Я — твоё солнце

Глава двадцать первая Дебора просит надежды

Чем ближе был вторник, тем сильнее потели ладони.

В понедельник вечером, возвращаясь из сквера, я услышала:

— Дебора-а-а-а-а-а! — Крик доносился с другой стороны улицы.

Я резко обернулась и бросилась в объятия Карри.

— Целую вечность тебя не видела, моя сладкая перепёлочка! Как твои дела? Я видела твоего папу. Почему ты не приходила после… после…

И правда, почему?

— Сама не знаю, — вырвалось из моего рта, словно конское ржание. — Я целыми днями читаю Гюго. И занимаюсь. Короче, не знаю.

— Ты уже закончила?

— Что?

— Гюго.

— Да.

— И как?

— Ревела в голос в конце, если можно так выразиться.

— А как твоя мама?

— Лучше. Она возвращается завтра.

— Отлично! Дебора, зайди попить чаю. У нас сегодня в гостях писатель, будет много народу, но я бы с радостью поболтала с тобой хотя бы пять минут.

Я зашла в книжный магазин: как же там хорошо, какой мягкий свет. Но вдруг я чуть язык не проглотила от изумления.

За столом, заваленным книгами, чопорно разглядывая людей, пришедших к ней за посвящением с подписью, сидела…

ЛЕДИЛЕГИНС.

— Зелёного чая? — спросила Карри, чмокнув меня в макушку.

— А это кто?

Анастасия Вердегрис, автор чудесных фэнтези-романов, она живёт тут неподалёку. Зашла к нам на огонёк, вот как!

Фэнтези? А как же её переливающиеся легинсы? Однако я не стала спорить.

— Почитай её романы, уверена, тебе понравится. Леди Легинс отдала книгу одному поклоннику и улыбнулась следующему.

Как только люди заметили Изидора, по толпе пронёсся шёпот. Леди Легинс подняла голову, увидела пса, проследила взглядом за поводком, добралась до его хозяйки и… сдержанно помахала мне рукой. Дебора в роли любовника, которого ревнивый муж застал в чём мать родила: вот какой стыд схватил меня за горло.

Лицо леди Легинс вытянулось от подбородка до корней волос. И тут, чтобы не усугублять ситуацию — ну потому что, господи, ради чего? — я помахала ей в ответ, как английская королева из кареты. Леди Легинс уставилась на меня, а за ней — вся толпа, лишь бы увидеть, что её так ошеломило.

Карри вернулась ко мне с обжигающе горячей чашкой.

— Держи, моя румяная куриная ножка.

Время замерло.

Тут Карри поняла, что я стою под прицелом у всей толпы.

И вмешалась:

— Анастасия, позвольте познакомить вас с одной из самых преданных читательниц нашего магазина — Деборой.

Мне хотелось закрыть глаза и сбежать из-под этого психоделического прицела (эти зрачки! Да что там: тарелки, отверстия слива в ванной, чёрные дыры!) леди Лег… то есть Анастасии Вердегрис. На глазах благоговейно трепещущей публики она точно не упустит возможности поведать о бурных подвигах Изидора по части облегчения. На её месте я бы даже рупор взяла, встала бы на стол и вещала бы всем, до самого последнего человека, чтобы отомстить за себя с королевским размахом.

— И что же покупает эта преданная читательница?

— Дюма, Гюго, Сент-Экзюпери, Хемингуэя…

Кто вставил пробку мне в горло? Почему я разговариваю голосом мыши в предсмертных муках?

— А что насчёт Вердегрис?

— Ещё не довелось.

Анастасия Легинс кивнула. Я слышала, как дымится мой чай.

— Ну вот подходящая возможность! Выберите одну книгу, мадемуазель. Это подарок. Я даже напишу вам очень личное посвящение на первой странице. А Карри положит всё это в пакет из перерабатываемого пластика.

И она вернулась к своим автографам.

Интимная жизнь Изидора спасена вместе с моей честью.

Лунная походка?

Я плохо спала.

Если мама вернётся домой, всё встанет на свои места.

Только вот на какие места?

Не вернутся ли вместе с ней круги под глазами, пропитавшая все подушки тоска и слоняющийся по заваленной расчленёнными журналами гостиной силуэт?

Можно ли вообще вылечиться от подобной болезни?

Когда организм побеждает инфекцию, уровень лейкоцитов снижается. Но что насчёт попыток суицида? Как это определить?

А вдруг… она примется за старое?

Ночью то и дело возвращался образ растянувшегося на кухонном полу тела, газ пробирался в горло, слышался хруст жалюзи.

Иногда среди этих мучений всплывали нечёткие воспоминания и чудовищные картинки: Адель танцует в фатиновой пачке на моей кровати или облачается в костюм древнегреческой трагической актрисы.

Я рада, что мама будет дома на каникулах.

Так я смогу побыть с ней.

Понаблюдать.

Но я не хочу за ней наблюдать.

Я хочу, чтобы всё вернулось, как было.

Или, раз уж об этом речь, стало ещё лучше. Мечтать не вредно.

В три часа ночи я зажгла лампу.

И перечитала посвящение леди Легинс.

Деборе

с надеждой, что эта книга займёт своё место в богатом пантеоне её предпочтений и не станет символом наших разногласий во время первых встреч.

Фантастически ваша,

Анастасия Вердегрис

Если бы мне сказали, что в словах леди Легинс и её юморе я найду утешение, я бы не поверила…

Я рано встала, приготовила завтрак и поела, сидя напротив папы, который слушал радио. Перед уходом он обнял меня и крепко прижал — он, не фанат обнимашек.

— Я подпишу бумаги для выписки твоей матери и потом исчезну. Она будет ждать тебя к одиннадцати. Я заказал такси, всё оплачено, так что вам надо будет просто сесть и доехать до дома. — Его подбородок дрожал.

— Спасибо, папа.

Он накинул пальто, дважды пытаясь попасть рукой в рукав.

— С сегодняшнего дня мой телефон включён двадцать четыре часа в сутки.

— Окей. Но вряд ли это понадобится… Ну, я надеюсь.

— Может, и не понадобится. Это на случай, если тебе захочется позвонить.

Элоиза отправила мне фотографию кроличьих какашек: этот неприглядный розарий — бальзам на моё израненное сердце. Еле передвигая свинцовые ноги, я отправилась в путь.

Я только-только добралась до больницы, как какая-то женщина предупредила меня по телефону, что нас ожидает машина.

Синее небо давило.

Потом я увидела Её.

Накинув перуанское пальто поверх старого лилового платья, она сидела в зале ожидания с сумочкой и крохотным чемоданом, который привёз ей отец.

Едва заметив меня, она вскочила с места. Какая худенькая. В её чертах читалось беспокойство, широкое, как океан. Я улыбнулась, и её плечи расслабились.

Поднявшись по последним ступенькам, я бросилась к ней. Она прижала меня, но не так, как папа. Она стискивала меня, будто от этих объятий зависела вся её жизнь, и было так хорошо прикоснуться к ней, оказаться в её живых руках, вдыхать её запах, чувствовать гладившие спину ладони.

— Больше никогда, солнце мое, обещаю, — прошептала она. — Больше никогда.

В такси, наполненном синтетическим ароматом (что это? — гнилой лимон или подделка под апельсин?), мама молчала. Переплетя пальцы, мы держались за руки. И эта тишина меня устраивала.

Да и что сказать? Обвинять её, спрашивать почему? Что в данный момент могут изменить слова?

К тому же я её знаю. Она не ответит.

Далёкий остров. Навсегда.

Я смотрела на деревья и считала машины.

Если насчитаю тринадцать, всё будет хорошо.

Их оказалось десять.

Дурацкая игра.

Перед нашей лестницей я настаивала, что понесу чемодан. Мамины руки были тонкие, словно китайские палочки для еды, я боялась, что она сломается.

Едва я толкнула входную дверь, как Изидор заскулил, будто играл на тромбоне, и бросился к маме. Та потрепала его жирную тушку.

Окно в гостиной было приоткрыто. Тут может быть только одно объяснение: папа тайком вернулся и наконец-то заменил жалюзи, а заодно решил проветрить комнату. Мама всё время проветривает, иначе ей кажется, что она задыхается.

Но она ничего не заметит.

Думаю, это и называется изяществом.

Я боялась неизбежного момента, когда, поставив чемодан на пол, мы будем смотреть друг на друга без слов. Но, раздевшись, мама потёрла ладони.

— Ты не против, если я буду спать в гостиной?

Я ко всему была готова, но не к этому. Что она задумала на этот раз?

— Комната мне нужна, чтобы разложить там вещи. Я брала разные уроки и… — Она уставилась на меня.

Я уставилась в ответ:

— Ты будешь спать на диване?

— Мне бы хотелось перетащить сюда кровать…

— Если пообещаю, что не буду оставлять крошки, мы можем есть в твоей кровати?

Повисла тишина. Такая пузатая, до неприличия жирная, которая выветривается лет десять со скоростью слизня.

Мама принимает таблетки. Уже меньше, чем раньше, но всё равно принимает. Эти крохотные пилюльки сплетаются в колючую проволоку, выстраиваются в забор вокруг её психики — мало ли что. Я боялась, что вся эта химия превратит её в овощ, но рада признать, что это не так: она лишь мимоходом заглянула на кухню, но сразу уловила моё состояние.

Потому что да, я до сих пор ненавижу эту чёртову кухню.

Моя кровать станет нашим новым столом.

— Годится. Хочешь переехать прямо сейчас?

— А у тебя есть силы?

— Я сделала всю домашку, друзья разъехались на каникулы, а спорт никогда не повредит.

— Тогда начнём.

Я немного недооценила масштаб бедствия: мы провозились весь день. Рабочий стол из гостиной переехал в мамину комнату, как и кухонный, по дороге врезавшись раз десять во все возможные косяки. В итоге пришлось его разобрать. Я побежала в подвал за папиным ящиком с инструментами, бросив по пути «здрасте» консьержке, которая выползла из своего логова посмотреть, кто же осмелился потревожить её покой, — и в мгновение ока поднялась обратно, с трудом подавляя желание показать ей средний палец.

Посыпались бесконечные «блин», «стук», «чёрт» и «ай».

Диван мы передвинули к стене в гостиной, туда, где раньше стоял стол.

Понемногу мамина прежняя жизнь стиралась. И моя тоже. Я не заметила, но отец забрал одежду. Конечно, ещё кое-где оставались его вещи, но их было очень мало. Перевернув вверх дном квартиру, мама пыталась заново приручить это пространство и начать новую эпоху, которую мы построим вместе.

Мы прервались на перекус печеньем и бананами. Я теперь была в одной майке, а мама сменила платье на старую футболку и спортивные шорты.

Я начала выдвигать комод из его норы, но на паркете появились следы, и мама тут же в ужасе меня остановила. Что делать? Эта старинная деревянная мебель весит тонну, а я допивала уже вторую бутылку воды.

— А если мы ему на ножки натянем носки?

Мама захлопала в ладоши.

Два часа ушло на то, чтобы передвинуть корабль, именуемый кроватью.

Мама организовала лучшую из первых встреч: мы обе были заняты делом. Пришлось попотеть, сосредоточиться, искать решение в сложных ситуациях. Я то и дело говорила: «Передай молоток» или «Отойди на сантиметр влево». Просто, прагматично, очевидно.

Когда стемнело, квартира преобразилась, а я уже не чувствовала спины.

— Умираю с голоду, — простонала я, растянувшись на кровати, которая вызвала столько проблем.

— Я могу сделать бутер…

— А давай закажем пиццу! — тут же предложила я.

Я приняла заслуженный душ, проведя под водой несколько часов, чтобы расслабиться, оклематься и наконец почувствовать себя лучше. Пока мама занималась тем же, я перетащила чемодан в гостиную. Она уже достала кое-какие вещи, косметичку. Стоило расстегнуть молнию, как изнутри посыпались вырезанные картинки.

Море, море фотографий, улыбок, обиженных гримас, рук, ног — по одной или обе сразу, — светлых волос, зубов, лысин и глаз. Огромных, миндалевидных, голубых, карих, ошеломлённых, злых.

Я вздрогнула.

Такая россыпь частей тела и обрезков достойна одержимости серийного убийцы. Я тут же подумала о «Молчании ягнят».

Мама спятила. Отец прав, мама спятила.

— Я боялась, что ты выбросила мою коллекцию, поэтому начала всё сначала, — произнесла она за моей спиной так неожиданно, что я подпрыгнула. — Во время занятий делать было особо нечего, но мне разрешили пользоваться закруглёнными ножницами.

Она завернулась в мокрое банное полотенце.

— Для меня это важно. Вырезание позволило продержаться.

— Я… я не сомневаюсь, — промямлила я.

Эти кусочки человеческих тел в чемодане пугали меня. Нет, даже повергали в ужас.

Мне хотелось спросить маму, что она собирается делать со всем этим. Понять, что творится в её голове, не развился ли у неё сидром Диогена. Но я не смела.

Мама вздохнула и выжала волосы прямо на ковёр. Вода собралась в небольшой прудик, но она ничего не замечала, продолжая вытирать волосы.

— У меня есть одна идея. Я не могу тебе всего рассказать прямо сейчас, слишком рано, мне надо… столкнуться с ней, попробовать свои силы, смогу ли я на самом деле, понимаешь?

— Нет, мам, не очень.

Изидор встал и заковылял в мою сторону.

— Надо его выгулять, а то он так и будет лежать в углу.

Я уже собиралась выйти из квартиры, как мама меня остановила. На ней была пижама.

— Дебора!

Я втянула голову в плечи. Мама подошла ближе.

— Я сдержу обещание, хорошо? Я выберусь из всего этого, я приложу все свои силы.

Я кивнула. В горле стоял ком.

— Поторопись! Я заказываю пиццу!

В тот момент, когда я на грани панической атаки вышла на улицу, впившись в ладонь ногтями до кости, у меня зазвонил телефон.

Я подумала, что это папа, но нет.

Виктор.

— Хей…

Я не должна обмякнуть, как желе, от одного только «хей», не правда ли? Что ещё за реакция на уровне моллюска? Или камбалы, лежащей на дне морском.

— Привет.

Вот. Отстранённо. Хозяйка ситуации (мва-ха-ха ха, на помощь!).

— Ты её забрала? Всё хорошо?

— Она здесь, но она… странная.

— В каком смысле?

Я рассказала ему о перестановках в квартире, а главное — о человеческих обрезках.

Было уже поздно, сквер закрыли. Я сделала круг с Изидором, который с несчастным видом посматривал на кусты по ту сторону решётки.

— Придётся облегчиться здесь, дружок.

— Что?

— Извини, я уговариваю Изидора оставить свои подарочки на тротуаре, потому что сквер закрыт.

Виктор рассмеялся.

Я прижимала телефон к уху и представляла его глаза. Вдруг сама атмосфера Парижа этим февральским вечером потеплела, похорошела, я практически услышала пение воробьёв.

Чёрт-те что.

Воробьи сейчас спят.

— Может, твоя мама пытается расставить всё по местам, чтобы… ну чтобы образовалась связь между больницей и вашей квартирой, что-то типа соответствия, единения двух миров. Эта логика не кажется очень логичной, но она может так думать, типа продолжение. Я много читал об этом в интернете. Жизнь непроста в подобных заведениях.

— Думаю, лучше избавить меня от деталей.

Он много читал об этом в интернете? Из-за моей мамы?!

— Я и не собирался рассказывать, но просто доверься ей, — продолжил Виктор.

Я вздохнула:

— Я пытаюсь, но это тяжело.

— Представляю… Но ей нужна ты, твоё доверие, твоя любовь.

— А как ты? Как дела?

Что угодно, лишь бы не слушать его разглагольствования о любви. Даже дочерней.

Виктор умолк. А потом глубоко вздохнул.

Мир перевернулся.

— Я у тёти в Бургундии. Погода тут мерзкая.

— В Париже не лучше.

— И… я скучаю по тебе и Джамалю.

— Ну давай, просто признай, тебе там скучно.

— Нет, не скучно. Но мне вас не хватает. И я… думаю о нас, о наших вечеринках, занятиях… О тебе.

Я умерла.

И оказалась в раю.

Единственное разумное объяснение этой фразе.

Виктор думает обо мне.

— Я тоже о тебе думаю.

— Правда?

— Да, потому что я люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю, Дебора.

Добрый день.

Сообщаем нашей достопочтенной публике, что последние четыре реплики принадлежат исключительно воображению Деборы Дантес. Этот разговор никогда не происходил в реальности.

Мы возобновляем повествование с того места, на котором его оборвали, и просим достопочтенную публику извинить нас за доставленные неудобства.

— Нет, не скучно. Но мне вас не хватает. И я… думаю о нас, о наших вечеринках, занятиях… О тебе.

Я умерла.

И оказалась в раю.

Единственное разумное объяснение этой фразе. Виктор думает обо мне.

Ни за что не отвечу, что тоже думаю о нём.

Я ЖЕ НЕ ДУРА.

— Ты когда вернёшься?

— В субботу вечером.

— Тогда до понедельника?

— Да, конечно. И если что-то понадобится, позвони мне, хорошо?

— Ок.

Тяни-толкай, тяни-толкай.

И вот!

Чувствую себя ничтожеством.

Полчаса спустя я вернулась домой.

Привыкая к новой гостиной, я думала о Викторе, который думает обо мне. Он думает обо мне, а значит, я должна меньше думать о нём, потому что иначе начну есть сырую брокколи и сушить волосы в посудомойке.

Мама разложила свои вырезки по большим картонным коробкам.

Получилось семь, наполненных до краев.

Но всё хорошо.

Мы набросились на пиццу.

Набивая живот, я рассказала маме о побеге Гертруды.

Она громко смеялась.

— А его тётя в курсе, что по её дому иногда свободно разгуливает тарантул?

— Нет.

— Эта Гертруда и вправду больше тарелки?

— Ага, а ещё она мохнатая и жуткая.

— В больнице была одна пациентка Жюстина. Неисправимая арахнофобка. Один раз она так орала — реально орала, — увидев паучка с миллиметр. Я обняла её и отвела в комнату. С тех пор Жюстина всё время называла меня Хозяйкой.

Я кивнула. А что вообще можно на такое ответить? Поддержать беседу? Сделать вид, что она говорит не о психбольнице, а о чём-то другом? Это сильнее меня, я начинаю панико…

— Дебора!

— Да?

— Давай учиним трущобы?

— Учиним трущобы?

Вы уже заметили, как систематически я повторяю фразы, когда теряюсь? Не правда ли, верх кретинизма? Или патетизма (да, это слово существует, оно в толковых словарях написано)?

«Учинить трущобы» — это мамино выражение, оно означает собрать все матрасы в доме и спать вместе в одной комнате. Когда я была маленькой, учинять трущобы всей семьёй было для меня счастьем в чистом виде. Мама помогала мне разложить матрас у них в комнате, мы вместе читали, а потом я засыпала, Пока мои родители продолжали читать. Ночью я иногда просыпалась и слушала их дыхание. Я была в самом центре жизни, всего самого важного и необходимого, под защитой, пока мы были не разлей вода. Магия.

Есть ли ограничения по возрасту для трущоб? — Окей! Но придётся смириться с рычанием и вонью Изидора… Без него трущоб не получится.

— Не проблема! — улыбнулась мама. — А, и вот ещё что: мне посоветовали заняться спортом. Я заметила, неподалёку дают уроки йоги. Не хочешь попробовать?

Я посмотрела на неё взглядом форели, щиплющей на дне реки водоросли.

— Это в пяти минутах отсюда.

— И они открыты на каникулах?

— Похоже, что да. Завтра позвоню им и узнаю. Мама только что предложила мне заниматься чем-то вместе.

Не могу прийти в себя.

В бесформенном спортивном костюме я шла по ледяному залу, где пахло пластиком и потом. Мне хотелось превратиться в лужу. Лужи никто не замечает. Тогда бы меня оставили в покое: никаких попыток суицида, Викторов — ничего. Мёртвая тишина.

Буль. Буль. Буль.

Мама вопросительно на меня взглянула, и я улыбнулась.

Я здесь, чтобы ей было спокойнее.

Гм.

Схватив первый попавшийся коврик, я села и стала ждать. Как же этот коврик воняет! От него отваливались синие кусочки, обнажая каучук внутри. Наверное, эта подстилка проглотила литры пота, а я тут укладываюсь. От всего этого меня затошнило.

Но по сравнению с остальным это была лишь малая доля неудобств.

Средний возраст здесь — лет семьдесят. Если повезёт, в конце занятия у кого-нибудь застрянет закинутая за ухо нога — вот будет потеха.

Пришёл преподаватель, и, как сказать… Я очутилась лицом клицу с хоббитом в приторно-розовых гетрах. Эдакий Фродо в парике и облегающем спортивном костюме.

И вперёд: вытяните ногу, просуньте её под подмышку, вытащите под подбородком, вдо-о-о-о-о-о-о-о-ох, вы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ыдох. И так далее: поза жирной цапли, распятой мыши, одноногого козла. Да, всё правильно, твои икры должны слиться с твоим разумом. Так лучше для кармы.

Я люблю маму и поэтому изо всех стараюсь сделать нормальное лицо с признаками воодушевления, но правда сурова: йога не мой конёк.

До конца занятия оставалось полчаса, а мне уже надоело вертеть позвоночником, принимая позу трупа. К тому же меня одолевали не самые буддистские образы: схватить хоббита и заставить его съесть собственные ступни. Одним махом.

В конце занятия розовый хоббит предложил лечь на спину, вытянуть ноги, поднять их, перевернуться и дотянуться каучуковыми на сто процентов ступнями до пола за головой. Так лучше для кармы. Держимся, держимся, держимся.

Инет.

Оказалось, кое-кто не выдержал. И даже полностью сдулся. И тут — распродажа, закрытие магазина, от всего нужно избавиться, неслыханные цены.

В тишине спортивного зала раздался анальный рёв.

Протяжный.

Долгий.

И никто не засмеялся.

Бабули стойко держались, хотя, уверена, эту сфинктерную симфонию в до мажоре слышали все.

Сохраняй достоинство.

Достоинство.

Боже.

Мне нужна помощь.

Я повернулась к маме и увидела, как она в другом конце зала корчится в странных конвульсиях, как меняется её зажатое телом лицо. Она содрогалась и багровела, превратившись в живое воплощение помидора.

Это конец.

Я потеряла контроль над собой и разразилась безумным хохотом. Задыхаясь, я выкрутилась из позы, хотя все остальные держались, и рухнула на пол, любуясь потолком в попытках перевести дух.

Сопровождаемая недоумённым взглядом розового хоббита, я скатилась с коврика. Мама тоже вышла из позы, помогла мне подняться и, схватив сумки, потащила за собой. Так мы бежали и хихикали несколько километров. Слёзы от смеха ещё не высохли, когда мы добрались домой.

В итоге йога — это не так уж и плохо.