Я — твоё солнце

Глава двадцать восьмая В случае Деборы время не лечит

Я избегала писать в нашу общую группу на телефоне с дня рождения, однако камбэк неминуем. Дрожащими пальцами я набрала: «Моей маме очень хотелось бы, чтобы мы все втроём появились завтра в 19 часов в галерее „Левиафан"».

Джамаль тут же предложил встретиться в пять, чтобы «разгадать хотя бы частично эту тайну». Предатель. «Это ради нашего же блага, чтобы избежать эмоционального анафилактического шока», — оправдывался он. Настаивал, словно хитрая лиса, но я всё-таки отказалась.

Знаю, я обещала маме, но мне всё равно было тревожно.

«Она наверняка хочет спросить твоего мнения перед тем, как купить картину!» — предположил Джамаль.

«Надеюсь, что нет, потому что там один шлак».

Наконец Виктор тоже ответил. Написал, что не уверен, что сможет, но постарается всё сделать для этого. Его тон меня бесит.

«У тебя занятия ездой на пони? Или мастер-класс по покраске яиц? Пожалуйста, она так настаивала, чтобы мы там появились все втроём».

«Встречаемся в 18:55 на углу Университетской и улицы дю Бак?» — добавил Джамаль.

«Ок».

Уф.

День был похож на бесконечный сон, в котором я непрерывно прокручивала варианты взаимоотношений мамы и галереи. Может, она скрывала от меня сестру? Или бывшего любовника, принца из далёкой страны? Но тогда она бы не предложила прийти Джамалю и Виктору. Так что никакой мелодрамы. Тогда, блин, что?! Может, Джамаль и прав: она хочет купить картину или скульптуру. Может, от всех этих занятий мандалами и мозаикой в ней проснулось желание украсить квартиру — странная прихоть, но уж какая есть. Кроме своеобразных рисунков на открытках, которые она отправляла мне из своих путешествий, я не замечала за ней никаких художественных наклонностей — разве что умение верстать. Не хочу скверно отзываться о её работе, однако расставлять тексты по местам, выбирать шрифты и подходящие цвета, на мой взгляд, довольно далёкая от сотворения шедевров деятельность. Но это вряд ли мешает внезапно проснувшемуся интересу к современному искусству. Окей, а что насчёт цены? Там любая безделушка стоит как бюджет целой Эфиопии! Хотя, может, мама получила наследство… В таком случае, если её цель действительно приобрести произведение искусства, надеюсь, она выберет что-нибудь не такое кошмарное, как то, что я видела в прошлый раз.

Я поболтала с Элоизой: та была рада присоединиться к нашему походу.

— Что касается хорошего вкуса, прости, с этим не ко мне. Я уже видела перуанское пальто твоей мамы. Вы наверняка выберете что-нибудь отвратное под названием «Artist’s shit». К тому же я никогда не была в галерее — будет весело для первого раза.

Я же говорила, что она изменилась.

Уроки Элоизы закончились раньше, и, помахав наманикюренной рукой, её силуэт растворился в тумане, оставив меня тонуть в догадках. Покусывая щёку изнутри, я подпрыгнула от неожиданности, заметив учителя, и в итоге случайно отдавила ногу Тани, которая показалась в коридоре из-за поворота. Та мощным ударом ладони толкнула меня в грудь:

— О! Дантес! Ты, типа, потерялась?

— Ага, судя по всему, где-то в стране овец!

Послышалось протяжное «у-у-у-у-у». Таня смерила меня взглядом и выпятила грудь. Её огромные сиськи готовились к атаке, стремясь запугать меня набитым доверху ватой лифчиком — бедняга натянулся, готовый вот-вот лопнуть.

— Что ты сказала, Дантес?

— Что ты — овца. Точнее, я намекнула, однако, видимо, тебе нужно объяснять. Но это ничего, я всегда готова помочь.

Сердце моё неслось галопом носорога — патабум, патабум, патабум, — однако мне удалось его обуздать, и я присела в реверансе, достойном Людовика XIV. Таня залилась краской, готовая вот-вот броситься на меня, причинить боль, разорвать на части по законам средневековой этики, вроде той, что показана в «Храбром сердце». Однако вдруг кто-то мне захлопал. Мгновенно аплодисменты были подхвачены остальными. Я воспользовалась моментом, повернулась к своей публике и поклонилась ребятам, искренне надеясь, что Таня не вонзит двенадцатисантиметровый каблук мне промеж лопаток.

Мои глаза встретились со взглядом Виктора — он улыбался.

Первым захлопал он.

Когда я повернулась обратно к Тане, та стояла в трёх сантиметрах от меня: её лицо искажала озлобленная ухмылка, которую можно было спутать с острыми коликами в животе, и едва я произнесла, что она похожа на поражённого злостным герпесом бульдога, как на мою щёку плашмя со всей скорости обрушилась её ладонь. Голова откинулась назад, и, ударившись о стену, я рухнула.

Когда я открыла глаза, всё было как в тумане: надо мной висел обшарпанный бежевый потолок, а под ним — красное лицо мадам Шмино. Её челюсть болталась в воздухе:

— Дебора! Вы меня слышите? У вас что-то болит?

Я кивнула.

— Где болит?!

— Я вас слышу.

Ладони нащупали кафельный пол.

Гам вокруг стоял невыносимый: смесь голосов, криков, шёпота, комментариев и едва различимых реплик.

Я лежала на полу, голова была на каком-то предмете, который я тут же отпихнула назад. В поле зрения показался Виктор с подбородком вместо лба. Я подскочила, чтобы тут же сбежать, однако он прижал мои плечи:

— Не двигайся. Ты потеряла сознание.

Его рот висел наоборот. Посмотрев на его лицо, я подумала, какой же у него бородатый нос. А нижние резцы превратились в верхние — выглядело всё это ужасно и смешно. Я захихикала.

Щетинистый нос сместился в сторону.

— Это нормально?

Мадам Шмино похлопала меня по щеке.

— Дебора!

— Да перестаньте по мне так хлопать! — возражала я. — Думаете, меня сегодня мало били?

— Похоже, с ней всё нормально, — улыбнулась Виктору мадам Шмино.

Он искоса взглянул на меня. Я объяснила:

— Это всё из-за твоей рожи. Посмотри на мой рот. Видишь? Мы похожи на марсиан.

— Точно! Я так играл с сестрой, когда был маленький! Ну-ка улыбнись!

Хватит шуточек, — прервала нас мадам Шмино. — Дебора, вы можете встать?

Я приподнялась на локтях. Виктор обвил меня руками и помог встать.

Если бы эта психованная Таня только знала, какую услугу мне оказала своей пощёчиной, то никогда бы её не отвесила.

— А где Таня?

— В кабинете директора.

Оказавшись в вертикальном положении, я почувствовала, как вибрирует макушка, и скривилась.

— У тебя там шишка размером со страусиное яйцо, — заявил Виктор.

— Я предупредила вашу маму, — добавила мадам Шмино.

— Не надо было!

— Я оставила ей сообщение и позвонила вашему отцу.

— Надо ей перезвонить, не стоит сюда ехать, со мной всё нормально!

Только не хватало, чтобы мама перенесла нашу встречу!

— Успокойтесь, Дебора. Ваш отец уже перезвонил ей и едет сюда.

Виктор протянул мне телефон:

— Можешь тоже ей позвонить, чтобы наверняка.

Я вырвала телефон у него из рук, перезвонила и тоже попала на автоответчик.

— Мама, это ложная тревога, не переживай, встретимся, как и договаривались, в семь. Целую!

Идти мне было несложно, однако, когда Виктор предложил подставить мне плечо по дороге в кабинет директора, я согласилась, будто от этого зависела вся моя жизнь.

Хи-хи-хи.

Все на нас пялились, пока мы пересекали двор, — и «все» в Питомнике значит целую толпу. В обеденный перерыв нет ни одного свободного квадратного метра: кучки учеников болтают, вешают ярлыки на других, хихикают, особо и не прячась за стволами деревьев.

Теперь я в Питомнике вроде чёрной дыры: на меня направлены все взгляды (и рикошетом — на Виктора), я стала центром непреодолимого притяжения, вокруг которого завертелись все сплетни, я так думаю, одна безумнее и тупее другой («Она подралась», «Она стащила телефон у препода», «Подозреваю, она стала дилером», «Её застали за тем самым делом в туалете»). Да и плевать. Совсем скоро, переступ и в порог этого лицея, я ста ну для всех бывшей одноклассницей. А сейчас пусть пялятся и болтают сколько влезет.

Виктор усадил меня на стул в коридоре, и мадам Шмино отправила его на урок. Последний урок в этом году. Последний час этой жизни.

Он просто повернулся спиной и ушёл — ненавижу.

Как только Виктор исчез, мадам Шмино расспросила меня о перепалке с психичкой мадемуазель Лувиан. Она, конечно, сохраняла серьёзное лицо, однако глаза её заблестели, когда я рассказала о реверансе.

Я почти закончила рассказ, когда появился отец.

Он еле дышал, видимо, бежал.

— Как ты себя чувствуешь?

— Немного не в себе.

Держась ровно и с достоинством перед мадам Шмино, он с вызовом спросил:

— Что за девица осмелилась влепить пощёчину моей дочери? Она в курсе, что я могу подать в суд за избиение и нанесение телесных повреждений?

Прежде чем мадам Шмино раскрыла рот, я схватила его за локоть:

— Да, и её отец — адвокат. Так что плевать. Пойдём отсюда.

Отец тут же сдулся, и я попрощалась с мадам Шмино. Она протянула мне руку и сказала:

— Ни пуха на экзаменах. Я в вас верю.

Буду скучать по её сморщенному декольте.

Я захватила сумку и вышла на свежий воздух.

Год окончен.

— Хочешь вернуться домой?

— Да, я не прочь принять душ.

— Надо бы отвезти тебя в травмпункт. А вообще они должны были вызвать скорую.

— Да не-е-е, это же просто шишка.

— Не вижу логики.

— Злодей высказался, выплеснул всю злость — ничего страшного… Понимаешь? Если я начну блевать сегодня ночью или вдруг станет больно смотреть на свет, возможно, в черепе трещина.

Папе было совсем не смешно.

— Я шучу, папа, говорю же, всё нормально.

Мы перешли бульвар. Ворота Питомника скрипнули, и краем глаза я заметила Таню рядом с загорелым мужчиной в костюме. Наверное, её отец. Своего я тащила за собой так быстро, насколько позволяла больная голова — не хватало мне только ещё одного скандала в этой череде провалов.

Плевать на пощёчину и шишку.

Я сидела у Виктора на коленях, видела его рот наоборот.

А через три часа мы снова встретимся.

В шесть вечера я уже была готова.

И очень волновалась.

Папа спустился со мной по лестнице — он возвращался к себе.

— Есть планы на вечер? — спросила я его как бы между прочим.

— Нет, а что?

— Держи телефон под рукой на случай, если вдруг мне понадобится связаться с тобой, ладно?

— Обещаю, — ответил он самым серьёзным тоном.

Лишь бы с мамой всё было хорошо. Надеюсь, она не спятила, пока я ничего не замечала: уж очень меня пугало воскрешение «Левиафана» в нашей истории.

Элоиза ждала внизу. Увидев моего отца, она чуть не вскрикнула, но быстро взяла себя в руки и поздоровалась, хлопая ресницами.

Я объяснила ей, почему нам придётся идти медленно.

Поцеловав отца, я пожелала ему хорошего вечера и отправилась в галерею.

Мы решили пойти пешком. Я подробно описала нашу битву титана с размалёванной психичкой.

Элоиза буквально вибрировала от эмоций — хлеще, чем на финальном матче чемпионата мира. «Нет! ДА ЛАДНО?! СЕРЬЁЗНО?!» Высокий тип в плаще даже уступил нам дорогу.

— Ты не станешь подавать в суд?

— А зачем? Ты же знаешь песню Брассенса? «Если ты дурак, то это навсегда…» Я согласна с этим. По крайней мере, в отношении Тани Лувиан.

Элоиза рассмеялась, а на меня наконец-то подействовал парацетамол. Шишка пряталась за волосами.

Вечер намечался серый и душный, я вспотела. Надеюсь, макияж не потечёт бесформенными реками. Однако я радовалась, что надела лёгкое платье — да, я была в платье.

Прытким шагом — ну, насколько это было возможно — мы перешли Сену.

— Можем нанять амбалов, чтобы набили ей рожу, — предложила Элоиза.

— Ты смотришь слишком много американских фильмов про качков. Таня в прошлом. Она поступит в какую-нибудь престижную коммерческую школу, превратится из личинки овцы во взрослую овцу, пойдёт по головам, чтобы преуспеть в жизни, найдёт идеальный баланс между костюмами, каблуками, укладками и бриллиантами, а потом выйдет замуж за высокомерного педанта, который будет выдавать себя за восьмое чудо света только потому, что разбогател и разжился детишками, чьи волосы вымазаны гелем. А потом Таня умрёт, так никогда и не пожив по-настоящему. Удачи ей. Мне даже жаль её. — Ты как-то уж очень добра к этой стерве.

— Поправочка: не добра, а независима.

Элоиза молчала какое-то время. Мимо сновали туристы в шортах и соломенных шляпах, облизывая мороженое. Голуби подбирали за ними крошки, а влюблённые развешивали на мосту замки, уверенные, что их визит в столицу обязательно должен оставить след в анналах вселенной.

— Может, ты и права, — прошептала Элоиза, когда мы перешли на другой берег.

Я взглянула на неё: Элоиза осталась собой. Однако что-то в ней всё равно изменилось: она стала более вдумчивой, открытой. Взрослой.

— Как ты? — спросила я её.

— Нормально.

Она прижала мою руку к себе.

— Иногда я вспоминаю об этом. Если честно, часто. Я хочу стать лучше, постараться не разбазарить свободу, которую сама для себя выбрала.

— Ну тогда удачи, что ли.

— Я запишусь на приём к психиатру, которого посоветовала твоя мама. Прости, до сих пор не было сил признаться, — выдала она, виновато покосившись на меня.

— Насколько помню, мы не клялись говорить правду, только правду и ничего, кроме правды, — успокоила я её, справившись с нахлынувшим разочарованием.

— Ты не обиделась?

— Почти нет.

Элоиза чмокнула меня.

Мы повернули на улицу, где парадом выстроились антикварные лавки и кокетливые бутики. Впереди уже поджидали Джамаль и Виктор. Они принарядились: Виктор был в пиджаке, стоял прямо, и даже борода не могла спрятать его бледное лицо. Я изо всех сил пыталась скрыть летящую походку.

— Вы готовы? — закричал Джамаль.

Надо пользоваться моментом с Виктором, запечатлеть каждую деталь: форму его глаз, их цвет под дымчатым небом, его беспечную походку, крохотные морщинки на фалангах пальцев, отблески света в бороде, его привычку морщиться, когда хочется смеяться. Через несколько часов мы расстанемся, и ничего больше не будет как раньше.

Мы повернули на Университетскую улицу. Я уже знала, где именно находится галерея «Левиафан».

Перед ней стояла кучка людей с бокалами шампанского в руках. Они громко и развязно болтали — лучше не придумаешь.

— Классно, тут выставка — воскликнула Элоиза.

Я расслышала хрустальный голосок долговязой лианы в блестящем платье, больше похожем на ножны. Её каблуки могли бы составить конкуренцию Эйфелевой башне. Лиана болтала о ветрянке своего сына, об этих «отвратительных корочках даже на яичках, больше даже смотреть на них не могу» — верх сочувствия.

Рядом с ней какой-то тип с седыми усами махом опустошил свой бокал. У него в руках тут же оказались ещё два.

Подойдя ближе, я разглядела треугольный просвет витрины, из которого лилось изобилие красок, однако толпа внутри заслоняла от меня выставленные на обозрение произведения.

Этих картин тут не было в прошлый раз.

Витрина всё росла и росла.

Мы стояли уже совсем рядом.

В галерее «Левиафан» яблоку негде было упасть, свет изливался на тротуар, играя отблесками в украшениях гостей.

Элоиза, Джамаль и Виктор умолкли.

Спиной ко мне в красном платье — том самом прекрасном и роковом платье — стояла моя мама. Она пожимала всем руки и позировала для фотографий.