Я — твоё солнце

Глава двенадцатая Дебора понимает, что прошлое осталось в прошлом

Завтра в школу.

Надеюсь, Элоиза жива.

Иногда, растянувшись на кровати или медитируя на узоры ковра в гостиной, я представляю себе: Элоиза сожалеет о своём поведении. Так сожалеет, что ползает передо мной, смотрит глазами обкуренного гашишем наркомана, из её носа текут сопли, а голос дрожит: «Прости, Дебора, я так скучаю, ты моя лучшая подруга, жизнь без тебя потеряла всякий вкус — даже вкус жжёного пластика, и…» В этот момент я прихожу в себя и хихикаю. Элоиза выключила меня из своей жизни, как канал телемагазина.

Я вычистила своё сочинение: тезис, антитезис, синтез.

Завтра встречусь с Джамалем и Виктором в Питомнике.

Последние три дня каникул я провела с ними. И много всего произошло.

Для начала, я познакомилась с Гертрудой — правда, через террариум, я ещё не окончательно спятила. Лучшим описанием этого тарантула будет: «Форма и уродство паука, мохнатость орангутанга».

По части шерсти она бьёт все рекорды. Уверена, из неё можно наделать одеял. Что же касается размеров «с тарелку», как говорил Джамаль, так вот: это вам не десертное блюдечко. Гертруда больше смахивает на блюдо для пирога. Она такая огромная, что реально видны глаза. Я взяла слово с Джамаля, что он не станет её выпускать в радиусе двадцати километров от меня.

Я ела много пиццы, но это не самое интересное.

У Виктора хороший вкус: из рок-музыки он слушает «Намбер 30», «Фьюриус рэббитс», «Динго Динг», а ещё «Дэд блю гёрл». А ещё ему нравятся Филип Гласс и Арво Пярт — довольно распространённые предпочтения. Элоиза говорила: «Этот бородатый старик скучный до смерти, а его музыка похожа на крик моей бабушки, когда она ударяется мизинцем на ноге о ножку стола». Виктор же от него фанатеет. Я пытаюсь прогнать мысль о том, что подобное совпадение вкусов — просто знак небес, но выходит так себе.

Мы поставили Джамалю песню «Братья». Он пообещал, что попробует послушать снова.

Джамаль, в свою очередь, показал нам все фотографии из Баальбека (довольно красивого города, стоит туда съездить) и рассказал, как ходил в кино в Бейруте: во время фильма все громко говорили по телефону. Однако он не спросил Виктора, как тот провёл каникулы: наверное, они созванивались, и говорить было не о чем. С Адель всё глухо. Я тоже не спрашивала.

Мы часами играли в «Чепуху». Чаще всего я выигрывала. Ещё я им рассказала о своей жалкой вылазке в галерею «Левиафан» — даже легче стало оттого, что поделилась с кем-то этой беспросветной тайной. Они тоже не могут ответить на все эти «как» и «почему».

В субботу, пока Джамаль бросал живых кузнечиков Жозефине (у меня волосы дыбом от одного только воспоминания об их дёргающихся антенн-ках), Виктор настоял, чтобы я рассказала, о чём мы говорили с мадам Шмино. Я сказала правду: что она дала мне совет; что я никогда не была примерной ученицей, но в этом году достигла дна; что я не умею выстраивать мысли друг за другом — короче, что в голове у меня каша.

— Ну с твоим отцом и прочей фигнёй ничего удивительного, — прокомментировал Джамаль.

Слово за слово, и Виктор поведал нам о своей матери, которая легко впадает в депрессию.

— Она неделями может лежать в кровати. Когда счёт идёт на месяцы, моя сестра бесится и начинает названивать ей каждый день, будто её дочерние домогательства помогут. Такая дура! Отец спит на диване с тех пор, как мы переехали. Так что ночью я просыпаюсь и иду проверять, дышит ли мама. Пересчитываю таблетки снотворного в аптечке.

Так мы узнали о существовании его сестры: на десять лет старше, которая учится в докторантуре, и не где-нибудь, а в Оксфорде, и зовут её Маржори. Могли бы назвать и получше. Виктор показал нам фотографии; они совсем не похожи, что логично. У них разные отцы. До меня долго доходило. Мама Виктора — профессор филологии, работает в университете. Похоже, урвать местечко в Париже — настоящая война, которую она выиграла, однако битва забрала все её силы.

И тут я вспомнила о своей маме: она похожа на заложника, который провёл три месяца в подвале. Однако она не срастается с кроватью, а клеит записки на зеркало и вырезает фотографии. Это тоже депрессия или как?

На мой вопрос Джамаль с Виктором глубоко вздохнули в знак своей некомпетентности.

Наконец Джамаль тоже рассказал нам о своей маме. У него было море фотографий.

— Она была художницей. Тётя начала свой бизнес благодаря маме. Теперь она торгует произведениями искусства, но тогда была никем. Мама рисовала с тех пор, как ей исполнилось восемь, и была очень талантлива, даже прославилась. Именно она перевезла тётю в Париж и заставила учиться в Школе Лувра.

Его мама была очень стройной брюнеткой с миндалевидными тревожными глазами и высоко поднятыми, красиво очерченными чёрными бровями. Та же широкая улыбка, что и у Джамаля, — на фотографии удалось запечатлеть какую-то статичную грацию.

— Когда-нибудь я вам покажу комнату, где хранятся её картины.

— Твоя тётя, случайно, не знает никого из галереи «Левиафан»?

— Могу спросить, но не думаю: она работает с антиквариатом.

Вот так «выгодно» для себя я сменила тему разговора, однако поняла это гораздо позже — само сочувствие.

В воскресенье днём я не выдержала и рассказала им о своих играх с толковым словарём.

— У меня есть идея! У меня есть идея! — засуетился Джамаль.

Он взял листок и попросил меня написать существительное в единственном числе. Какой-то бред, но я подчинилась и завернула бумажку, чтобы спрятать написанное слово. Виктор добавил глагол в третьем лице единственном числе: так мы продолжали вслепую, а потом развернули листочек: «Стиральная машина блюёт зубами под мостом с цветами».

Ровно в эту секунду родилась наша традиция — «Изящный труп»[4].

И мы провели остаток дня за этим занятием.

Иногда «труп» был испорчен, фраза звучала фальшиво, а выражение получалось тяжёлым и вязким — такое никому не нравилось. Но когда случай прекращал капризничать и благословлял наше дело, мы орали от радости и волшебного результата.

Я придумала записывать такие фразы в специальный блокнот.

Повеселев от этого нейронного фейерверка, я решила рассказать парням о Фантине, её волосах и зубах.

Знаю, что не следует так делать, но не могу не сравнивать: с Элоизой я никогда не переживала таких насыщенных моментов. Она предпочитала болтать о косметике.

Ужас. Я говорю о ней в прошедшем времени

Один раз у Виктора зазвонил телефон, и он удалился: его голос резко изменился, и я знала, что это была Адель. Такая тёплая, даже… интимная интонация. Мне показалось, что моё сердце обрабатывают овощечисткой.

— Хочешь чаю?

Я последовала за Джамалем на кухню. Его голос звучал тускло.

Виктор показался минут через десять.

— Адель приедет на Новый год в Париж!

— Супер! — воскликнула я как можно радостнее.

— А! Наконец-то мы с ней познакомимся! — добавил Джамаль.

И мы обменялись странными подмигиваниями.

Ну вот и вся история, завтра в школу. На дворе ночь, 1:27. Изидор улёгся под дверью в мою комнату и испускает тихую прерывистую череду пердежа, врывающегося ко мне внутрь. Ненавижу этого пса.

Я и забыла, что Элоиза уезжала в Испанию. Моё лицо бледное, как гипс, а её — загорелое, как све-жевыпеченная булочка. Однако это единственное, что я заметила, потому что она шагала в пятнадцати метрах впереди, прилипнув к пустоголовому Эрванну. Я замедлилась, чтобы случайно не поравняться с ними, и подождала, пока они зайдут в Питомник, прежде чем проникнуть внутрь.

— Месье Думак заболел, — сообщил Виктор, едва заметив меня в зале, — пойдёшь с нами в кафе повторять историю?

Вот и в моей жизни что-то началось.

Теперь я часть команды.

У Джамаля железная логика и слоновья память, из которой ничего не исчезает. Он делает таблицы, подчёркивает, выделяет — короче, обладает невероятными способностями к синтезу. Виктор же размышляет, задаёт вопросы, улавливает термины, разбирает их на части, пока не дойдёт до самой сути. Понятия не имею, что они во мне нашли (точнее, знаю: ничего), но благодаря этим двоим я начинаю подниматься со дна.

Пришлось на время отложить «Отверженных». Скучаю по Жану Вальжану. И по Козетте. А ещё не терпится познакомиться поближе с Гаврошем.

Иногда я краем глаза высматриваю Элоизу. Мысли о том, что она на всех углах липнет к нёбу Эрванна и тусуется с его бандой крикливых какаду (простите, я вас очень люблю, какаду), меня сокрушили окончательно. Но большую часть времени я болтаюсь с Джамалем и Виктором (на шее у которого я заметила ещё одну крошечную родинку — в тот редкий момент, когда он снял свой шарф).

Я получила тринадцать из двадцати по философии. Когда мадам Шмино, одетая в чёрную узорчатую блузку, открывающую её слишком загорелое декольте, объявила мою оценку, сдвинув очки на кончик носа, я чуть не перевернула парту, как в вестерне, и не бросилась в её объятия. Спокойствие, Дебо. Её отстранённая поза — можно подумать, у неё вместо позвоночника железный стержень — поубавила мой пыл. После урока, пока остальные с гомоном собирали свои вещи, мадам Шмино жестом подозвала меня к себе. Дрожащими руками я взяла свои шмотки и подошла к её столу. Виктор и Джамаль уже свалили вместе с большей частью класса. Я не знала, о чём хотела поговорить мадам Шмино, однако, немного подумав, могла догадаться. И почему она собирала свои вещи с грацией дряхлого ленивца, да к тому же даже не глядя на меня? Вдобавок к этой пытке Таня и её компания подружек тоже не торопились и собирались, словно толпа бабулек в шлёпанцах.

— Мадемуазель Лувиан!

Таня подпрыгнула. С высоты кафедры мадам Шмино смерила её взглядом.

— Да, мадам?

Эти выпендрёжные слащавые интонации… Я знаю, что у неё в голове, вижу это желание нравиться, стопроцентную уверенность: я супер и телом и разумом, не злитесь, я родилась такой.

Стерва.

— Вы что-то потеряли?

Танина навязчивая улыбка испарилась.

— Нет, мадам.

— Ну тогда ускорьтесь, урок окончен.

Злобные крошечные челюсти Тани пережёвывали воздух.

— И закройте за собой дверь! — прикончила её мадам Шмино.

Так тебе и надо, бубонная чума в туфлях на платформе.

В классе неожиданно повисла тишина. Мадам Шмино поправила очки.

— Вы воспользовались приёмом.

— Рада, что это заметно.

— Хорошее начало, Дебора. Теперь я предлагаю вам следующее решение вдобавок к нашему согласованному плану: представьте, что обращаетесь к кому-то, кто совершенно не владеет темой.

Наверное, моя неуверенность в том, как именно воплотить в жизнь её совет, красными буквами замигала на лбу, потому что она продолжила:

— Иногда вы слишком торопитесь. И я не имею в виду, что вы халтурите, просто предполагаю, что иногда забываете об основах вашей аргументации, поскольку они вам кажутся очевидными. Боюсь вас разочаровать, но я не телепат. Вам нужно проработать своё изложение целиком и полностью. И решение здесь простое: спросите себя, с кем вы говорите. Если вы пишете, обращаясь к несведущему читателю (и я не имею в виду идиота, заметьте разницу), то вам придётся начать с самого начала и представить ему свою идею со всех сторон. Вам надо изложить всю суть.

На моём лбу наметилась морщинка между бровями.

— Вы меня поняли, Дебора?

Я кивнула.

— То есть я пишу слишком поверхностно.

— Немного, но это не беда, — убедила меня мадам Шмино.

Тут случилось что-то дикое: она улыбнулась. Её чудесное откровение дошло до меня: следующее сочинение я напишу для Изидора.

Домой я вернулась позже обычного, и отец спросил, где я пропадала. Не оценив тень сомнения на его лице, я сказала, что занималась.

Рассеянным голосом мама высказалась в мою защиту.

Теперь у нас бутерброды с сыром на ужин почти каждый вечер. Но у меня есть двадцать евро на неделю.

Время бежит быстрее, когда занимаешься.

По-хозяйски наступил декабрь.

«Изящные трупы» дожидаются выходных и творятся у Джамаля дома.

Когда наша словесная фантазия иссякает, я забираю листочки, переписываю «трупы» в специальный блокнот и перечитываю перед сном под трескучий храп старого пса.

Когда в квартире появляется тётя Лейла (что случается довольно редко), мы перемещаемся в комнату Джамаля, но я не в особом восторге от гигантских плакатов с тарантулами по всем стенам.

Ей лет сорок. Своим стилем и габаритами она напоминает голливудскую актрису пятидесятых годов, которую тогда заморозили и разморозили только вчера. Ростом в метр тридцать, тётя Лейла носит исключительно вечерние платья из облегающего атласа с разрезами сбоку или с декольте во всю спину. Ни грамма жира. Толстый слой ботокса на гладком лбу. Она говорит с акцентом и растягивает «р». Стоит ей зайти в комнату, как мы замолкаем. И не из вежливости или желания показать воспитание, нет. Просто стоит ей появиться, как взгляд невольно притягивается к её телосложению. Лейла — это новая версия персонажей Толкина, будто симпатичный гном решил, что он теперь эльф, и ведёт себя соответствующе, хотя выглядит так, будто его вырубили топором в дереве. Она спрашивает нас, как дела, называет Джамаля «хабиби»[5] и постоянно готовится к каким-то выставкам, коктейльным вечеринкам, встречам с клиентами-миллиардерами. Ещё она коллекционирует разные блестящие побрякушки, причём все камни в них — настоящие. Мне сложно поверить, что она тоже женщина, как и моя мама.

— Она не злая, просто живёт на другой планете. — Джамаль уже привык.

Но я уверена, что ему больше нравится Гертруда.

По уже сложившейся традиции мы занимаемся в кафе: вещи разложены на столе, из чашек вырастают башни, официант нас узнаёт. Поначалу я первой устраивалась на диванчике, но после того, как Виктор уселся рядом, я перестала. Он был в одной футболке, и его аромат щекотал мне ноздри: смесь шоколада, перца и леса после дождя. Мне хотелось прикоснуться к нему. К тому же каждый раз, как его плечо или рука задевали меня, мой желудок превращался в румынского гимнаста, проделывающего обратные сальто, опасные двойные прыжки и колёса смерти. Я изо всех сил пыталась сосредоточиться на истории, но глубоко в душе бежала по пляжу и смеялась, пока волосы развевались на солёном морском ветру.

После этого я всегда садилась напротив Виктора.

И старалась не пялиться на него слишком долго.

Иногда он мне снится: признаётся, что любит меня, и только меня, что Адель рядом с моей ослепительной красотой больше похожа на слона, которому столбом выбили глаз. Но моя слащавая улыбка так сильно растягивает скулы, что я просыпаюсь. Однако в моих кошмарах он со своей возлюбленной целуется взасос, хлюпая, как засорившаяся раковина, а меня просто не существует: Дебора, тут не на что смотреть, расходитесь, пялиться не на что, а уж тем более — некого целовать. Иногда я просыпаюсь в слезах и в порыве слабости открываю дверь Изи-дору. Размахивая облезлым хвостом, он поднимает в комнате пыль столбом, пытается облизать мне руку своим вонючим языком — я отталкиваю его, и пёс засыпает у моей кровати.

И храпит, идиот.

Отец опубликовал какую-то сенсацию и заслужил одобрение коллег: дела у журнала пошли в гору. Чтобы отпраздновать это событие, отец пригласил маму в ресторан. Однако он возвращается домой по-прежнему поздно, потому что «надо продолжать в том же духе».

Я везде вижу подтекст.

Но только не у мамы.

Записки завоёвывают всё больше и больше места на зеркале, и я позволяю им размножаться.

Ведь я ничего не могу с этим поделать.