Забытое приключение Тарзана

Глава 1

Нума-лев бесшумно двигался по следу человека, которого он преследовал. Нума старел. Упругость покидала его мышцы. Слишком часто хищник не успевал схватить свою добычу и поэтому голодал. Пакко-зебра ускользнула от него с легкостью, так же как и Бара-олень. Только самые медленные и слабые существа становились его жертвами. И таким образом Нума стал людоедом. Но он был все еще мощным двигателем смерти и уничтожения.

Мужчина, почти обнаженный, если не считать набедренной повязки, и с оружием: копьем, луком и стрелами, ножом и мотком веревки; двигался через лес так же тихо, как и людоед позади него. Он двигался против ветра, и запах хищника не доносился до него. Но у незнакомца было другое острое чутье — всегда бывшее на страже и сумевшее предупредить его о надвигающейся опасности, и когда одна из лап Нумы слегка задела ветку, человек развернулся и оказался лицом к лицу со львом. Человек сбросил веревку, лук и колчан со своего плеча, отложил копье, и вытащил большой нож.

Вооруженный только ножом, человек схватился с царем зверей, на такой короткой дистанции он предпочел именно это оружие.

Обнаруженный, Нума зарычал и бросился вперед. Когда он поднялся на задние лапы, чтобы схватить добычу, человек отскочил в сторону, развернулся и прыгнул на спину Нумы. Со скоростью света правая рука человека обвила шею зверя, а ноги сжали его тело.

Ревя от гнева, Нума поднялся на дыбы, а нож с изогнутым лезвием погрузился по рукоять прямо под его левым плечом. Человек ударял снова и снова, и ярко-красная кровь Нумы заблестела в солнечном свете. Лев бросался из стороны в сторону, подскакивая в бесполезных усилиях сбросить это существо со своей спины. А нож непрерывно поднимался и опускался; человек вцепился в Нуму крепко, словно лоза вьющегося плюща.

Лев повалился на бок и покатился по земле джунглей, разбрасывая сухие и заплесневелые листья, пытаясь вдавить своего врага в грязь и сбросить, но человек удержал нож и продолжал наносить удары.

Внезапно, лев обмяк и безжизненно упал на землю. Человек, покрытый брызгами запекшейся крови убитого Нумы, выпрямился, и, поставив ногу на тело своей жертвы, поднял лицо к небу, а затем издал долгий ужасающий крик, который издают обезьяны, перелетающие над верхушками деревьев. Спустя пять лет Тарзан из племени обезьян снова вернулся в свои джунгли.

Он путешествовал по территории, которая была родной ему с детства. Ведь именно здесь он добывал пропитание с племенем Керчака — вождя обезьян. Здесь была убита его приемная мать — обезьяна Кала — Кулонгой, сыном Мбонги, вождя местного негритянского племени. И здесь Тарзан отомстил за ее смерть, убив Кулонгу.

Это и многие другие воспоминания, сладкие и сладостно-горькие, пронеслись в голове Тарзана, когда тот остановился, чтобы стереть листьями кровь с лезвия и своего тела.

В большей части этой области, далеко в глуши, обитали только животные и дикие, примитивные племена аборигенов, живущих так же, как жили их предки в течение веков. Дикая местность изобиловала жизнью. На равнинах паслись травоядные животные, и в соответствии с законами природы хищники охотились на них ночью…

Но Тарзан улавливал и запах существ, печально известных как разрушители мира и спокойствия; одна вещь, что нарушала теперь природное равновесие, Уша — ветер доносил до его до чувствительных ноздрей запах человека. И Тарзан собирался исследовать это.

Тарзан всегда с подозрением относился к людям в этой области, поскольку здесь располагались более благоприятные охотничьи угодья, чем где-либо ещё; а, также тот факт, что некоторые из местных племен здесь были опасны, о чем Тарзан знал из прошлого опыта, и те, с которыми он столкнулся, демонстрировали минимальное либо вообще никакого уважения к его образу жизни или естественным законам Джунглей.

Тарзан не мог представить уважающего себя проводника, ведущего сафари в такой опасности; любой надежный следопыт или охотник знали, что посторонние не пользуются уважением у туземцев, и что вести иностранцев в эту часть джунглей означало верную смерть.

Когда запах незваных гостей усилился, указывая на то, что человек-обезьяна приближается к ним, Тарзан вскочил на дерево и стал передвигаться по среднему уровню джунглей. Так мягко и естественно двигался он среди ветвей и вьющихся растений огромного леса, что не потревожил даже птиц. Это безмолвное движение по деревьям давало ему преимущество, когда его жертвой становился человек, так как предполагаемый противник с гораздо меньшей вероятностью способен обнаружить опасность сверху, нежели ту, что находится на одном с ним уровне.

Некоторое время спустя охотник добрался до места, с которого мог видеть тех, кого искал. Он посмотрел на небольшую и жалкую охотничью группу, разбившую лагерь на свободном от деревьев и кустарников участке джунглей. Острый взгляд и сообразительность Тарзана ухватили каждую важную деталь лагеря и его обитателей.

Четверо крепких на вид мужчин двигались по лагерю с уверенностью, которая рассказала Тарзану, что они были бванами (бвана — «господин» на языке суахили) этой охотничьей группы. Двое из них были белыми, а двое других — чернокожими. Все четверо носили на бедрах пистолеты 45-го калибра. Каждый был одет в потрепанную военную форму, относящуюся, вероятно, к Французскому Иностранному Легиону, хотя вся одежда была в таком жалком состоянии, что невозможно было определить это с первого взгляда. Исходя из этого, Тарзан предположил, что они дезертиры. Они походили на истощенную, плохо оснащенную группу, бредущую по джунглям на пути к побережью.

Кроме четырех человек в военной форме, среди них было еще с десяток носильщиков и двое главных аскари. Тарзан отметил, что в лагере отсутствовал какой-либо намек на наличие в нем слоновой кости. Это отводило от них все подозрения в браконьерстве, которое было тяжким преступлением, и которое человек-обезьяна всегда стремился пресекать любыми методами.

Какое-то время он наблюдал за их усталыми передвижениями, затем оставил их, но с намерением время от времени следить за ними, пока они не окажутся за пределами его территории.

Не зная, о перемещениях рядом над их головами Тарзана, четверо бвана, которые готовились разбить лагерь, откупорили флягу и передавали ее по кругу. Аскари и носильщики позади них внимательно наблюдали за ними, готовые взяться за свои тюки в любой момент.

Когда фляга уже сделала два круга, один из белых мужчин, небольшой, жилистый, с неприятным лицом, которому, казалось, все не нравилось, повернулся к большому чернокожему мужчине, который проходил рядом, и сказал:

— Их только двое, Уилсон. И они фотографы, одна из которых — девушка. Они заполучили много припасов, а мы не получили ничего.

Другой белый человек, большой и потный, из-под подмышек которого проступали большие пятна пота, а большое пузо подпирали короткие ноги, кивнув, сказал: — Громвич прав, Уилсон. С другой стороны, они заполучат массу боеприпасов. Мы не должны остаться ни с чем и должны это использовать.

Уилсон Джонс, чье черное лицо в свое время с большой страстью получало удары, сказал:

— Да, они получили еду, и боеприпасы, Кэннон, но они также получили и то, что стреляет пулями. Понимаешь о чем я?

— Я понимаю, — сказал Кэннон, — но если мы не получим того же, что и они, то вскорости станем здесь мясом для червей. Нам нужны боеприпасы и продовольствие, чтобы выжить.

Уилсон посмотрел на другого негра, Чарльза Талента. Это был высокий человек в рваной форме со слишком короткими рукавами и слишком короткими брюками. Голенища его сапог начали лопаться. Он стоял, прислонившись, недалеко от тропы, к дереву. Негр не выглядел слишком впечатляюще, но Уилсон знал, что это был человек удивительно быстрый и намного более сильный, чем могло казаться при его худобе.

Как и всегда Талент не смотрел прямо на Уилсона, да и вообще ни на кого. Однажды он по секрету рассказал Уилсону, что это привычка, из-за своего старика, который бил Чарльза палкой из сахарного тростника, когда тот был еще юношей; он бил его каждый день, заставляя парня смотреть себе в глаза и отвечать, за что его бьют, даже если тот не знал причины, кроме того факта, что старик наслаждался самим процессом.

Старик Талент сменил ряд тростей, пока Чарльз рос, но последняя, которую он срезал, была последним разом, когда он вообще делал что-либо. Чарльз вонзил нож для тростника в него, разбросал его кишки по тростниковому полю, счастливо втаптывая ногами внутренности старика в грязь, и ушел, никогда не оглядываясь назад.

С той поры Чарльз никогда не был более в состоянии глядеть человеку прямо в глаза. За исключением того случая, когда убивал его.

Уилсон изучал согнутую осанку Чарльза, его склоненную голову и спросил: — У вас есть, что сказать мне, Чарльз?

Ответ пришлось довольно долго ждать, но, в конце концов, он услышал: — Мне не остается ничего, кроме того, чтобы сделать то, что должно. Мы должны были сделать это тогда, когда наткнулись на них. Но или тогда, или теперь — все равно. Это все, что я хочу сказать.

Уилсон знал, что это значило. Чарльз любил убивать. Чарльз всегда нуждался в этом. Это был единственным временем, когда он чувствовал себя сильным и контролирующим все.

Оба других были не намного лучше. Громвичу, хотя и бандиту, может быть, не нравилось убивать настолько сильно, насколько Таленту, и он не соглашался с этим так же быстро, как Кэннон, но и тот был не против. Да и Уилсон знал, что и он сам был едва ли лучшим, чем любой из них. Он любил думать, что разница делала его немного выше, но на самом деле плохо себя чувствовал от того как жил, и какой выбор сделал.

Кэннон сказал: — Мы заполучили патроны, и с нашим провиантом не все так уж плохо. Кроме того, мы можем охотиться на животных. Если мы не поймем этого, то долго не продержимся. Кто-то постоянно обкрадывает нас, скоро нечем будет наполнить и табакерку. Некоторые уже грызут кости. Я говорю, что мы должны сделать что-то, даже если это будет неправильно.

Уилсон ощерился гнилыми зубами: — Черт возьми, ребята, мы всегда что-либо делали неправильно, не так ли?

— Это, правда, — сказал Кэннон, — но теперь мы должны поступить правильно для самих себя, даже если это будет нехорошо для этих паломников.

— Они говорили с нами, и не единожды, — сказал Громвич. — Я не думаю, что они так уж ничего и не подозревают, но если это так, им, похоже, совершенно наплевать. Они будут рады избавиться от нас. Ты же видел, какими нервными они были? Особенно, эта девка.

— Я думаю, что они размышляют, а если бы мы собирались что-то сделать, то уже бы сделали это, — сказал Кэннон. — Таким образом, мы можем застать их врасплох. Накинемся на них, как ястребы… Кроме того, я бы хотел немного пообщаться с этой девчонкой. Посмотреть, хорошо ли она сформирована.

— Звучит неплохо, и я бы тоже не отказался, — сказал Громвич и потряс фляжкой. — К тому же, возможно, у них где-то припрятано еще немного виски. Меня уже тошнит от воды.

Уилсон на минутку задумался, изучая своих товарищей, сейчас он ненавидел их, как никогда раньше. Он не мог представить, что позволит втянуть себя в такой беспорядок. Ему хотелось, чтобы он никогда не оставлял бокс. Чтобы никогда не было того боя, который изменил бы его жизнь. Он не должен был этого делать. Не ради денег. Не ради любого иного повода. Он должен был драться, прилагая все усилия. Ему нужно было стать тренером, или даже секундантом. Он должен был сделать очень много вещей, но не сделал ничего из этого.

Уилсон подумал: — Если бы я только мог начать все сначала… Но затем взял себя в руки: — Да, если бы, да кабы сивому коню, да чёрную гриву, был бы тот буланый.

Уилсон повернулся в Громвичу:

— Ты останешься здесь, а мы пойдем.

— Я? — спросил Громвич. — Но почему я?

— Потому что я так сказал, — ответил Уилсон. — Если же этого не достаточно, может быть, мне нужно напомнить тебе, кто здесь главный. Без меня ты до сих пор был бы легионером и глотал бы песок в пустыне.

— Нет, — сказал Громвич. — Мне не нужно ничего напоминать. Но эта девушка…

— Выбрось это из своей головы, — сказал Уилсон. — Мне не до этого. Если мы должны убить их, то сделаем это быстро и уберемся оттуда. Мы сделаем только то, что должны сделать, и никаких развлечений.

— Что ж, — сказал Громвич. — Как тогда насчет виски?

— Просто, приглядывай за лагерем, — сказал Уилсон, после чего вернулся к остальным сообщникам. — Ну что ж, давайте приниматься за дело.

Юджин Хенсон встал со складного стула, поправил накинутый на шею ремень фотокамеры, вытер с лица пот, положил руки на бедра, потянулся спиной и принялся изучать джунгли. Они были темными и зелеными, были наполнены звуками животных и жужжанием насекомых. Были влажными и неуютными. Ноги Хенсона болели. Насекомые искусали почти все части его тела, он устал и его лихорадило. Несмотря на это, Юджин любил джунгли. Его профессия и красоты джунглей загнали его в эту фотографическую экспедицию. Он жаждал заполучить фотографии, которые никогда до этого не делал: фотографии обезьянолюдей, которые, как считалось, обитали в этой части Африки.

Если отбросить все легенды, то доказательства этого были весьма незначительными, но Хенсон был уверен, что эти обезьянолюди существуют. Обезьянолюди, скорее всего, были родственниками йети и сасквача. Он исследовал тех уже на протяжении многих лет. Делал гипсовые слепки их следов. Разговаривал с очевидцами. Но, благодаря этой поездке в Африку, фотограф решил доказать их существование, решил окунуться в среду, где пока не ступала нога ни одного белого известного ему человека, и, в конце концов, при помощи своей фотокамеры засвидетельствовать раз и навсегда, что обезьянолюди из Африки — это больше, чем просто легенда, и что эти существа жили рядом с руинами древнего города, называемого Ур, затерянного где-то на развалинах некогда величественного, черного королевства.

Хенсон сверкнул зубами в улыбке, рассуждая про себя: — К тому же это, черт подери лучше, чем аудитория. Во всяком случае, он никогда не чувствовал себя доктором философии. И с тех пор, когда он заинтересовался такими вещами, как сасквач, йети и обезьянолюди из Африки, его коллеги из техасского университета не всегда были склонны думать о нем, как о докторе философии. Он, безусловно, и не был похож на такового. На самом деле Юджин даже тайно гордился этим. В свои сорок Хенсон был уже в несколько худшей форме, чем ещё каких-либо пять лет назад, но до сих пор являлся крепким и сильным, и до сих пор имел те особые качества, благодаря которым стал отличным защитником футбольной команды Лесорубы из государственного университета имени Стивена Ф. Остина. Он до сих пор мог так же хорошо сделать бросок, как и тогда, когда был игроком-любителем в средней весовой категории из Сан-Антонио.

Он обернулся, выискивая свою дочь — Джин. Она была рядом, инструктировала четырех аскари и носильщиков, указывая им, где хочет разбить лагерь. Это было так на нее похоже. Она всегда командовала. Один из ее преподавателей — кстати, сам Хенсон отказался, чтобы дочь занималась в его классе — профессор антропологии Чад Оливер охарактеризовал ее, как имевшую голову быка, при том, что голова эта была сделана из стали.

Он смотрел на нее, размышляя: — Боже мой, до чего же она похожа на свою мать.

Ее светлые, волосы, до плеч длиной, потемнели от пота, а рубашка прилипла к спине. Ее мешковатые штаны цвета хаки были все в репейниках, колючках, и прочих маленьких прилипчивых растениях, на поясе висел патронташ с патронами, а на бедре красовался в кобуре револьвер 38 калибра в стиле Энни Оукли (* американская женщина — стрелок, прославившаяся своей меткостью), но, однако, при всем этом и, несмотря на свою незначительную худобу и угловатость, девушка была красива.

Когда она отдала все надлежащие распоряжения и носильщики приступили к работе, девушка обернулась и увидела улыбавшегося ей Хенсона. Джин неспешным шагом подошла к нему и сказала:

— Ты выглядишь счастливым, отец, я бы обняла тебя, но я так вспотела.

— Просто ты так напомнила мне твою мать, — ответил он.

— В самом деле?

— О, да. Однако я не могу сказать, что ты выглядишь счастливой. Жалеешь, что отправилась со мной?

— О, нет. Это все из-за тех мужчин. Мне не понравились их взгляды. Они заставляют меня нервничать. И выглядят они, как преступники.

Хенсону также не нравился их внешний вид. Все время, когда они находились рядом, фотограф держал руку у своего револьвера 38 калибра. Слова, с которыми они обращались к нему были достаточно дружественными, но ему не нравились манеры, с которой они изучали его и его припасы, и особенно взгляд, которым один из мужчин — толстяк — смотрел на Джин, словно она была аппетитной отбивной, а он голодным волком.

— Они выглядят вместе, как одна шайка преступников, — сказал Юджин. — Я предполагаю, что они дезертиры. Наиболее вероятно, из какого-то иностранного легиона.

— Я тоже так подумала, — сказала Джин.

— Мудро, что ты не сказала этого им, — ответил Хенсон. — Если бы ты это сделала, они могли бы стать для нас проблемой. Но теперь они уже в прошлом и направляются на юг.

— Я знаю, — сказала Джин. — Но я волнуюсь.

Отец похлопал ее по плечу:

— Не нужно.

Вдруг затрещали кусты. Хенсон повернулся. Два негра дезертира и белый толстяк вышли из зарослей. Каждый из них держал в руке пистолет 45 калибра.

— Я считаю, что теперь пришла пора начать волноваться, — сказал Уилсон, — это ограбление.

Худощавый негр подошел к носильщикам. Не глядя на них, он навел свое оружие. Свою голову он держал странным образом, словно пес, постоянно прислушиваясь к звукам.

— Скажи своим носильщикам, чтобы не доставали никакого оружия, — приказал Уилсон, — иначе мы наделаем в них дыр.

Хенсон обратился к аскари, которые понимали английский, а те на своем языке передали сообщение носильщикам. Хенсон снова повернулся к Уилсону:

— Главное — не горячитесь, — сказал он. — Нам не нужны неприятности.

— Как и нам, — ответил Уилсон. — Из всех вещей больше всего я не хочу неприятностей. Забери их оружие, Кэннон.

С оскаленным лицом Кэннон двинулся в их направлении.

— Поднимите свои руки вверх и никаких фокусов.

Он снял их револьверы, потратив на расстегивание кобуры и пояса с патронташем Джин гораздо больше времени, чем было для этого необходимо.

— Ты и я, мы могли бы немного позабавиться, крошка, — сказал Кэннон и обхватил рукой талию Джин, после чего прошептал ей что-то на ухо.

Девушка влепила ему пощечину. Это был быстрый, тяжелый удар, который оставил большой красный отпечаток на его лице.

— Ах ты, ведьма, — зарычал тот и замахнулся рукой, чтобы ударить ее.

Хенсон, не обращая внимания на нацеленные на него пистолеты, вмешался и всадил короткий правый хук в подбородок Кэннона так, что тот упал на землю, выпустив свой револьвер 45 калибра.

Кэннон забарахтался на земле, дотягиваясь до своего револьвера, схватил его и обернулся, чтобы нацелить его на Хенсона.

— Прощай, здоровяк, — сказал он.

Но в этот момент вмешался Уилсон и ударил ногой по руке Кэннона, пистолет выстрелил, выпустив пулю, которая просвистела между деревьями. Закричали и зашумели обезьяны, а листья посыпались с них, как разноцветный снег.

— Нет нужды никого убивать, — сказал Уилсон. — За убийство вешают даже в Африке.

Потирая запястье, Кэннон медленно поднялся на ноги. Он посмотрел на Уилсона недоверчивым взглядом.

— Мы натворили уже достаточно, чтобы быть подвешенными. И два или десять дополнительных убийств не сделают особой погоды.

— Тогда не делай этого, потому что я говорю не делать этого, — сказал Уилсон и повернулся к Хенсону и Джин. — Мы заберем ваших носильщиков и ваши припасы. Также эти фотокамеры. Такие вещи можно выгодно выменять или продать. Я оставлю вам немного еды и воды.

— Мы должны закончить начатое, и просто убить этих ублюдков, — сказал Кэннон, покачивая своим револьвером перед лицом Хенсона. — Хотя, для девушки мы смогли бы найти применение.

— Нет, — сказал Уилсон. — Оставь их.

Уилсон с оскалом улыбнулся Хенсону.

— Я скажу тебе, что это был неплохой удар. Я видел немало хороших ударов, и этот был неплохим.

— Ну что же, это очень радует, — ответил Хенсон.

— Можешь и дальше напрягаться, — сказал Уилсон, — меня это не волнует, но все, же это был искусный удар.

Хенсону не нужно быть доктором философии, чтобы понять, что это за люди, и он знал, что бы он ни сказал, это ничего не изменит. Уилсон, похоже, не хотел убивать их, но в некотором смысле именно это он и делал, оставляя их в джунглях безоружными. Теперь для них, чтобы выбраться из этого района Африки в более безопасное место, было нужно нечто большее, чем некоторая сопутствующая удача. Возможно, вариант, который предложил Кэннон, был бы лучшим. По крайней мере, смерть была бы мгновенной.

Через несколько минут Хенсон и Джин стояли рядом, фляга с водой и пища лежали у их ног, и наблюдали, как отобранное у них сафари растворяется в джунглях.

— Вот же твари, — сказала Джин.

— Ты обижаешь божьих тварей, — ответил Хенсон.

После минуты молчания Джин спокойно сказала:

— В этом инциденте была одна приятная деталь.

Хенсон уставился на нее. — И что же это могло быть?

— Большой, чернокожий был прав: тот удар был очень умелым. Это и была единственная приятная деталь во всей ужасной истории.

Хенсон потер свои сбитые костяшки пальцев. — Мне тоже понравилось, — сказал он. — Но я должен сказать тебе, что пощечина, которую ты выписала ему, также не была второсортной. Ты хорошо заехала по зубам тому молодчику.

— Хорошо, — согласилась Джин.