Заметки вашего современника. Том 3. 1980–2000

Книжка 110 Июнь 1989 г. — июль 1991 г.

Нептун курит на дне и пускает кольца медуз.

Стылая погода. Камни на пляже в холодной испарине, как лбы покойников, когда их вывозят из морга.

«Чевенгур» — это «Мёртвые души» революции.

То, что мы называем слепой стихией и хаосом природы, возможно есть как раз проявление некой высшей, недоступной нам организации и не понятой нами закономерности.

Лев Толстой. «Отец Сергий». Классика!

«Келья была пещера, выкопанная в горе. В ней был и похоронен Илларион. В задней пещере был похоронен Илларион, а в ближней…»

Покажите мне редактора, который бы удержался, чтобы не поправить эту фразу! Не говоря уже о том, что непременно исправил бы: «В ней и был похоронен…» Далее опять: «Жизнь его была трудная. Не трудами поста и молитвы, это были не труды, а внутренней борьбой…»

В одной фразе VII главы четыре раза: «людям» — «людям», «людей» — «людей».

Таинство Бунина в точности единственно верного слова («Ком револьвера» в «Митиной любви»), а таинство Толстого вот в этих корявостях, зазубринах, сучках речи, которые видишь, даже не обладая многоопытным редакторским глазом, но которые не мешают тебе.

В море вода белёсая, словно в ней полоскали стираное бельё.

«Мёртвыми не рождаются» Название для романа Конст. Симонова.

Продавать обувь на вес.

Никогда уже мне не придётся перечитывать роман «Домби и сын»… И от сознания этого стало себя жалко…

Не отводите глаз, не отодвигайтесь — и у вас будет такой бесконечно неподвижный восковой нос. Не надо стесняться смерти. Жизни надо стесняться…

Пошла «пруха». Вчера на автостанции потерял бумажник, в котором был паспорт, удостоверение «КП», членский билет СП, визитки и 100 руб. денег. Сегодня Женя[127] положила свой бумажник на крышу машины, села в неё и уехала…

Сидел сегодня, работал, потом посмотрел в окно и подумал: а что бы сам Королёв сказал о моей работе? А потом: почему я сам так много не сказал ему?

Человек и циркулярная пила. Вот где конфликт!

Беда это или радость, но всех своих прежних жён я продолжаю любить. Уже без секса, «по-человечески».

«Он, право, такой милуоки, но пипин короткий…»

Позвонили какие-то старички и сказали, что они нашли мой бумажник в лифте своего дома и, воспользовавшись визитками, позвонили мне. Поехал за бумажником. Спрашиваю: «А денег не было?» Они страшно смутились и стали горячо мне доказывать, что денег не было. Да я и сам вижу, что эти люди не могли взять деньги. Все знакомые поздравляют меня с тем, что бумажник «нашёлся». Никому не приходит в голову, что он вовсе не «нашёлся», а его подбросил жулик, который вытащил из него деньги. Понятие чести смещено: человек, который, вытащив деньги, вернул документы — вроде бы уже благородный человек!

О чём я действительно жалею, так это о том, что не стал театральным художником. Инженером, учёным я бы, скорее всего, был плохим, актёром — средним, а театральным художником и ещё, пожалуй, архитектором — хорошим.

В детстве первое чудо в театре — «Синяя птица». Тиль-Тиль и Митиль идут, и вдруг из ничего, из какой-то серой пустоты начинает проступать страна мёртвых, дом дедушки и бабушки… Я просто задохнулся от восторга!

Два вечера с Граниным. Сначала он пришёл к нам ужинать, а на следующий день мы с ним пошли к Грише Поженяну[128].

Гранин похож на состарившегося Олега Мороза. Глаза живые, умные. Медлителен, спокоен, немногословен. Мало ест, мало пьёт. В отличие от подавляющего большинства известных мне писателей, больше любит слушать, чем говорить.

Беседовали о разном. О моём «Королёве». Восхищался моим архивом, пересказывал байки Румера[129] о туполевской шараге с большими фантастическими включениями. О Ленинграде. Я спросил, какие места в Ленинграде он особенно любит.

— Арку Деламота и ещё пристань за стадионом, где швартуются маленькие пароходики и яхты. Такое чудесное место, — вздохнул он.

Рассказывал о деятельности Общества «Милосердие», говорил, что его не столько даже волнуют те люди, которые получают помощь, сколько те, которые её оказывают. Именно они духовно возрождаются. Молодые эти ребята решили, что не будут давать интервью, выступать по ТВ, не хотят, чтобы о них писали. Гранин с возмущением говорил, что на местах партийные власти чинят всякие препятствия работе этих ребят, так как усматривают умаление собственных трудов на ниве социальной заботы, а поскольку труды эти мизерны — контраст налицо.

— Я об этом не раз говорил с Медведевым[130], он мычит и ничего не делает. Я прошу его дать директиву поддержать «Милосердие». Это — реальная, живая забота о людях, и партии очень важно её поддержать для собственного авторитета, чтобы слова не расходились с делами…

Женя рассказывала о СПИДе. Гранин ужасался:

— Чем я могу помочь? Я напишу в Италию…

Когда разговор неизбежно свалился в бездонную пропасть политики, Гранин рассказал о встречах с Горбачёвым (их было 3), который произвёл на него очень приятное впечатление. Первая встреча (он был с Адамовичем) продолжалась часа два и была почти интимной: Горбачёв вспоминал отца, детство… Когда разговор коснулся белорусских бедствий в связи с Чернобыльской катастрофой, Горбачёв попросил разрешения вызвать помощника и вызвал Фролова[131], который всё записывал.

По ТВ в этот вечер как раз шла трансляция с заседания Верховного Совета. Гранин мотал головой, говорил, что всё разваливается и гибнет. В нём какой-то, возможно уже старческий, пессимизм.

— Но ведь это — Россия! — говорил я. — Она не может погибнуть!

— Не знаю, не знаю… — горестно качал он головой…

У Поженяна мы с Граниным говорили мало, потому что всё время говорил Поженян. Он прочёл нам своё неотправленное письмо Конецкому[132] в связи с довольно гадкой публикацией Конецкого в «Неве» о Васе Аксёнове и Евгении Гинзбург[133]. Письмо очень резкое, больно бьющее. Стал советоваться: отправлять или нет?

— Если не отправил, когда написал, теперь не отправляй, — сказал Гранин.

Он говорил, что Конецкий в последнее время резко изменился, озлобился, поправел, весь извёлся от своих беспощадных комплексов…

Поженян угощал Гранина вином, а меня — чудесным пивом. Подарил только что вышедший томик стихов.

25–26.9.89

Прелестное бабье лето 1989 года. Как мне хочется в лес, а «Королёв» не пускает…

Утром на деревьях и кустах первый жалкий, обречённый снег.

3.10.89

Считаю, что биографы мои непременно должны отметить мою удивительную скромность и непритязательность в быту. Сгодится, например, такая фраза: «Достаточно сказать, что Ярослав Кириллович всю свою жизнь носил один и тот же махровый халат». Или: «Неделями он мог довольствоваться за завтраком яичницей с колбасой по 2.90».

В «Знамени» меня опять переставили из № 11–12 в № 1–2. Обидно. Ощущаю себя какой-то ненужной затычкой. Словно мне одолжение делают. Задело меня и то, что в аннотации я объявлен не в разделе документальной прозы, а в разделе публицистики. Но, с другой стороны, всё это такая мелочь и ерунда, что стыдно грустить по этому поводу. Надо закончить работу, закончить во что бы то ни стало. Это — самое главное. А как обзовут… Да хоть «горшком», только бы в печь не ставили…

13.10.89

Хорошо сказал Мережковский: «Пушкин — дневное, Лермонтов — ночное светило русской поэзии».

Женька улетела. Никогда не думал, что сразу буду так тосковать.

7.11.89

Нынче ночью пришло много новых мыслей, но все бездарные.

Ночью в 0.15.14 ноября Лёля вдруг так горько заплакала, громко закричала: «Мама! Мама!» Я испугался, что это телепатия, что там, на Маврикии с Женей что-нибудь случилось.

23 ноября в 14 часов 20 минут закончил «Королёва». Самому не верится, и не знаю, что теперь делать и как жить.

Сегодня хоронили Тоника Эйдельмана[134]. Умер во сне. Ему не было 60-ти, энергии — через край. Никогда не забуду, как в 1978 году на ул. Черняховского в маленькой квартирке на первом этаже я сидел и писал очерк о Кибальчиче. И вижу в окно: идёт Тоник. Я вскочил на стол и кричу в форточку:

— Тоник! Здорово! В каком звании был Александр III, когда убили Александра II?

— Здорово! — отвечает Тоник. — Он полковник был!

Мы помахали друг другу, и он пошёл дальше…

7.12.89

Гиппократ. Три кита, на которых стоит медицина: нож, травы и слово.

«Ничего лучше жизни нет». Придумал сам! По моему, оч-чень глубоко! Эту фразу внуков прошу канонизировать.

Соревнование звёзд фигурного катания. Сидел, смотрел и чуть не плакал. Остро тоскую оттого, что не строен, не молод, что, как ни старайся, движения твои не станут такими, как у этих мальчиков и девочек, никогда, ни за что!..

Чтобы успокоиться и не заснуть от скуки, я ел мороженое и съел четыре стаканчика…

Более всего удивило меня не то, как быстро они ездят и кружатся, а как вдруг намертво останавливаются, когда надо.

14.12.89

В конце концов, задача перед каждым человеком стоит простейшая: не унизиться!

Севастьянов[135] знает всё, но всё приблизительно. Удручает его нежелание хоть что-нибудь знать точно.

Утром — минус 27, вечером капает. А вы хотите, чтобы я не психовал!

Из разговоров в курилке: «Это не важно, большой он, или маленький, был бы весёлый!»

У всех своя страда. У колхозников — август, уборка, у дорожников — февраль, заносы, у пожарников — январь, новогодние ёлки. И пьесу «12 месяцев» надо было писать совсем по-другому.

Как могу я понять принцип действия японского компьютерного пенала, который считывает в книге английский текст и посылает на экран перевод японскими иероглифами, если я не в состоянии понять дьявольский потаённый смысл перевода всех московских телефонов, начинающихся с цифры, скажем, 229 на 929?!

Малеевка. Дом творчества. Понял, что отдыхать по-настоящему могу только в полном одиночестве. Всякое общение для меня — работа и часто более тяжёлая, чем физический труд.

Вчера сделал открытие: оттепель светлее мороза! Когда я ходил ночью из своего коттеджа в главный корпус в сильный мороз, то с трудом мог различить тропинку в снегу. Но вот резко потеплело. Звёзды, такие яркие на морозе, скрылись, но тропинка ясно обозначилась! Я не понял, в чём дело. Оглядывался, стараясь отыскать какие-то новые, мне неизвестные фонари, но всё было, как и вчера. Однако я хорошо различал тропинку. Наконец, понял: низкие облака не только согревали землю, но и освещали её, отражая земной свет людей и рассеивая его по всему пространству неба.

Мои соседи по столу в Малеевке: Гутин Зосим Маркович (инженер КБ завода им. Хруничева), Кашуба Маргарита Сергеевна (сотрудник Института этнографии, специалистка по Югославии), Шмидт Исаак Зиновьевич (к.м.н., травматолог 1-й Градской больницы), Шмидт Дина Яковлевна (терапевт).

Не прав я, конечно, когда писал об отдыхе. Через недельку, через 10 дней одиночества уже начинаю я тяготиться самоизоляцией, и если не ищу общения сам, то уже и не отвергаю его. Человек — стадное животное, одному трудно.

Замечательное, с раннего детства любимое занятие: искать в растительных орнаментах обоев разные рожи и фигуры. Вчера нашёл Гоголя, старого китайца и Муссолини. Они способны вдруг исчезать, и тогда надо их снова отыскивать и вытаскивать глазами из стеблей и листьев, в которых они прячутся.

Нина Ивановна Королёва.

Из рассказов Нины Ивановны Королёвой:

— Запомни, детонька: бабам в космосе делать нечего! — сказал Сергей Павлович Королёв после полёта Терешковой Нине Ивановне. По её словам, она запомнила эту фразу на всю жизнь. Уже в Останкинском доме СП сказал НИ:

— Слушай, Нобелевский комитет запросил, кого можно представить на премию за первый спутник. Знаешь, что ответил Хрущёв? «Весь советский народ!» А? Каково?

«Да, вы правы, но почему животные не занимаются физзарядкой?..»

Весной 1989 года снова заговорили о полёте журналиста в космос. «Почему я хочу лететь в космос», так называлась большая статья, которую я опубликовал 5 мая 1989 года в «КП» и которая позволила мне выиграть предварительный творческий журналистский конкурс, и вместе с другими кандидатами на космический полёт проходить в конце января — начале февраля 1990 года отборочную медицинскую комиссию в Институте медико-биологических проблем (ИМБП). Ещё до этого, в октябре 1989-го я сам слышал, как во время встречи с журналистами «Правды», на реплику В. С. Губарева о полёте журналиста Генсек М. С. Горбачёв ответил:

— Вопрос уже решён. Первым журналистом будет наш и полетит он раньше японского (см. «Правду» от 25.10.1989).

В ИМБП меня встретили как родного, ведь я уже проходил все эти «врата ада» в 1965 году. Врачи, как могли, мне помогали, но все анализы были крайне заформализированы показаниями аппаратуры, и они мало что могли сделать. Помню, офтальмолог Михаил Петрович Кузьмин написал в моей «Истории болезни»: «Зрение в норме с учётом возрастных изменений» — мне было уже 57 лет. Вместе со мной в ИМБП лежали: 1. Юрий Караш («Советская культура»); 2. Юрий Крикун (Гостелерадио Украины); 3. Александр Фёдоров («Рабочая трибуна»); 4. Светлана Омельченко («Воздушный транспорт»); 5. Виктор Горяйнов («Рабочий путь», Смоленск); 6. Борис Владимирович Моруков (врач ИМБП); 7. Владимир Снегирёв («Правда»); 8. Павел Мухортов («Советская молодёжь», Рига); 9. Гурген Иванян (учёный из Ленинграда); 10. Лена Доброквашина (врач ИМБП). Все хотят стать космонавтами.

29.1.90. Живу с Борей Моруковым, врачом, который ещё лет 10 назад стал пробиваться в космос, но пробился, благодаря поддержке Чазова[136], один Олег Атьков[137]. В большой комнате — трое. Юра Крикун — самый активный и энергичный. Работает до трёх часов ночи. Наводнил всю Украину своими заметками. Саша Фёдоров. Рассказывает несмешные анекдоты, хотя и не глуп. Юра Караш — очень красивый мальчик, до безумия жаждущий космической славы…

К нам подселили Виктора Горяйнова из Смоленска, человека милого, странного, непонятно как здесь очутившегося, а в соседнюю комнату — Свету Омельченко. Ещё в одной комнате гордо и обособленно живут три аквалангиста. Ребятам они говорили, что таких мастеров, как они, в стране меньше, чем космонавтов, но о них никто не пишет.

До обеда: анализы крови, общее обследование уха-горла-носа. Замечаний нет. После обеда — хирург. Общупывали, обмеривали, что-то записывали в журнал. Заставляли крутиться, сгибаться и раздвигать ягодицы.

Подивились сосудам на руках и ногах: «Лучше, чем у молодых!» Положили на койку, водили по мне маленьким ультразвуковым утюгом и рассматривали на экране печень, почки и другие органы. Разглядывая своё внутреннее устройство, я себя зауважал. Всё это надо чаще показывать людям, чтобы они бережнее к себе относились.

После 17.00 Лариса Михайловна Филатова выслушивала и обстукивала меня, мерила кровяное давление до приседания (125/80) и после (130/85). Долгая беседа о сути медицинских критериев. Около 22.00 — всем по стакану кефира. Спать лёг около 23.00.

30.1.90. Утренняя моча — символ утренней зари. Гречка с мясом. Пил свой кофе. Невропатолог. Ноги вместе, руки вперёд. С закрытыми глазами найти свой нос. Обе ноги, одна за другой на одной линии (качает). Колют булавочкой. Пяткой найти коленку и т. д. ЭКГ и проба Местера. Это лесенка в две ступеньки наподобие пьедестала почёта. Надо её пройти 34 раза. Тут же снова ЭКГ. Кровяное давление подскочило до 170. Каждые 2 часа мерили давление.

Борис рассказывал о Григорьеве, Газенко[138], делах в ИМБП, о своих работах по балансу кальция в костях. После обеда приезжала Женя[139], отправились с ней по паспортным делам. Много ссорились. Жаль. Как же она не понимает, что мне сейчас нельзя дёргаться! Вечером давление подскочило настолько, что медсестра сказала:

— Попозднее перемерим, идите отдыхать, это я не буду записывать…

Беседа с психологом Новиковым. У него прехорошенькая ассистентка. Говорили о вещах самых разных, но больше о творчестве и творческих людях. Песков, Катаев, Шолохов, Лев Толстой. Читал корявости из «Отца Сергия». К Свете Омельченко приходил генетик, делал отпечатки ладоней, угадывал склонности и характер. Она говорит, что он не генетик, а хиромант. Рассказывал Боре о смерти Королёва.

31.1.90. Утром писать нельзя, пока не сделают ультразвук мочевого пузыря, а завтракать нельзя, пока не возьмут кровь на биохимию. Сестричка расковыряла вену, набрала только полпробирки, переключилась на другую руку. Исследования сердца. Видел, как стучат мои клапанишки.

— Аорта утолщена за счёт отложений холестерина… Впрочем, с учётом возраста…

— Если бы отложений не было, это было бы очень тревожно, — сказал я. — Требовалось бы выяснить, куда же он делся, этот холестерин…

У окулиста. Рассматривал в темноте крестики и нолики. Потом окулист рассматривал мои глаза, слепя узким и очень ярким фонариком. Болтали о Славе Фёдорове. Потом ходили со Снегирёвым в Институт неврологии (он через дорогу) на рентген шеи и груди. Есть отложения в шее, но «с учётом возрастных изменений». Снегирёва подселили к Борису, а меня перевели в отдельный номер, который берегли для космонавта Лавейкина, но тот не приехал.

Тренировался на велоэргометре. Заполнял анкету (566 пунктов). Очень долго не мог уснуть.

Мой вес за эти дни колебался с 86 900 до 87 850.

1.2.90. Утром — пробы мочи: чуть слить в писсуар, потом в бутылочку, потом опять в писсуар. Это называется «проба по-Нечипоренко». Энцефалограмма. Вроде бы всё в порядке. Велоэргометр. Помнил неудачу в 1965 году, был очень сосредоточен и откатал хорошо. После обеда разбудила дама-психологиня. Задания:

1) Квадрат разделён на 25 ячеек 5x5, в которых вразнобой стоят двузначные цифры. Рядом — чистый квадрат. В нём надо расположить эти цифры в порядке их возрастания.

2) Страничка типографской абракадабры. За минуту надо найти и зачеркнуть букву «О» и подчеркнуть букву «К». За следующую минуту — зачеркнуть «К» и подчеркнуть «О».

3) Два десятка столбиков, состоящих из кода: 12АБ, 1ЗАБ, 14АБ, 840ИК, 850ИК, 1ТУ, 12ТУ и т. д. Психологиня довольно быстро диктует эти наборы. Если цифра чётная и количество букв четное, это сочетание надо подчеркнуть. Если нечетное — сделать то же самое. Если совпадений нет — обвести кружочком. Диктуют очень быстро. Сделал несколько пропусков.

4) Абзац строк в 10. Надо прочитать, отложить и написать, что запомнил. Мне достался абзац о китах и других животных. Финвал кормит китёнка молоком около года, бизон — 2 года, носорог — 14 месяцев, верблюд — 18 месяцев, слон — 3 года. Потом читали такой же абзац с цифрами, но не о животных, а о чае. Надо было его по памяти воспроизвести.

Ряды наши таят. Сегодня запороли Виктора Горяйнова: киста на почке. До него — Сергея Жукова: нехороший антиген, Филиппова (ТАСС): гастроскопия. Завтра у меня ортопроба. Решил потренироваться, стоял без движения 20 минут. Выстоял, но ноги гудят.

2.2.90. Проба «по-Нечипоренко» оказалась плохой: много лейкоцитов, надо повторять. Смотрел передачу «Человек, Земля, Вселенная», когда за мной пришли приглашать на ортопробу, но, увидев меня на экране, тоже уселись смотреть. Ортопроба стоя, лёжа, под углом 15, 30 и 75 градусов — выясняют распределение жидкости в организме. Не очень хорошие показатели по давлению. По радио читали стихи Пастернака, и это мне помогало. Пульс хороший: 74 удара в минуту. После обеда поехал в баню, потом в «МН», встретился с Женей и домой.

3–4.2.90. Дома разбирался с газетами и журналами, гулял с Лёлькой, звонил по телефону. В воскресенье Женя отвезла меня обратно.

5.2.90. Всё задание: суточная моча. Читал, писал письма. После обеда прогулялся и попросил покатать меня на КУКе (КУК — кресло ускорения Кориолиса.). Катался 3 Минуты. Не тошнило, но в голове поднималась муть: осадок бездарных мыслей. Давление растёт, особенно нижнее. Это плохо.

6.2.90. Суточная моча и сахарная кривая. Полный стакан очень сладкой воды выпиваешь, а потом каждые полчаса берут кровь. Крикун привёз своих телевизионщиков и снимает всех на КУКе. Меня тоже снимал. Мухортова снимал на ортопробе вниз головой. После обеда с медсестрой ходил в Институт неврологии — это рядом. Есть подозрения по поводу мозгового кровообращения. Перед Новым годом у меня были кратковременные головокружения, когда я ложился и вставал. Потом кончились сами собой. В Малеевке возобновились. Потом опять кончились. Я приуныл: ясно, что в ИМБП «напали на след» и теперь мне каюк. Сделали ультразвуковую доплерографию. Врач Юрий Михайлович Никитин всё хорошо написал, но сказал, что к одному сосуду у него есть претензии.

Валялся и читал. Вечером Мухортов рассказывал о встречах с инопланетянами. Ночью за стеной Крикун и Фёдоров спорили о том, надо ли отказываться от Звезды Героя Советского Союза, или всё-таки взять её, поскольку это ведь народ награждает, а обижать народ не гоже. Господи! И они в космос собираются лететь!

7.2.90. Прибыл ещё один кандидат — Гурген Иванян — аспирант академика Кондратьева из ЛГУ. После завтрака меня позвала Лариса Михайловна и сообщила грустную весть: сахар в крови, начальная стадия диабета. При норме 110 у меня 140, а в одной пробе даже 170. Адьё! Остаётся только написать теперь «Как я не стал космонавтом». Горько, конечно, и как-то скучно стало жить. Срочно пересилить себя надо! Пересилить, найти свежий, яркий интерес и работать. С сегодняшнего дня придётся оставить вещи, которые я любил многие годы: сахар и космос.

…Шел из больницы, поскользнулся и со всего маха, плашмя, как лягушка, упал в лужу. Весь мокрый, брюки прилипли, таксисты на Волоколамке проезжают мимо, принимая меня за пьяного. Стало очень себя жалко.

Медкомиссию тогда прошли шестеро молодых журналистов: Юрий Крикун, Светлана Омельченко, Андрей Андрушков и Валерий Бабердин (оба из «Красной звезды»), Валерий Шаров («Литгазета») (трое последних пришли уже после меня) и Павел Мухортов («Советская молодёжь», Рига).

Конечно, был очень расстроен. Но я ещё больше расстроился, когда выяснилось, что М. С. Горбачёв своего слова не сдержал, и первым журналистом в космосе в начале 1991 года стал японец Тоёхиро Акияма. Он и до старта не скрывал своих антисоветских настроений, и по словам моих друзей-космонавтов производил очень неприятное впечатление своими бесконечными капризами. После полёта я не читал (на русском языке, наверное, на японском есть) ни одной его статьи или книги, в которой он рассказал бы о столь важном событии в своей жизни. Жаль, что так случилось…

…А мы, дураки, поверили Горбачеву, что первый космонавт-журналист будет советским. «Горе-кандидаты»: Юрий Караш, Андрей Тарасов, Ярослав Голованов, Андрей Филиппов.

Белесый, съедающий снег туман. Словно смотришь через стекло, облитое молоком.

1990-й год принадлежит лошади. Цикл, придуманный китайцами, состоит из 12 животных: мышь, корова, тигр, заяц, дракон, змея, лошадь, овца, обезьяна, петух, собака, свинья.

Я уже и не представляю себе, как бы я жил, не видя в Переделкино за окном моих клёнов. Совершенно не представляю себе своей городской жизни.

«Еврейская» — задом наперёд — привязанность к временам года. Больше всего я люблю зиму, потом осень, лето. Весну совсем не люблю. Весной я бесталанен и разбит.

Две причины, меня сохраняющие: дочка, которую люблю сверх всякой меры, и книга, которую, как Коперник, хочу положить перед смертью на грудь.

Мы не могли бы изобрести прыжок Фосбери (когда прыгун перелетает через планку спиной) по идеологическим причинам. Для этого надо не просто любить прыгать, но прежде всего быть совершенно раскрепощённым, абсолютно внутренне свободным человеком, для которого общепринятое — не догма. Мы скованы умственно, это — самое страшное…

Борясь с призраком диатеза, Женя запрещает Лёльке есть печенье. Лёлька по игрушечному телефону звонит птицам («кар-кар») и просит, чтобы они принесли ей печенье.

7.3.90

К истории Арзамаса-16. Всесоюзный НИИ экспериментальной физики = НИИ-11 = «База-113». 5-й сектор: конструкция бомбы. 6-й сектор: конструкция заряда.

Зернов Павел Михайлович (1908 г.р.) окончил МВТУ. Первый председатель Комитета стандартов. Затем — зам. наркома танковой промышленности. Первый начальник Арзамаса-16.

Алфёров Владимир Иванович, контр-адмирал. В 1956 г. — капитан 1 ранга, нач. завода торпед в Махачкале. Во время испытаний первой бомбы — нач. испытательного отдела. После болезни Зернова — нач. Арзамаса-16. Потом нач. серийного главка средмаша, затем зам. министра, отвечающий за испытания всего атомного оружия.

Духов Николай Леонидович — трижды Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской и 5 Государственных премий. Отвечал за конструкторскую разработку всего атомного оружия.

Фишман Давид Абрамович (примерно 1914 г.р.) — зам. главного конструктора ВНИИЭФ по зарядам, д.т.н., профессор, Герой Социалистического Труда. Он делал заряд для Р-5М.

Щёлкин Кирилл Иванович — зам. Харитона.

Не сплю, слушаю птиц. Их язык самый сложный. Поэтому-то и нет учителей птичьего языка…

Случайно взглянул в зеркало: батюшки! А шея-то у меня точно как у той черепахи, которую мне купил папа в зоомагазине на Кузнецком мосту полвека назад.

Когда читаешь Чехова, словно пьёшь холодную родниковую воду в жаркий полдень. С утра уже мечтаю, как лягу ночью в постель и буду читать Чехова.

Родина предков — Весьегонск. Честно сказать, за последние 100 лет он мало изменился…

Вчера мне исполнилось 58 лет. Чуда с Женей, Рост и Вася, никого не звал, сами приехали. Я болен непонятной болезнью, разбрасывающей по всему телу красные саднящие пятна. Во рту язвы, есть и пить больно. Хочется, чтобы все поскорее уехали, и я бы лёг…

Вечером Митя позвонил, поздравил меня. Я спросил:

— Ну что, не выяснилось ещё, когда вы улетаете?[140]

— Нет ещё…

А сегодня звонит часов в 12:

— Я говорю из Шереметьева… Мы улетаем…

Я только крикнул:

— Митя! Как? Значит ты обманул меня? Значит всё это — враньё?..

Подумать только: я никогда не увижу своего младшенького… Я словно чувствовал это в четверг, когда он приезжал… Он уходил вечером, а я, стоя на крыльце, долго смотрел ему вслед и почему-то очень хотел, чтобы он обернулся. И у калитки он обернулся и махнул мне рукой… Ну, вот и всё…

Женька моя, как тайком рассказала мне бабушка, плакала. За меня. А я не плакал, только качал головой, и кого мне было больше жаль, самого себя или Митеньку — бедного моего, слабого сынишку-предателя — я не знаю…

3.6.90

Председатель КГБ Крючков написал, что в 1930–1950-х годах было репрессировано 3 778 234 человека (см. «Правду» от 21.6.90). Никогда не поверю! В 10 раз больше!

Понял, что надо всё забыть, выключиться из этой жизни, съездить на родину предков, в Весьегонск. Отправились чисто мужской компанией: Чуда, Вася, Саша[141] и я.

Музей в Весьегонске: ул. К. Маркса, 97. Директор Зилова Светлана Викторовна. Магазин Головановых сохранился: ул. Скобникова, 12, где мой юный дед Ник. Ник. Голованов девять долгих лет переводил «Божественную комедию» Данте. Его работе высокую оценку дал учёный-филолог Ф. И. Буслаев.

Пристань «Борок». Чуда, Вася и я (Саша рисует в Весьегонске).

Заповедник. На пристани меня узнал молодой очкастый парень, который оказался зам. директора заповедника по науке — Кузнецов Андрей Вячеславович. Он познакомил нас с орнитологом Вячеславом Васильевичем Немцовым, очевидно, лучшим в мире специалистом по глухарям. Интереснейший рассказ о глухарях и планах их искусственного разведения. Чудецкий загорелся идеей постройки инкубатора для глухарей.

Те несколько мгновений, когда я перед тем, как лечь, захожу в комнату Лёльки и смотрю на неё — самые светлые и оптимистичные мгновения жизни. В спящем ребёнке такая скрытая вера во взрослую доброту и справедливость всего мира, такой немой призыв к нашему собственному совершенству, какие не могут дать ни знания, ни природа, ни Бог…

Святилище Великой Матери Земли — пещера горы Трикута в Индии — существует четыре тысячи лет. Три камня — очевидно метеориты — положены в пещеру ещё раньше.

В 1990 году моя жена Е. М. Альбац выиграла конкурс фонда Альфреда Френдли. Это был знаменитый американский журналист, который совершил настоящую революцию на телевидении. Согласно его завещанию каждый год фонд устраивает Международный конкурс среди молодых журналистов. Альбац оказалась среди 12 победителей и была отмечена полугодовой стажировкой в газете «Чикаго трибьюн». Месяца через два после отлёта в США она соскучилась по 2-летней дочке и стала уговаривать меня по телефону привезти ей Лёльку. 11 августа 1990 года мы с дочкой полетели в Чикаго.

Четыре месяца американской жизни были самыми томительными в моей жизни. Язык я знал очень плохо, объясниться мог с трудом. Круглые дни я проводил с дочкой, по существу был няней при малышке, объехал с ней в коляске весь город. Оно было бы всё хорошо, но я никогда так долго не бездельничал и поэтому ужасно психовал. Жена каждый день ходила на работу в «Чикаго трибьюн». У неё появился новый круг друзей, среди которых я выглядел белой вороной. Наши отношения стремительно портились.

Мы довольно много путешествовали, были в Нью-Йорке, Вашингтоне, Лос-Анджелесе, Сан-Франциско, Сан-Луисе, Милуоки, посмотрели Голливуд и Диснейлэнд и многие маленькие городки.

В США мне удалось всё-таки прочесть несколько лекций о нашей космонавтике в университетах Чикаго, Вашингтона и Сан-Луиса, и собрать материалы о замечательном нашем соотечественнике Степане Прокофьевиче Тимошенко (1878–1972), учёном, создавшем мировую школу специалистов по сопромату, очерк о котором я потом опубликовал в газете «Век» (№ 9, 5–11 марта 1993). Вёл дневник. Систематизировав записи в дневнике, уже в Переделкино я но писал и издал книжку «Взгляд с небоскрёба» (М.: «Криптологос», 1995). О чём она, станет понятно, если перечислить названия глав: «Американцы», «Город», «Дом», «Работа», «Деньги», «Застолье», «Одежда», «Автомобиль» и т. д. Мне кажется, в этой книжке я разрушил многие застарелые мифы о США. В сокращённом виде почти все эти главы публиковались в «КП» в апреле — июне 1991 года. Таким образом, о моих американских впечатлениях тех лет я уже рассказал, повторяться нет смысла.

В Москву мы вернулись втроём 7 декабря 1990 года. 13 января 1991 года я уехал в Малеевку, в Дом творчества.

Вновь, почти точно через год, я в Малеевке. После ужина пошёл гулять. Темнота, сильный ветер, метель. Лицо сечёт, слепит, иду на ощупь и совершенно счастлив, потому что теперь ясно, что я — в России, дома, что это наша зима, о которой я так скучал в Чикаго. Ночью спал так покойно и сладко, как давно уже не спал. Главную постоянную радость даёт сознание того, что никто не может к тебе зайти и позвонить тоже никто не может. Проспал до 11 часов.

14.1.91

Внука поварихи Прасковьи Егоровны зовут Джеральдик.

Она была в длинном платье из матовой парчи цвета холодца, кое-где небрежно примазанного горчицей.

«Госснабен зи мир битте…»

Через 8 часов начнётся война США с Ираком. Господи, спасибо тебе, что ты не сделал меня политическим деятелем, не дал мне власть, не потребовал от меня посылать на смерть тысячи молодых людей, ничего ещё не видевших в этом мире и не испытавших всех радостей его…

Ночью приснился мне Митенька. Длинный, худой, лупоглазый. Приехал в Переделкино повидать Лёлю. Я говорил с ним сурово, и суровость моя разбудила меня. Так его жалко, что хочется плакать…

В Малеевке хорошо жить в номере с окнами в лес, т. е. в № 14,16,18,20. Я живу в 20-м.

Едва мне стоит закурить, как у меня мгновенно меняется почерк.

Чехов говорил, что у него «нет смелости и умения жить». Как точно. Я его понимаю…

Сегодня ночью мне приснился Ося Нехамкин[142] и я ним говорил во сне по-французски.

Умер Юра Бабченко, мой двоюродный брат. Во время войны его ранили в первой же рукопашной атаке: немецкий офицер выстрелил ему в лоб из ракетницы. Его оперировал сам Бурденко, поставил ему серебряную заплатку на лоб. Юрка прикрывал её косой гитлеровской челкой. Был начальником депо в Свердловске. Всё обещал мне показать генеалогическое древо Козловых[143], выращиванием которого он занимался последние годы, а я ему в этом немного помогал. Ему было 66 лет.

В Малеевке больше всего общался я с литературоведом Колей Анастасьевым. Осторожен, никуда не рвётся, тихо ездит в США читать лекции, доктор, профессор, вполне доволен жизнью. За столом со мной сидел Лёва Аннинский[144] с дочкой Катей. Немного комплексуй, мнителен и, мне показалось, что он не столь уж независим в своих литературных симпатиях и антипатиях, как ему (и мне!) хотелось бы, т. е. он несколько человек «повязанный».

Прекрасные, свежие стихи полились из меня сегодня совершенно неожиданно:

Они родились в тот момент, когда я разделся донага, чтобы идти в ванное отделение, и тут вспомнил, что сегодня суббота, и всё закрыто.

Старость наступает тогда, когда ты ощущаешь, что в мире теней больше любимых тобою людей, чем среди тех, кто рядом, что они нужнее тебе и ты им нужен. Со мной этого ещё не случилось, но очень скоро может случиться.

В комнате, где жил Коля Анастасьев, поселился поэт Валерий Краско, кажется, слегка сумасшедший, который донимает меня своими стихами и бесконечными жалобами на то, что его не печатают. Я стараюсь ходить мимо его двери неслышно, но он чует меня и сразу выскакивает из комнаты, как чёрт из табакерки.

Вчера с Лёвой Аннинским ходили в гости к Саше Городницкому[145] и весь вечер проговорили о Португалии, Испании, Бразилии, Бродском, Евтушенко, о чём угодно, но не о том, что нас окружает и волнует по-настоящему. Почему так получается?

Сон. Какая-то дача, маленькая Лёлька, пустой, голый участок с парниками. Приехал угрюмый Аксёнов, тут же Гладилин, братья Штейнберги, они меня знакомят с Бродским, который вроде бы уже помирился с Аксёновым, и мы решаем идти на речку купаться. Я выбираю в шкафу полотенце, а на всех полотенец не хватает…

В Париже живёт примерно 70 тысяч художников. Из них около 70 русских. Наиболее известны Олег Целков, Борис Заборов и Купер.

То, что я не знаю иностранных языков, очень плохо. Но есть в моём образовании ещё один (о, если бы один!) пробел, мешающий жить: я не знаю звёзд! Сегодня чудесная морозная ночь, всё небо в звёздах, а я, кроме дурацкого этого ковша Большой Медведицы, ничего не знаю. Да и какие звёзды в самой Медведице — не помню. Обязательно надо учить Лёльку звёздам, и самому с ней учиться.

13 статей я написал в Малеевке за 19 дней, из которых один был мой «выходной». Совершенно не устал и, если бы не постоянные грустные мысли о Жене и тоска по Лёльке, мог бы сидеть дальше и работать в том же темпе.

5.2.91

Думаю, что Алексиевич[146] очень трезвая политическая конъюнктурщица, притом что человек заведомо талантливый. Смотрите, что выстраивается: «У войны не женское лицо» — Чернобыль — Афганистан. Всё на потребу дня. Всё время «взывает». Всё время «на гребне». Но уличить в этом невозможно. Всегда найдётся «граждански зрелый» ответ: «Это — то, что меня волнует!!..» Но как-то она всегда «вовремя» волнуется…

Светлана Александровна Алексиевич.

Я долго просидел в Америке и теперь читаю все газеты за полгода. Скучно и неинтересно. Скучно, потому что всё знаешь наперёд. А неинтересно, потому что всё это действительно неинтересно.

Странное дело, прочёл сегодня в «Неделе» отрывок из Фридриха Горенштейна и вдруг понял, что я могу писать интересную прозу. Как-то он мне это подсказал, что ли… Сам не понимаю…

В Малеевку к Лаврову Антон Павлович ходил пешком из Звенигорода. Здесь, в Малеевке, Чехов написал «Дом с мезонином», героини которого — дочки Лаврова. Дом с мезонином сожгли фашисты. На его месте выстроили нынешний Дом творчества и три тяжёлых, упрямых в архитектуре, флигеля. Всё позднейшее — уже 1980-е годы.

В Малеевке я жил всегда зимой, совершенно не представляю её летом, с лодками, купальнями, грибами. Тут нашёл Наташу Ласкину, но с Наташей здесь никогда не жил. Вообще, ни с кем тут не жил, всегда один. Всякий раз возникали здесь временные, а тогда казалось вечные, интеллектуальные привязанности. Помню Юру Казакова, Марка Соболя, Тура, Ваксмахера, Галича. Потом разбегались надолго, иногда — навсегда. Вот и нынче: Коля Анастасьев, Аннинский, славный «итальянец»[147] Солонович. Он знает деда Голованова и уже этим мил мне…

Смешной, добрый Саша Городницкий, честолюбив, охотно вспоминает двадцать лет своих действительно очень интересных плаваний, сыплет именами известных людей, из чего я понял, что сам он не очень в себе уверен. А говорить с ним приятно, потому что он понимает, что и я немного похвальбушка, тоже могу сблефовать и так легонько пустить пыль в глаза, пустить, чтобы собеседник радостно зажмурился. Саша — человек хороший…

Александр Моисеевич Городницкий.

Всё время моей жизни в Малеевке через стол от меня сидела пара с двумя детьми, девочками лет 3–4. Младшенькая больна: плохо ходит, ножками загребает, сильно косит, бессмысленно улыбается. Старшенькая — сорви-голова. Смотрю на них и вновь и вновь благодарю Бога за мою Лёльку. Господи, какой же я счастливый человек, что доченька моя весела, здорова… Говорю с ней по телефону:

— Папа, я всё знаю! Унесла тебя лиса в далёкие леса (есть сказка такая про петушка). Но ты приезжай скорей, я тебя на ручки возьму…

У меня перехватывает дыхание от нежности… Фотография её, приклеенная скотчем, висит над моей кроватью, и мы с ней вечерами разговариваем…

А жене я звоню редко. Звонки эти довольно дорого стоят в нервном исчислении. Вот сегодня кричит в трубку:

— Ты уже книжку написал, а я об Америке ещё ни строчки не написала!! Это ты понимаешь?

— Женя, разве я в этом виноват?..

И опять внутри что-то обрывается от её несправедливости, от абсолютного неумения радоваться успеху других людей, не только меня, просто других… А как бы я хотел жить с этой женщиной вдохновенно, как в 1982-м!.. Ан прошло…

7.2.91

А если «День смерти» не пьеса, а сценарий? А если мне в таком фильме самому сыграть? А если поговорить с Серёжей Юрским?

Газета «Советская Россия» 13.2.91 напечатала, возможно сама того не подозревая, большой роман в 19 строк. Приведу его целиком:

«В городе Уиллоу на Аляске в глубокой нищете скончался некий Айзен Альден. Сорок лет назад, будучи старателем, он вёл разведку в пустынном горном районе, покрытом непроходимой тайгой. Здесь Альден обнаружил месторождение металла, принятого им за медь. Анализ, проведённый им по возвращении в город, установил, что найдено золото. К несчастью, через несколько дней в районе месторождения вспыхнул сильный лесной пожар и уничтожил все деревья с зарубками Альдена. Тот искал рудник до конца жизни, но так и не смог найти…»

Разумеется, переместиться в будущее занятнее и любопытнее, чем торчать в настоящем. Однако путешествие в прошлое вернёт тебя к безмерно дорогим людям, которых уже нет, а главное — даст хотя бы надежду как-то попытаться предотвратить беды дня сегодняшнего.

Март, пожалуй, самый нелюбимый мною месяц, грязный, скользкий, с мерзкими мутными туманами, и только солнце и небо искупают его природную ущербность, и в душе начинает шевелиться надежда на то, что молодость чуточку вернётся и какая-то, пусть маленькая, радость вдруг проклюнется из этой весенней хляби в такое замечательное утро.

Как интересно было бы познакомиться с Иисусом Христом!

Борис Иосифович Жутовский.

Приезжал в гости Боря Жутовский[148]. Неожиданно для меня (и, как я думаю, для самого себя) предложил написать мой портрет для своей галереи «Век уходящий». Работал довольно долго (часа 4–5) с перерывом на обед. Портрет получился очень хороший. Это я понял по Борькиной роже, когда он его рассматривал. Оригиналы портретов он не отдаёт. Лишь однажды сделал исключение для Льва Разгона: подарил ему авторскую копию. Мне обещал сделать фотографии.

23.2.91

Юбилей «Известий», 75 лет. Мне никто приглашения не посылал. Хотя могли бы и прислать, поскольку в 1986-м я опубликовал у них «Космонавта № 1», вышедшего потом в «Библиотечке «Известий»» отдельной книжечкой. Я был в «МН»[149] и тамошние ребята затащили меня в «Известия». Одет был жутко: ковбойка, джинсы. После концерта все разделились на «белую и чёрную кость». Я ощущал себя каким-то «серым» и решил уехать. Но тут мы повстречались с Геной Хазановым, с которым не виделись со времён КВН, и пока обнимались, он затащил меня в зал «белой кости», где пировала редколлегия с министрами и депутатами. Мы с Геной хорошо выпили, и я пошёл представиться и.о. премьер-министра Егору Тимуровичу Гайдару:

— Ну что, Егорка, — спросил я, оглядывая окружающие рожи с отпечатками ужаса от моей фамильярности. — Не узнаёшь меня? А помнишь, как я тебе голы забивал в Белграде?..

— Конечно помню, дядя Слава, — смешно потупившись и покраснев, ответил премьер-министр…

13.3.91

В Ленинграде хорошо меня обчистили. Целый день я работал, сидел в КГБ и читал дела ленинградских учёных, арестованных в 1942 году. В 17.45 я вернул все папки в архив и пошёл в ближайший кинотеатр смотреть «Тарзана»: решил окунуться в отрочество. Размягчённый и голодный я зашёл в кооперативный магазинчик рядом с Московским вокзалом, где можно было выпить коньячка. Всё себе нарисовал: как пью коньячок, как иду в «Октябрьскую» (250 метров), читаю Бродского под тёплым одеялом…

Однако, нет. Налетел я на профессионалов высшего класса: представлялись «корабелами», обращение столь интеллигентное, что уже это должно было меня насторожить! Утром нашёл в костюме чужую шариковую ручку и носовой платок. Но 2500 рублей в банковской упаковке — гонорар с «Ленфильма» — не нашёл!

23.3.91

Вот когда я разбогатею, я накуплю себе множество носовых платков и в каждые штаны положу по платку, чтобы навсегда выкинуть из головы эту проблему, не искать их вечно, не думать о них!

Ахматова была ненавистна Сталину уже за один свой профиль, лучше всяких стихов говорящий о её полной духовной независимости.

«Жить не получается…»

На требования бабушки доесть кашу Лёлька воскликнула:

— Как же мне надоела эта жизнь!

Флейта — это дуют сбоку, а кларнет — по оси. Испытываю неловкость от столь явного невежества. Ведь в консерваторию ходил, интеллигент в третьем поколении, не имею права этого не знать!

Что такое музыка? Откуда она? От воя метели и шума ветра в деревьях? И почему она понадобилась человеку, почему нужна ему уже многие тысячи лет? Почему она волнует меня, восхищает, плакать заставляет? Кажется, всё можно на разных языках пересказать, но нет языка, на котором можно было бы пересказать музыку.

Я решил выйти из КПСС, так как вижу, что именно её ошибкам мы обязаны всеми нашими бедами. Но дело не только в ошибках. Ошибки все люди делают, и такое большое объединение людей, как партия, не может не совершать ошибок. Дело в том, что партия не признаёт их, она не покаялась и продолжает претендовать на роль лидера в нашем обществе. Я не разделяю эту позицию, чувствую, что так нельзя себя вести, а значит, и делать мне там нечего.

Если бы моя жена вышла замуж за Сальвадора Дали, она учила бы его, как надо рисовать.

Дождливое лето 1991 года. «Дождик, дождик, перестань, я поеду в Эристань…» А где эта Эристань? Никто не знает! Вот он и льёт уже месяц подряд…

Как подумаю, что Нобелевскую премию мне опять не дадут, так просто жить не хочется!

Мокрота — концентрированный сок соблазнов, которые посещали нас во сне.