раз мы разговаривали о Фрейде.

Так как по вторникам после моего «наказания» у неё сразу же урок, мадам Шмино приносит с собой контейнер и термос с кофе, который наливает и мне в предусмотрительно захваченный второй стаканчик.

На третьем занятии я поставила на стол коробку с двумя свежими эклерами из кондитерской на углу. Мадам Шмино вопросительно приподняла бровь.

Тогда я достала две картонные тарелки.

Мы наслаждались каждым кусочком в тишине пустого класса — было слышно только тиканье часов.

— В последний раз я ела шоколадный эклер на Рождество…

И я поведала ей о катастрофе.

— У вас есть собака?

— Скорее, бомж, переодетый в собаку.

— Понятно. Дебора, могу я вам дать один совет?

— Конечно.

— На вашем месте я бы позвонила в регистратуру больницы, где сейчас лежит ваша мама, и поинтересовалась, можно ли ей еду из других мест. Например, доставленную по вашей просьбе.

Мы сидели друг напротив друга по обе стороны исцарапанной поколениями Питомника парты.

Я взглянула на мадам Шмино.

Она кивнула.

Она просто гений.

— Спасибо.

На долю секунды мадам Шмино улыбнулась, легонько промокнула губы бумажной салфеткой и прочистила горло.

— Итак, мы говорили об Аристотеле…

Мама очень интересуется нашими «изящными трупами». Я спросила почему, но она ничего не ответила. Тогда я привела в письме с десяток «трупов».

Джамаль и Виктор согласились сочинять их каждую субботу.

Я закрутилась в вихре приятной суеты.

Скоро каникулы.

Квартал пустеет.

Парижане дорвались до лыж.

А я наблюдаю за балетом Мариуса и Козетты.

И оплакиваю Гавроша.

Виктор, я люблю тебя.

В смысле, Виктора Гюго.

Ну и второго тоже.

Короче.

Джамаль прислал мне фотографию, на которой он с каким-то парнем с мелированными волосами.

В своих лыжных комбинезонах на террасе кафе они выглядели забавно.

«Да ла-а-а-а-адно!» — ответила я ему.

«Ага».

У Джамаля появился парень.

Иногда вселенная щедра.

А Виктор с Адель.

Никаких новостей.

У вселенной есть любимчики.

Тут я вспомнила, что Джамаль — сирота.

И что я сама чуть не осиротела.

Так что, вселенная, забираю свои слова обратно.

К тому же в четверг я получила:

Солнце моё!

Шоколадные эклеры просто божественны.

Напоминаю тебе: надо отвести Изидора на плановый осмотр к ветеринару,

Целую.

Мама

Я долгие минуты всматривалась в это письмо. Мне даже захотелось вставить его в рамку.

Как только папа зашёл в квартиру, я сунула мамино письмо ему под нос.

— Супер!

— И это всё, что ты можешь сказать?

— Прости, дорогая, у меня был трудный день. Хорошее письмо.

— Мы с ней переписываемся два месяца.

Отец громко высморкался. В платок из ткани. Этот мужчина точно потерялся, путешествуя во времени, где-нибудь в девятнадцатом веке его ждёт другая семья.

— Я и не знал. Мне она не отвечает.

— Но разве Ты не замечаешь разницы? Не улавливаешь?

Он перечитал письмо, нахмурившись от сосредоточенности, а затем сложил платок и убрал его в карман твидового пиджака.

— Нет.

— Она пишет об Изидоре!

— И?

— Ну же, папа! Она здесь! С нами! Она больше не заперта внутри себя, а думает о нас, о собаке! Она выпуталась из этой петли! Она ожила!

Можно подумать, я только что выплюнула дохлую крысу на ковёр — настолько удивлённо на меня посмотрел папа.

— Ты права!

— Конечно, я права!

— Так вот оно что!

— Ты сейчас о чём?

Он пошёл к холодильнику, достал пиво и вернулся.

— Мог бы и мне предложить.

— Что?

— Пиво.

— А ты пьёшь пиво?

— Мне скоро восемнадцать. И я пью пиво.

— И наркотики принимаешь?

— Изидор! Фас!

Хвост хорьковой собаки признался мне в любви, но сам пёс не сдвинулся ни на миллиметр. Я сходила за пивом на кухню, села напротив отца и отпила из бутылки.

— Твоё здоровье. Так о чём ты говорил?

Отец вылупился на меня ещё сильнее. Словно я была покрыта гнойными волдырями, взрывающимися при малейшем нажатии. Ну так мне показалось.

Покачав головой, он продолжил пить пиво.

— Сегодня мне позвонил психиатр.

Мои лёгкие объявили забастовку воздуху.

— Похоже, твоя мама выпишется на следующей неделе.

— На следующей неделе? — глупо повторила я.

— Угу. Твои впечатления от письма верны. Маме лучше, она записалась на разные занятия, кажется.

Маме лучше. Она вернётся.

— Единственная проблема: она не хочет меня видеть. Так что я не смогу её забрать.

Я уставилась на него:

— И как только она вернётся, тебя тут быть не должно.

— Да.

— Вообще никогда.

— Да.

Мама должна вернуться во вторник.

Я записала Изидора к ветеринару на утро субботы.

Пришлось толкать его под зад, чтобы он зашёл в кабинет. Бедный пёс прыгнул мне на колени, как только показался доктор.

— Добрый день, мадемуазель!

Доктор Брахими взвесил позорного пса.

— Он похудел, это хорошо. Вы его часто выгуливаете?

— Раз в день, дважды, если у меня найдутся силы.

— Отлично. Вы можете сходить с ним в лес, если представится возможность, например в Венсен-ский, ему понравится.

— Хорошая идея.

— Вы проделали фантастическую работу с этой собакой.

— В смысле?

— Он был болен, измождён, печален, а вы поставили его на ноги.

Да он издевается? А что насчёт складок жира? И тусклой шерсти?

— Приятно смотреть. Я видел много людей, которые бросали своих питомцев, как только заканчивалась фаза «Моя новая игрушка».

Изидору сделали укол: бедняга дрожал, положив голову мне на колени.

— И посмотрите, как он вас любит.

Я достала папину чековую книжку, оплатила приём и ушла с Изидором. Тот загарцевал, довольный, что выбрался из этого ада.

Мой пёс.