Я — твоё солнце

Глава шестая Дебора сомневается: эти двое влюблённых, чьи сердца загорелись дважды, — а не спектакль ли всё это?

Думаешь, твоя мама о шом-то догадыва-етша? — произнесла Элоиза с набитым ртом.

Сегодня днём мы обедали вместе — ситуация обязывает. Мы урвали в булочной сэндвичи и уселись в тени высокой сосны в сквере — под ней Изи-дор ещё не гадил. Здесь вереницей кружились малыши: они щебетали, падали лицом в Песок, дрались пластиковыми лопаточками — настоящая жизнь.

— Напомни мне никогда не рожать, — сказала я.

Но я уже говорила, у Элоизы стыда как у питбуля, так что она тут же завела:

— Такты поэтому за неё переживаешь? Ты знала? А она? Она в курсе?

— Мне нужно найти подработку. Я больше не могу жить за твой счёт.

Элоиза кормит меня практически каждый день. Я не лучше этого потрёпанного бродяги Изидора. Надо перестать постоянно вспоминать о нём.

— Твоя мама.

— Может, найти работу няни?

— Тво я ма ма.

Я сдалась:

— Мама у меня странная, но я не думаю, что она о чём-то догадывается. Иначе бы она не ужинала с ним как ни в чём не бывало.

Я рассказала Элоизе о невероятной сцене, свидетелем которой мне пришлось стать: бухие родители приходят домой поздно ночью и дурачатся, будто две влюблённые обезьянки. Потом я рассказала, как в первый раз застала отца в кафе с Бразильянкой. Так мы решили её окрестить — Бразильянка.

— Почему ты ни о чём не рассказывала? — перебила меня Элоиза.

Я невозмутимо уставилась на неё.

— Мне так жаль, — догадалась она. — У меня теперь Эрванн повсюду, он как воздушный шар внутри.

— Красиво ты описываешь свой мозг.

Элоиза потрясла меня за плечи, и из сэндвича вывалился кусок салата прямо мне на джинсы. Щелчком я избавилась от него, но было уже слишком поздно: майонез впитался в ткань. Теорема-теорема.

— Не впутывай Эрванна в свои проблемы! Он не заслужил такого презрения. Так ты расскажешь маме правду?

— Нив жизнь! Не хочу быть той, кто воткнёт ей нож в спину…

— Блин, бедняга…

Я смотрела на пару влюблённых на мотоцикле, ждавших зелёный сигнал светофора. Девушка в мини-юбке крепко прижималась к водителю. Их шлемы соприкасались. Можно было невооружённым взглядом увидеть летающие вокруг феромоны: они были похожи на две спички, готовые вот-вот вспыхнуть.

— Сменим тему: ты теперь дружишь с Человеком-тарантулом? — поддразнила меня Элоиза, скатывая обёртку от сэндвича в бумажный шарик и убирая его в сумку. — Никого посимпатичней не нашлось?

— Не издевайся, и его зовут Джамаль, он очень добрый. Он помог мне не завалить окончательно историю. По крайней мере, я надеюсь.

О происшествии с леди Легинс я не стала рассказывать. Да я вообще больше ни о чём не рассказываю Элоизе. Что со мной?

Задумчиво пожевав, Элоиза спросила:

— А что со вторым?

— С кем?

Я не буду краснеть!

— С тёмненьким в синем шарфе.

— С Виктором?

Я не буду краснеть!

— Ага. С ним-то что?

— Он милый, — я попыталась увильнуть.

— Ну-ну. Он тебе нравится?

Элоиза наклонилась ко мне так близко, что я уловила запах её мятной жвачки.

— Да ты на него запала!

Разозлившись, я её оттолкнула.

— Думаешь, у меня сейчас других забот нет?

— Не бывает подходящего момента, чтобы влюбиться.

— Да, но бывают крайне неподходящие, и это один из них.

Я вздохнула и посмотрела на сэндвич, как на открытую рану, из которой сочился майонез. Сама не знаю, зачем я его взяла — мне совсем не хочется есть. На дереве заливалась синичка: я легко узнаю этот щебет, потому что в детстве увлекалась птицами. По совету Карри мама подарила мне книгу и диск, чтобы научиться распознавать их пение. Мне было, наверное, лет восемь. В то время моей единственной заботой были уроки фортепиано, которые я ненавидела из-за гамм и моей учительницы, Элоди Поммьон. Она постоянно орала, потому что мои пальцы не округлялись. Также проблемой была Жад, которая лепила мне на спину пожухлые листья так, чтобы я не заметила. Эта проделка казалась вполне безобидной, пока она не приклеила вместе с листом использованный тампон, из-за чего в школе разгорелся невообразимый скандал. Сначала меня отчитала учительница, будто мне очень нравилось прогуливаться с этим памятником женской гигиене, прилепленным к куртке с Хэлло Китти, а потом, когда Жад получила по заслугам, меня даже не спросили, что я думаю о трофее, попавшем ко мне прямиком из чьих-то гениталий. Все хотели знать, где Жад его раздобыла. А нашла она его в урне, где же ещё! И прошло много времени, прежде чем все поняли, насколько мозг Жад поражён ужасной болезнью под названием злоба!

Стоило телефону Элоизы зазвонить, как та тут же подпрыгнула:

Ага, ок, нет, не беспокойся, мы уже всё.

Даже не пытаясь скрыть сочащуюся изо всех дыр радость, она повернулась ко мне:

— Эрванн ждёт меня.

Я в ступоре уставилась на неё. Мы уже всё? Тупость её парня заразна, что ли?

— Ладно, иди. Я ещё посижу, — услышала я свой голос со стороны.

Меньше всего на свете мне хотелось выпрашивать у неё дружбу. Элоиза улыбнулась, как в рекламе зубной пасты, и побежала к своему пустоголовому, словно заварное пирожное, парню.

Я осталась сидеть на скамейке. Деревянные перекладины впивались в ягодицы. Вокруг нянечки обменивались шутками или отчитывали своих гномов в капюшонах и раздутых от памперсов штанах. Те шагали, как роботы, и ели песок, упав на землю. Я насчитала семь бегунов, нарезавших круги.

Вспомнив об отце, я тут же прогнала эту жуткую мысль и открыла «Отверженных».

Фантина влюбилась и родила ребёнка. Она доверила Козетту семье Тенардье — отвратительным жуликам, эксплуатирующим бедную девочку. Они морили её голодом, одевали в лохмотья, отправляли ночью в лес за водой с ведром размером с саму Козетту. Однако Фантина понятия не имела, что над её дочерью издевались. А ещё бедняжка не умела писать, так что ей приходилось отправлять деньги через специального человека. Фантина работала на заводе, и однажды девушки из мастерской узнали о её регулярной переписке и начали за ней шпионить — так настоящая стерва Виктурниен отправилась в Монфермейль, чтобы проверить слухи. Вот есть же люди, которым больше заняться нечем, кроме как портить окружающим жизнь.

В пятый раз мимо меня промчалась бегунья в розовом костюме. У неё текло из носа.

Как бы то ни было, Фантину выгнали с завода, потому что она была не замужем и у неё имелся ребёнок. Она погрязла в долгах. Как сказал нам сам автор: «Зима превращает падающую с неба воду и человеческое сердце в камень». Я выписываю такие вещи в блокнотик, когда читаю.

Короче.

Тенардье соврали: сказали, что Козетте нужна шерстяная юбка.

Фантина продала свои волосы: длинные светлые волосы, которые она обожала расчёсывать.

Но этого было мало. Дела в кабаке Тенардье шли плохо, так что они снова надавили на жалость и написали, что Козетта простудилась и ей нужны лекарства, — надо было платить.

Тогда Фантина продала свои зубы.

Два резца.

Я откусила упрямую заусеницу, торчавшую возле ногтя большого пальца.

За волосы моей мамы дадут немного.

А за её зубы?

Продала бы мама свои зубы ради меня?

В конце концов я встала, выбросила сэндвич в прозрачную пластиковую урну и зашагала, шаркая сапогами по каждой встречной луже.

Я увидела Элоизу в углу двора: она приросла к Эрванну, пока тот, казалось, что-то искал на её шее — с таким рвением он рылся там. До урока английского я заглянула в класс 234 и извинилась перед мадам Шмино за дезертирство. Она всё поняла и лишь попросила переписать конспекты к следующему занятию.

Виктор попросит у Тани, которая, я полагаю, слегка запала на новичка, тетрадку, а потом даст мне. Если бы она только знала, что я буду переписывать её круглые и аккуратные фразы, то тут же сожгла бы конспекты.

Я вернулась домой рано. У записок на зеркале появились детки: теперь их там пять, все с одним и тем же номером, написанным красным фломастером. Мама заняла своё место посреди гостиной, отгородившись кипами выпотрошенных журналов и разложив уже стопки конвертиков.

Мама моей мамы умерла в прошлом году — и как тут отпразднуешь с размахом сорок пятый день рождения в хорошем настроении? Мамин отец умер, когда ей было двенадцать. Получается, мама сирота. Наша консьержка ненавидит её, один раз я услышала, как она жаловалась соседке: «…задолбала эта засранка с шестого этажа. Ничего ведь сложного! Кто-нибудь может ей объяснить, что надо вытряхивать бумагу и картон в урну для переработки из пакета, а сам пакет выкидывать в „остальные отходы“? Раз: открыла пакет. Два: вытряхнула из пакета. Три: выкинула пакет. Ничего ведь сложного…» Мама работает верстальщицей в журнале об искусстве, дела у которого идут неважно последние года три. Однажды вечером она вернулась домой в ярости, потому что арт-директор, Хуанито, обвинил её прямо во время ежегодного собеседования с сотрудниками в том, что она «слишком часто использует розовый цвет». Но это неправда. Мама любит все цвета, а ещё рок, электронную музыку, Шамони и то тошнотворное апельсиновое печенье. Но действительно ли я так хорошо знаю свою маму?

— Ты в курсе, кто такой Изидор Дюкасс? — спросила я с порога, не раздеваясь, поражённая этой сценой.

Что она пытается скрыть за этим новым увлечением? А что за коллекция записок?

— А откуда, по-твоему, взялась кличка для собаки? — ответила мама, не отрываясь от своего занятия (пингвина, высиживающего яйцо).

Бред.

Я проскользнула между кипами журналов. Изидор барабанил по сирийскому ковру своим огромным позвоночным отростком — стук метронома в честь моего возвращения.

В конвертах лежали чёрные силуэты, цветы, деревья, животные, ноги, очки, стиральные машины, пылесосы, карандаши, улыбки, кривые ухмылки…

— Зачем ты вырезаешь всё это?

— Убиваю время.

Мама превратилась в скалу, вооружённую ножницами. Я попробовала зайти с другой стороны:

— Я могу тебе помочь?

— Нет, надо вырезать точно и по контуру. Я уже наловчилась.

Кончик её языка по-прежнему высовывался изо рта. Голос звучал рассеянно и немного монотонно. Она ушла с головой в своё занятие, и разум её блуждал в стране, где для меня не было места.

Я устала.

— Мам… Ещё рано. Пойдём купим мне обувь?

Она смерила меня взглядом, остановившись на ступнях, на которых красовались лягушачьи сапоги, и слабо улыбнулась:

— Пойдём. Пара кроссовок из магазина на улице де Мартир устроит?

Наконец-то.

Родители купили эту четырёхкомнатную квартиру ещё до моего рождения. В то время, как они вспоминают, в районе было много старушек, баров и сапожников без сапог. Сегодня округа превратилась в сплошной шик и блеск, где даже бутылочка оливкового масла стоит как неделя на Маврикии.

Мы зашли в несколько дорогих бутиков: все продавщицы выглядели как модели. Но мне ничего не понравилось. А то, что понравилось, стоило в десять раз дороже дорогого, и я ещё не говорю о стыде, который охватывал меня при одной только мысли выставить напоказ свои носки под носом у какой-нибудь красотки. Та наверняка подумает: «Как можно в таком возрасте разгуливать в красных носках с узором из щупалец?»

Шесть-семь примерок спустя мама начала демонстрировать нетерпение.

— Мы ещё не гуляли с Изидором, Дебо. Тебе и вправду ничего не нравится?

Поправочка: я ещё не гуляла с Изидором. В десяти метрах от нас я заметила в крошечной витрине ботинки, обитые искусственным мехом: женственные, но не девчачьи, чёрные, простые, но со вкусом. Я показала пальцем, и мама отправилась внутрь.

Этот магазин был больше похож на лавочку: пришлось лавировать среди манекенов, стараясь не обращать внимания на одежду, иначе бы я на месте умерла от отчаяния.

Продавщица выглядела неряшливо, и меня это устраивало. Сожжённые перекисью волосы были похожи на уснувшего на её маленькой голове зверька (луговую собачку, например), а облегающий топ с глубоким декольте открывал усеянную пятнами и прыщиками кожу; всё это обрамляли затейливые украшения, сверкающие на десять тысяч ватт. Но эта продавщица хотя бы улыбалась. Пока она искала в подсобке тридцать восьмой размер, я ждала на скамейке, разрисованной вручную тысячами цветов. Мама присела на светящийся табурет в форме панды.

Стоило только примерить эти ботинки, как стало понятно: вот оно, счастье. У зеркала я, уже привыкшая к лягушачьим сапогам, полюбовалась на результат и повернулась к маме.

И улыбка тут же исчезла.

Она с ровной спиной сидела на табурете-панде. Не хныкала. Не всхлипывала. Не говорила. Но по её усталому лицу в три ручья лились слёзы.

Сначала я потеряла дар речи: мама внезапно показалась мне такой хрупкой, такой маленькой и обиженной! Стыд за отца подкатил к горлу. Почему? Почему он её предал? Я метнула быстрый взгляд на продавщицу, но та уже отвернулась.

— Эй, мама…

Она вытерла слёзы с лица.

— Неужели эти ботинки настолько ужасно смотрятся?

Мама шмыгнула носом и прищурилась:

— Нет, они идеальны. Ты такая красивая. Берём?

— Ты видела ценник?

— Я должна была купить тебе обувь сто лет назад. Так что набежали проценты.

Она встала, и я заметила, насколько сложно ей было совершить это простое движение: будто на долю секунды маленький чёртик повесил ей на спину невидимый груз в семьдесят килограмм.

Мне хотелось поцеловать её, обнять, но я не осмелилась. Мама не любит «телячьи нежности напоказ». Так что я просто стиснула большие пальцы в кулаках и прижала руки к себе.

Может, я ошибалась?

И она всё знает?