Я здесь. Человекотекст. Книга 1

У восходящей звезды

Домой из Москвы не тянуло, зато очень хотелось повидаться с обладательницей того заочного голоса с магнитофонной пленки, который очаровывал воображаемым обликом, как очаровал ведь однажды влюбчивого короля золотой волос Изольды. Используя уже испытанную технику, мы с Рейном остановились у киоска “Моссправки”.

“ Ахмадулина Белла Ахатовна, год рождения 1937”, — уверенно написал он на бланке плавными завитками своего почерка.

Молодожены-знаменитости ютились в квартирке хрущевского образца в районе новостроек, уже, впрочем, обжитом. Когда она открыла нам дверь, ее облик, хотя и не Изольдин, совершенно слился с голосом и навсегда стал обозначать только ее, Беллу.

Наш приход был данью признания именно ей, и хорошо, что она оказалась одна: мы смогли это высказать. И мы застали ее, может быть, в последние “пять минут” ее литературной жизни, когда она еще была для нас “своей” — такой же, как мы. “Они”, то есть официальная, организованная и в сущности своей сервильная, а стало быть, бездарная литература, старались загнать нас в самодеятельность, помещая куда-то в один ряд с выпиливанием лобзиком и уроками игры на баяне. Мы возмущенно сопротивлялись, и Ахмадулина, казалось, была с нами, а Евтушенко, хоть и двусмысленно и с оговорками на талант и прогрессивность, все-таки с “ними”. Но эта граница иронически исчезала где-то там, в комканной пестроте одеял и подушек супружеской комнаты.

— Там беспорядок. “Гибель Помпеи”. Посидим лучше на кухне, — предложила хозяйка.

Пуделек редкой шоколадной масти выбежал из постельных развалин и ткнулся мокрыми усами в ладонь. Повсюду в хаосе неубранной квартиры виднелись яркие пятна заграничных одежек, этикеток, журналов. Стены прихожей, приоткрытой спальни и даже кухни были завешены современной живописью, придававшей квартире карнавальный вид. “Это — Васильев”. Две руки тянулись по диагонали к двум другим, тянущимся навстречу. “А это — Целков”. Натюрморт, яркий и мощный, как если бы Машков или Кончаловский остановились в разбеге к Фернану Леже.

— Вы хотите вина или водки?

— Да собственно… Пожалуй, вина.

Нам была выдана бутылка “Напареули”, хозяйка налила себе водки.

— Мальчики, вы уже были в Сокольниках? Там в парке — интересная выставка. Сходите, не пожалеете…

Но не об этом же нам сейчас разговаривать. Заговорили, конечно, о стихах. О ее стихах, о “Боге-женихе”, о “девочке Настасье” и очевидной невозможности их где-либо напечатать. Она легко отмахнулась:

— Ну, те стихи уже дело свое сделали. Их планида была — стать по душе Павлу Григорьевичу Антокольскому, и он взял меня вне конкурса в свой семинар в Литинститут.

Это — словесная игра, но игра, ведомая виртуозно. Слова, после малой паузы, подыскиваются редкие, даже изысканные, однако точно поставленные на места во фразах, они нисколько не нарушают естественности речи.

— Планида этих стихов — вдохновлять. Вы уже вдохновили меня на подражание им. Послушайте:

— Да, похоже… Я вижу, вы пользуетесь моим способом рифмовать: “мелодии — молоденький”.

— Я думал, это напомнит вам скорей евтушенковские рифмы типа “Маша — мама”…

— Да, Женя вовсю пользуется моим открытием, и я никак не могу ему препятствовать. Между тем я эти принципы изложила в курсовой работе, которая так и называется “О рифме”. Там описан еще один, сверх остальных — “Принцип отдыха рифм”. Он заключается в том, что сложные и необычные рифмы должны чередоваться с банальными, потому что слух отдыхает, покоясь на обыкновенном.

Нет, они не ленивы, как можно подумать. Они любопытны в пушкинском смысле этого слова. Их семинар собирает одаренных людей отовсюду. Вот Иван Харабаров, сибирский самородок и богатырь. Или Валерий Тур, сын известного драматурга. Помните словосочетание “братья Тур”? Один из тех братьев — отец Валерия. Или — Юрий Панкратов, у которого самый свежий голос, когда-либо услышанный ею:

И, кстати, он тоже рифмует “молоденький” и “молочницей”.

Тут щелкнул замок, вошел ее муж — усталый, раздраженный, подозрительный, но, черт возьми, знаменитый.

— Опять ты пьешь! А собаку ты выводила?!

— Женя, это поэты из Питера. Вот — Дима Бобышев, Женя Рейн…

Он, конечно, не нуждается в представлении. На нас якобы ноль внимания. Голубой глаз, как у снайпера, желтая челка падает на морщинки лба.

— И ты принимаешь их в таком бедламе? Немедленно убери квартиру!

Мы с Рейном дружелюбно галдим:

— Да что вы, ей-Богу! Да присоединяйтесь…

— Женя, тебе водки или вина? — игнорирует мужнины упреки Белла.

— Нет, только шампанского!

Странное дело, нашлось даже шампанское. Правда, из уже открытой полбутылки, но все же из холодильника и с намеком на игристость. В этот момент зазвонил телефон, и Белла схватила трубку:

— Да. Нет. Не сейчас. Нет, никак не могу. Да. Да. Перестань! Ты же знаешь. Потом.

Муж опять взвился:

— Я тебе сказал: “Убери квартиру”! Вымой немедленно пол на кухне!

Мы с Рейном поднялись.

— Спасибо за угощение. Нам пора.

Белла:

— Ну что вы! Спасибо, что не обошли меня вниманием. Я сейчас отвезу вас в центр. Я обожаю водить мой “Москвич”!

Муж:

— Ты никуда не поедешь! Я отвезу их сам.

— Ты не сможешь.

— Посмотрим!

Действительно, внутренняя борьба с собой и сражения с автомобильным мотором потребовали какого-то времени. Наконец Евтушенко отвез нас до кольцевой станции метро, где мы расстались. Их брак с Беллой просуществовал недолго. Его я увижу еще, ее — тоже, но уже с новым мужем, коренастым, маститым рассказчиком-лауреатом, вышедшим на минуту взглянуть из гостиничного номера на литературную мелочь, поклонников его жены.

Велеречивая манера ее стихов бывала уместной, когда совпадала с возвышенностью темы — любовью или печалью. Но по несоответствию с темой случалось ей быть самопародийной и многословной, через силу отрабатывающей какое-то литературное задание. Знаменитой ей пришлось стать немедленно после нашей встречи — и на десятилетия вперед… На 200-летии Пушкина мы, уже сами чуть моложе юбиляра, встретились в банкетном кабинете дома Энгельгардта, или Малого зала Петербургской филармонии. Вернее, я познакомился сперва с ее новейшим мужем, живым широкоглазым художником, а он подвел ее ко мне.

— Белла, вы помните меня?

— Ну, конечно, я всегда говорила, что ленинградцы меня читают и ценят больше, чем москвичи…

Померкшая красота, сгоревший взгляд, усилившийся эгоцентризм. И почти тот же голос.