Всякие смерти, и дивная смерть Луговского…

"Дивная" — только от цветущих опунций и колючек, вонзившихся в мертвое лицо поэта.


А когда мы вышли в тот августовский визит от живого Луговского, стоял белый день и Рейн предложил навестить еще одну поэтическую легенду — Илью Сельвинского, который, по его сведениям, жил там на даче. Сказано — сделано. Нас пустили в дом, и крупная, энергичная женщина ("Абрабарчук, его муза", — шепотом пояснил мне Рейн) вела переговоры с верхним этажом дачи, принять нас или нет. Сверху распорядились принять, и мы поднялись в заваленную журналами и книгами, завешанную картинами гостиную, где на диване возлежал хворающий простудой мастер.


— Илья Львович! Мы ленинградские студенты… — стало само собой произноситься затверженное приветствие.


Он выглядел грузным, набрякшим, но говорил живо. Еще более оживился, когда Рейн рассказал, что собирает его книги, — "Пушторг" был не последним приобретением. Что он пишет? Больше редактирует старое, не забывает о театре. Пожаловался на критику — та его замалчивает, он чувствует себя виолончелистом без канифоли: играет, а в зале не слышно. Театры тоже не ценят его как драматурга, не хотят ставить трагедию "Орла на плече носящий" — героическое им сейчас не подходит. О нашей любимой "Улялаевщине" не говорили — уж очень он ее испортил в поздних редакциях. Зато — об "Охоте на тигра"! И о "Севастополе" — какой там есть могучий образ-рефрен: "Домашний ворон с синими глазами". Такое — именно надо придумать!


Расспрашивали о других мастерах. О Пастернаке он выразился как-то для нас непонятно:


— Конечно, талант, и еще какой! Но он же, как леший, — сидит у себя и ухает из колодца. Этот его роман… Знаете, есть такой червь, который с собой совокупляется…


Размашистая, в синих тонах живопись по стенам и на камине — это его дочь-художница, она училась во Франции. Виды Парижа, театральные фантазии… Ее муж отвезет нас на машине в Москву — электрички сейчас ходят редко. Но сначала нас нужно как следует накормить.


Мы спускаемся вниз, муза поэта готовит раблезианскую глазунью, а затем его зять отвозит нас уже в темноте в Москву.


Крупный поэт, вертевший словами, как силач гирями, истинный соперник Маяковского! Может быть, именно за это его "зашикала" критика? Партийные стервецы! Но и братья-писатели друг на друга ножи точат… Его суждения о Пастернаке тоже скорее всего издержки поэтической ревности или неизвестных нам дрязг. И все-таки он знал, что молодые поэты должны быть непременно голодными: яичница у Сельвинского была грандиозна. Настолько, что мы оба запомнили ее на всю жизнь, только Рейн, к моему изумлению, перенес ее в воспоминаниях на кухню к Пастернаку, где мы, увы, никогда не были и нас не угощали!


А повидаться с Поэтом хотелось, как и с Прозаиком с большой буквы Юрием Олешей, тем более что они оба жили в Лаврушинском переулке на одной лестнице писательского дома.


Лифтерша, в точности такая, как на Таврической, остановила нас своей малой, но ухватистой властью:


— Вам к кому?


— К Юрию Карловичу.


— Нету.


— К Борису Леонидовичу.


— Нету. Отдыхают в Крыму.


Бредем в сторону Третьяковки. Как же так? С утра — и никого нет. Ну, конечно, лето. Но странно, что Пастернака, у которого весной был инфаркт, повезли летом на юг. Может быть, в какой-нибудь специальный санаторий? В сомнениях возвращаемся. Лифтерши нет. Едем сначала на самый верх — к Олеше.


Открывает изящная пожилая женщина в ярком халате с чертами мелкими, но точно набросанными на ее лице колонковой кистью Конашевича — Суок! Пропускает нас в кабинет.


— Студенты из Ленинграда. Как вы сами назначили.


Сам он стоит посреди пыльных рукописей и наслоений журналов — в брюках с подтяжками прямо на нижнюю рубашку: рост небольшой, взгляд колкий, брюшко косит вправо, к печени.


Вчера мы познакомились с ним в "Национале", куда я входил не без робости — место было шикарным, но обстановка в зале оказалась нисколько не натянутой. Мастер был весел и нас вычислил сразу:


— От вас приезжал этот, как его, Вольф.


— А, Сережа! Ну, как он вам понравился?


— Талантлив. Великолепно девок описывает! Как у него там? "Во время танца она профессионально, спиной, выключила свет".


— Мы хотели бы почитать вам стихи.


— Я стихов давно не пишу да и не читаю. Впрочем, приходите завтра ко мне, поговорим.


— В какое время?


— В восемь утра!


В восемь утра? Что это — чудачество или шутка подгулявшего автора "Трех толстяков"? Мы специально тянули до девяти, а потом еще эта лифтерша…


— Ничего не знаю, мне уже нужно собираться ехать в другое место.


Сами виноваты. Мы побрели по ступенькам вниз. Проходя мимо квартиры Пастернака, я остановился. Рейн уже спустился на два марша. Почему бы не попытаться? Я позвонил.


Дверь открыл человек в голубом пиджаке (наверное, в том, что его близкие называли "аргентинским"), в белой рубашке с повязанным галстуком и седой челкой на лбу. Сам! Свежее, почти молодое лицо. Яркие карие глаза излучают энергию и радушие.


— Борис Леонидович! Мы студенты из Ленинграда. Были в Карпатах, остановились проездом в Москве, чтобы повидать вас.


Рейн единым духом взлетел на два марша вверх — и вот уже стоит рядом. Представляю его и себя.


— Конечно, конечно. Пожалуйста, заходите.


Коридор, и сразу направо узкая комната: книжные полки, кушетка.


— Есть ли тут стулья? Сейчас я вам принесу.


Побежал в глубь квартиры, ступая неравномерно.


А какие у него здесь книги? Вот стоит Сельвинский, и как раз "Улялаевщина". И — с его пометками. Смотри, Женя! И я, как будто показывая ему фокус, засовываю книгу за пазуху.


— Ты что, с ума сошел? Поставь на место немедленно!


— Да я же шучу!


В узком коридоре загрохотали стулья. Внес их, расставил, рассадил нас. Чем он может нам служить?


Читать ему свои стихи было нелепо, как если бы утомлять мадонну фотографиями чужих младенцев. Все собственные находки заранее казались вялыми, вымученными по сравнению с его: "Ужасный! Капнет и вслушается…", не говоря об искрометном множестве других. Рейн полюбопытствовал, может ли он увидеть "Близнеца в тучах", первый сборник стихов Пастернака.


— К счастью, он весь пропал, до единого экземпляра, — загадочно ответил автор.


Рейн спросил, что он пишет теперь, добавив, что часть его новых стихов стала доходить, циркулируя какими-то своими путями. Да, подтвердил я, "Свеча", "Рождественская звезда", "Гамлет" передаются от друзей к друзьям, напечатанные на папиросной бумаге.


— Хорошо, — сказал он. — У меня есть какое-то время поговорить с вами. Правда, ко мне уже пришли двое журналистов, но они подождут. Дело, однако, в том, что в течение этого получаса должен прийти парикмахер, и он-то уж ждать не будет. Тогда мне придется с вами расстаться.


— А можем ли мы оставаться с вами, пока он будет вас стричь? — спросил Рейн.


— Что вы, я ведь не Анатоль Франс.


И Пастернак заговорил, поворачиваясь жарким коричневым глазом то ко мне, то к моему другу. В эти моменты на его свежем белке становился виден красный узелок лопнувшего сосуда, напоминая о недавнем инфаркте. Он говорил о своих ранних образах и книгах, как о прискорбной ошибке, о которой он теперь сожалеет. То было ложное занятие, наподобие алхимии, которому он был привержен издавна и по-пустому.


Сразу же вспомнилось: те же мысли он высказывал в письме черноглазому Марку! Но если захватывающая душу искренность "Сестры моей — жизни" — ложна, то что же тогда подлинно?


Он сказал, что недавно закончил роман, где, может быть, я найду ответ на мои вопросы. Но будет ли книга напечатана, зависит от общей обстановки в стране. Сейчас она неплохая, и если это продлится, в чем есть сильные сомнения, тогда и можно будет поговорить о предмете. О чем написан этот роман? Пожалуй, обо всем, что пережило его поколение: о революции, о гражданской войне и даже о второй мировой.


И о лагерях? Нет, не только. Можно сказать: вовсе нет, хотя есть некоторые касательства этой темы…


Рейн, покосившись на меня, задал вопрос, который показался мне неуместным:


— Борис Леонидович, как быть еврею русским поэтом?


"Да вот же он перед тобой", — напрашивался мой безмолвный ответ, но сам вопрошаемый отнесся к нему всерьез:


— Я понимаю вас и вижу этот путь лишь в полной ассимиляции.


Раздался звонок в дверь. Это, видимо, пришел парикмахер, и мы распрощались. С Пастернаком мы провели в общей сложности около сорока минут.


Загрузка...