Заметки вашего современника. Том 3. 1980–2000

Книжка 101 Октябрь 1984 г. — апрель 1985 г.

Сюжет картины «Опять двойка» Фёдор Павлович Решетников позаимствовал у художника А. М. Корина (1865–1923), которая называется «Опять провалился», и висит в художественном музее в Сыктывкаре. Только у Корина гимназист постарше и собачки нет.

Что со мной? Вот она, долгожданная пора, когда снег уже сел на землю, пора начала радостных трудов, а делать ничего не могу, всё валится из рук, одиночество душит. Я вроде бы всем нужен, но, одновременно и вроде бы никому не нужен. Все заняты своими делами: Вася — журналистикой, Саша в письме из армии уже мечтает о турпоходах с друзьями, Митя просто рассеянно равнодушен. Наташа устала от меня, не осталось у неё никаких чувств ко мне, ни любви, ни ненависти, дал денег — и хорошо. И Женя меня не любит, это проглядывается во многих мелочах. Тоже устала и нет сил порвать эту тягучую, ненужную ей связь. Ну, а сам-то я кого люблю? Кто мне дорог, близок, без кого я жить не могу? Есть ли такой человек? Ведь нет его, вот что страшнее всего! И ждёт меня за это расплата жестокая.

17.10.84

У индейцев племени пима не бывает болезней сердца.

Зарплата через 10 дней, а у меня 20 копеек в кармане и 50 литров бензина в канистрах. Еды хватит на недельку…

В чём же всё-таки секрет финансового успеха? В уме? В таланте? П. не умён, но талантлив. Г. не талантлив, но умён. У них есть деньги, а у меня нет. И обидно мне ещё и потому, что мне их совсем немного надо. Я не требователен ни в еде, ни в одежде, ни в развлечениях. Но на шестом десятке барахтаться в долгах так надоело, хоть плачь…

По причинам совершенно непонятным, а значит, — беспричинно, встал я сегодня спокойный, даже весёлый, и так же спокойно и весело работаю. А ведь ничего не изменилось, никаких добрых вестей, но почему-то кажется, что всё образуется, что всё будет хорошо…

Звонил Лене Харитоновой. У неё отца положили в больницу, она его навещала.

— Ты знаешь, как я завидовала всем посетителям! Вот лежал бы Женька в больнице, пусть бы год лежал, два года, а я бы его навещала…

Всевозможная мемуарная и биографическая литература существует с античных времён и имеет богатые традиции. Об учёных писали мало, во-первых, потому что их и было мало, а во-вторых, потому что подавляющее большинство людей их не понимало и плохо себе представляло, какое, собственно, значение имеет их деятельность для общего блага. Они не были властителями дум, а потому и не интересовали никого. Теперь — по другому. Жизнеописания учёных будут читаться очень скоро с не меньшим интересом, чем жизнеописания служителей муз и граций.

Самым высоким человеком в мире был американец Роберт Уадлоу (1918–1940), сын мэра города Олтона в штате Иллинойс. В год смерти (он умер от болезни) его рост составлял 272 см.

По древним ассирийским законам тому, кто целовал чужую жену, отрезали нижнюю губу, а за прелюбодеяние — казнили.

Редко, безо всяких видимых причин охватывает меня чувство истинного вдохновения. В эти минуты кажется, что я способен на что-то очень большое, нужное, важное. Ясно вырисовывается в сознании, что жизнь, которой я живу, неправильна. Мне хочется немедленного действия, движения физического и умственного. Увы, чувство это недолговечно…

Если бы я был президентом, я бы увековечил своё имя, создав грандиозный музей науки и техники, собрав туда всё, что создано в России с ломоносовских времён. Такой музей и без меня когда-нибудь создадут, но чем позднее возьмутся за дело, тем труднее будет эта работа.

Когда я слушаю «Гимн великому городу», я всегда ощущаю, что это, как бы сказать… Музыка, написанная на русском языке. Глиэр сам очень тонко к этому относился и просил не путать его сочинений ни с русской, ни с украинской историей. Да, просил. Но его «Гимн» не мог быть написан ни в Берлине, ни в Лондоне.

Итог года ужасен. Я понял вдруг, что никого не люблю: ни детей своих, ни Наташу, ни Женю. Никого! А раз так — я дальше не смогу жить.

Кто-то из вонючих патриотов придумал писать слово «родина» с большой буквы. И «верховный совет» тоже. Ну ладно, мы — атеисты и позволяем себе писать слово «Бог» с маленькой буквы. Но если «родина» с большой, как же тогда «вселенная» с маленькой?

Дочь Цандера, очевидно, сумасшедшая. Она с криком послала меня к чёрту только за то, что я спросил, жива ли её мать.

И ещё одна причина, зачем надо знать биографии великих людей. Их надо знать для воспитания в себе самокритики. Надо всю жизнь говорить себе: Галуа убили в 20 лет. И мне 20 лет. А что я сделал? Пушкина убили в 37. Что я сделал в 37? Лавуазье убили в 50. Чем я отличился в 50? Всегда найдутся добрые люди, которые скажут, что ты не Пушкин и не Лавуазье. Да, я понимаю, что я — не Пушкин. Но почему же я должен выбирать для жизненного примера человека ничтожного, вместо личности замечательной?!

Вчера после финской бани вышел на Щербаковскую улицу молодой, крепкий, спокойный. Как-то очень ярко горели фонари. Людей было много, но суетливой толчеи, как на улице Горького, не было. И люди были какие-то не унылые, не усталые, а тоже крепкие и бодрые. Шел лёгкий снежок. Был новый год, и вдруг почудилось, что всё будет хорошо, что счастье ушло не навсегда, что оно вернётся. Я ощутил короткий, но острый подъём всех жизненных сил.

11.1.85

Возвращаясь из Москвы поздно ночью в Переделкино и думая, как всегда, о тугих узлах моей жизни, устроил я себе новогоднее гадание: если не встретится мне на дороге ни одна машина — уйду к Жене и она родит мне дочь. Если встретится — умру с Наташей. Машин не было. Я испугался.

Безусловный изъян психики. Сколько ни учил я в детстве алфавит, сколько ни пытался потом, в зрелые уже годы, запомнить порядок букв после Т — сделать это я не могу! Помню только самый конец: Э, Ю, Я. А вот в какой последовательности идут Ф, X, У, Ц, Ч, Ш, Щ — я не знаю! Если что-то надо найти в словаре на эти буквы, я прежде кладу рядом телефонную книжку с алфавитом и подглядываю. А с другой стороны, может быть не во мне дело, просто эти буквы в алфавите стоят не на месте?

Газетные статьи не требуют от меня много труда, а значит, не могут доставлять мне много радости.

Стояли сильные холода, и я переселился из своего кабинета наверх. Но там хуже пишется. Приезжал Юрка Лифшиц. Выпили с ним водки, Женьку[34]вспоминали. Юрка совсем седой. В один год у него умерла жена, а потом погиб Женя. Наутро тоже захотелось выпить, но я сдержался, целый день работал. Сегодня ростепель: +3 градуса, и я снова переселился к себе в кабинет, а мой Цандер — из Риги в Москву.

24.1.85

Раздражает мелкое журналистское воровство. Володька Губарев украл название для своей книги: «Космический перекрёсток». Так называлась моя большая статья в «КП» и Володька не мог об этом не знать. Рябчиков после гибели наших космонавтов в 1971 году назвал свой фильм «Крутые дороги космоса». Так называлось моё интервью с Гагариным в 1967 году, когда погиб Володя Комаров. И никто мне не докажет, что это просто совпадение! Воруй у самого себя, на худой конец, но у других-то зачем?! Вот «Дорогу на космодром» я украл у самого себя: так называлась статья в газете, опубликованная лет за десять до книги.

Который день не идёт из ума эта старушка…

Универсам на Щербаковской улице. Я подъехал купить минеральной воды для финской бани. Купил, выхожу из магазина. Метрах в 20 от меня — бабушка с палочкой, синяя матерчатая сумочка в руках. Двинулась улицу переходить. Когда я услышал, как истошно гудит самосвал, как скрипуче намертво тормозит, я мгновенно почуял беду. Его несло по льду. Он ударил бабушку бампером в лоб, она откинулась затылком на лёд и оказалась под машиной: светлая, чистая, покойная, в венце крови на асфальте. Я подошёл к шофёру самосвала и дал ему свою визитку для суда. Он ни в чём не виноват.

Но другое мне покоя не даёт. Встань я в универсаме без очереди впереди бабушки, оттолкни её в дверях, и всё! И судьбы этой чистенькой старушки и цыгана из самосвала не пересеклись бы…

Бумажный пакет с молоком, который она купила, выпал из синей сумки, но остался цел.

День у Беллы[35]. Насторожили две её фразы:

— Всё, что я пишу, я пишу Пушкину…

Это — Цветаева!

Вдруг в разговоре:

— …моя сестра Ася…

Нет у неё сестры Аси! Это у Цветаевой сестра Ася!

24.2.85

Не вдумываемся в то, о чём говорим. Футбольный матч. Поле скользкое, снег, играть трудно. Комментатор говорит: «Обе команды проявили сегодня мужество…» Ну причём здесь мужество?! Мужество — это нечто неизмеримо более высокое, чем футбольная игра в грязи…

Два тайфуна обрушились в конце февраля на Сахалин. Ураганный ветер, снегопад, заносы. Комментатор: «Сахалинцы не отступили…» А куда, собственно, они могли отступить? Они на острове. И что им оставалось делать, как не откапываться из-под снега? Нынче зима строгая, и итальянцы, и французы, и американцы тоже «не отступили».

Знаменитая Дымка пошла с 1890 года из села Дымково от Анны Афанасьевны Мерзиной, жены нищего сапожника. Дальше Вятки она никогда никуда не ездила, была неграмотна. Бедствовала, просила «аванец» — двугривенный — у скупщика Караваева.

Во время войны Дымку продолжала делать одна-единственная мастерица: Евдокия Захаровна Кошкина. Благодаря ей искусство Дымки не угасло. Промысел возродился только в 1958 году.

Дымковские игрушки покупают 18 стран: Венгрия, Испания, Дания, США, ФРГ, Италия, Франция, Швеция, даже Ливия.

Свистульки с самым громким и чистым свистом делает Нина Петровна Бояркина.

Вятка. Декабрист Александр Иванович Муравьёв после ссылки был в 1834–1835 годах председателем уголовной палаты в Вятке. Чуть позднее сюда сослали Герцена. «В Вятке я сделал переход от юношества к совершеннолетию, — писал он. — Практическое соприкосновение с жизнью началось тут». В 1844-1845 годах отбывал здесь ссылку Салтыков-Щедрин за «недозволенные произведения». В ссылке здесь жил и Александр Лаврентьевич Витберг — известный архитектор и художник. Позднее тут сидели Бауман, Стучка, Ян Райнис. В феврале 1928 года в Вятке выступал Маяковский.

Необъяснимо, но на меху росомахи не конденсируется влага, не бывает инея. Народы Севера делают из меха росомахи опушку у лица. У белки самый лучший мех зимой, но бить её нельзя: беременная! Уссурийская енотовидная собака на природе зимой не то чтобы засыпает, а «впадает в пассивное состояние». С середины декабря 45 дней её можно не кормить, а потомство — лучше, чем у тех, которых кормят. Бобёр — однолюб, не всякую самку возьмёт. Соболей разводят только в СССР. В мире 114 сортов норок. По норкам нас здорово обогнали американцы. Они производили до 10 миллионов шкурок в год, создали из шкурок норки меховой спектр. Всё это я узнал в Кирове во Всесоюзном НИИ охотничьего хозяйства и звероводства им. Б. М. Житкова.

Льняная тряпка, если её закопать в землю, сгнивает очень быстро. А в выработанном торфянике она не гниёт! В СССР десятая часть территории — болота. У нас 75 % болот мира!

Всё по справедливости. И галактики гаснут. Я должен написать «Королёва» и уйти, как уходит, смывается волной, исчезает навсегда горбуша, которую били мы с Женькой Харитоновым в курильских речках…

Я не умею рисовать, а хочу!

Лев Сергеевич Термен.

Из рассказов Термена[36]:

— В Петербургском университете я учился на отделении физики и астрономии, где преподавал Иоффе. Одновременно я работал в физической лаборатории. Учился я хорошо и весь университетский курс сдал за три года. Началась война.

Окончивших университет забирали на военную учёбу. Меня послали в военно-инженерное училище.

Так я стал юнкером. В училище курс подготовки был рассчитан на 8–12 месяцев. Ещё в университете я увлёкся рентгеновскими лучами и радиотехникой. Собрал некоторые колебательные схемы, сконструировал устройство для охранной сигнализации. Вор не мог залезть в окно не потому, что там был спрятан фотоэлемент, а потому, что ёмкость изменялась.

— Около 1916 года меня направили в запасной электротехнический батальон. Тут как раз произошла революция. Я был членом ревкома батальона. Выбирали, кто лучше: большевики или эсеры. Я был за большевиков. Начались стычки с правительственными войсками. Помню, я сидел на крыше, ставил там антенну, а в меня с улицы начали стрелять. В антенну попали, а в меня не попали.

— Батальон наш был настроен прокоммунистически, офицеры отговаривали нас участвовать в различных демонстрациях, но я и ещё человек 20 всё-таки пошли на демонстрацию. Нас обстреляли. Потом в Смольном институте был митинг. Вернулись в часть… Ещё в батальоне я стал заниматься музыкой.

— После революции я довольно долго работал на Царскосельской радиостанции. На станцию приезжали физики, помню был у нас помощник Иоффе Чернышёв. Когда белые подошли к радиостанции, мы решили её взорвать, предварительно отправив всю аппаратуру в Нижегородскую радиолабораторию. Я в Нижний не поехал и бродил по Петрограду без дела.

— Где-то году в 1918-м меня пригласил в свой Физико-технический институт Иоффе. Я демобилизовался, ушёл к Иоффе и стал у него в институте заниматься радиотехникой и рентгеновскими лучами. Я даже читал лекции по радиотехнике в Военно-медицинской академии, организовал физическую лабораторию для слушателей. Однако врачи и физиологи мало интересовались физикой, и давалась она им плохо, а меня, например, анатомия очень интересовала, особенно устройство мозга, и я работал в анатомическом театре.

— В Физико-техническом институте я, повторяю, занимался радиотехникой и рентгеновскими лучами, но потом, по предложению Иоффе, занялся ещё и дальновидением. В 1921 году я женился первый раз на Екатерине Павловне Константиновой — сестре будущего академика Константинова[37], которому тогда было 11 лет и все звали его «Бобка». В те годы, помню, меня интересовал спиритизм, гипноз. Хотелось разобраться, что здесь правда, а что — выдумки. В это время от воспаления мозга умерла моя ассистентка, которая была племянницей (или двоюродной племянницей?) Иоффе. Я хотел её заморозить и похоронить в вечной мерзлоте, но Иоффе не согласился, и её похоронили в обычной могиле. Я на него обиделся и на похороны не пошёл…

— В 1926 году я сделал такую работу. Вращающаяся группа зеркал механически создавали оптическую развёртку. Отражённый ими свет преобразовывался в фотоэлементе в электрический сигнал, который можно было передать или по радио, или по проводам. Удалось создать изображение 1,5 на 1,5 метра, но оно не было чётким. Тут меня вызвали к Ворошилову. Хотели работу эту засекретить и потом приспособить её для пограничников. Засекретили. Я повысил частоту строк с 16 до 32, кроме зеркал придумал ещё диск с дырочками и маленьким экраном. Аппарат был переносной. За все эти изобретения мне дали денежную премию…

— Я уже выступал со своим терменвоксом. Тут, очевидно, и родилась идея, чтобы я поехал за границу и, выступая с концертами на терменвоксе, разузнал, что нового там изобрели в области радиотехники. В конце 1928 года меня послали во Франкфурт-на-Майне, в Париж, Берлин, Лондон. В Лондоне на моём концерте было 8 тысяч человек, среди них — Капица. Потом он пригласил меня к себе, показывал, помню, новорождённого Сергея… Из Европы я переехал в США. Вошёл в дипломатические круги, рассказывал о терменвоксе представителям посольств. Деловые американцы пытались вовлечь меня в бизнес. Мне предлагали сконструировать радиоуправляемый самолет. А иногда и чепуху предлагали: разузнать в других странах диаметр трубы глушителя самолёта, например. Впрочем, тогда были звукоуловители и важно было, чтобы самолёт не шумел. В Калифорнии мне предложили сделать прибор, который не позволял бы проносить в тюрьму металлические предметы. Я такой прибор сделал для тюрьмы Лос-Анджелеса, там я узнал всю систему тюремной охраны…

— Наше представительство в США потребовало, чтобы я развёлся с Екатериной Павловной, поскольку она якобы «контактирует с фашистами». С кем она «контактировала» я не знаю. Она жила при медицинском институте, приезжала ко мне на субботу и воскресенье. В конце концов мы с ней развелись. Года через 3–4 я женился на негритянке Лавинии Вильямс, которую я учил танцевать под сопровождение моего терпситона, — такой я тогда изобрёл аппарат. Я заработал большие деньги, около 3 миллионов долларов, в центре Нью-Йорка арендовал дом на 99 лет, но тут меня вызвали в Союз. Лавинию обещали прислать на другом пароходе, но обманули и не прислали…

— Из Нью-Йорка я плыл на пароходе в качестве помощника капитана. Пароход назывался «Старый большевик» и плыл очень долго. Наконец, пришли в Ленинград. Я думал, что в СССР мне сразу дадут лабораторию, чтобы я продолжал мою работу. Но Ворошилов меня не принял, я прожил некоторое время в гостинице рядом с Киевским вокзалом, а потом меня арестовали. На свободе в СССР я был месяца четыре. В 1939 году я уже сидел в Бутырской тюрьме. Допросы вели два следователя. Меня не били, не мучили. Иногда допрашивали стоя, но позволяли ненадолго присаживаться. Следователь советовался со мной, как меня так посадить, чтобы дать возможность работать.

— После Бутырок был Магадан. Большая, круглая, как цирк, тюрьма, в которой сидело две тысячи человек. Процентов десять — политические, остальные — уголовники. Но довольно быстро меня вернули в Москву. Несколько недель я прожил в шарашке Туполева на улице Радио. У меня был свой рабочий стол, и я изобретал. Надо было сделать такой радиопередатчик на специальной бомбе, чтобы он вошёл в землю, а его антенна торчала снаружи и подавала сигналы. Сбрасывать такую бомбу должен был беспилотный самолёт. Потом всю эту шарашку отправили в Омск, где я как раз и занимался радиоуправляемым деревянным самолётом-снарядом. Это была довольно внушительная конструкция: размах крыльев метра четыре. Было сделано несколько экземпляров для разных целей.

— Из Омска меня переслали в Москву и посадили в секретную лабораторию КГБ в Тушино, где я занимался различной разведывательной электронной аппаратурой. Потом я узнал, что делал, например, подслушивающую аппаратуру для установки в квартире Сталина. У меня работал сын Берии, были 2–3 помощника, даже мастерские были, притом что я — зэк. В 1947 году мой срок кончился и меня выпустили. Дали квартиру с мебелью и посудой и денег 200 тысяч рублей. Я был свободный человек, но продолжал работать в лаборатории КГБ до 1968 года. В 1948 году я женился в третий раз. Моя жена работала в канцелярии КГБ на улице Дзержинского, где я заведовал отделом изучения технической литературы, которая могла представлять интерес для КГБ. У нас с женой, Марией Фёдоровной, две дочки. У одной — две внучки, у другой — два внука.

— С 1968 года некоторое время я работал в консерватории, в военной студии звукозаписи, потом в МГУ. На кафедре физики моря я конструирую аппаратуру для акустических подводных измерений. Откровенно говоря, лучше всего мне работалось в КГБ…

Термену — 91 год. Бодр, рассказывает охотно, впрочем, мне показалось, что немного привирает. Квартирка в жилых корпусах университета на Ленинских горах совсем маленькая. Вся от пола до потолка заставлена приёмниками, телевизорами и другой, мне неизвестной аппаратурой. Лев Сергеевич сыграл для меня на терменвоксе «Пусть всегда будет солнце…» и «Эй, ухнем!..» Не совсем понимаю, почему эта штуковина не прижилась. Мне кажется, у неё есть будущее.

В августе 2000 года в программе «Антропология» замечательные возможности терменвокса продемонстрировала родственница Л. С. Термена Лидия Ковина.

Расстроился. Сейчас по ТВ Рябчиков и А. Романов, охмурив академика Мишина, доказывали всему Советскому Союзу, что в 1929 году Королёв приезжал к Циолковскому в Калугу. И в Калуге уже на радостях соорудили даже мемориал в честь этого события.

Да, да, тысячу раз да — замечательно было бы, если бы он приезжал и говорил с Циолковским, но не было этого!! Наврал Королёв, подписав Сашкины гранки!

Сколько замечательных приложений существует для человеческой фантазии, но зачем же искажать историю, подгонять её под нам угодную конъюнктуру?! Не встречался Ленин с Энгельсом, а вполне мог встретиться, когда был в Лондоне. Не беседовал Пушкин с Лобачевским, хотя мог беседовать. Не встречался Королёв с Циолковским в 1929 году, встретился позднее в Москве, да и то, не столько встретились они, сколько просто увиделись. Не нужен был тогда, в 1929-м, Циолковский Королёву со всей его философией космоса. Цандер ему был нужен с конкретным двигателем, который уже гремел в кирхе и который Королёв мечтает оседлать и лететь на нём в стратосферу. Да, не столь красиво, как нам хотелось бы, нет замечательной и желанной «преемственности поколений». Точнее, она есть, но не показушная, не поверхностная, а выстраданная, глубинная… Что делать?

13.4.85

А сделал я следующее: напечатал в журнале «Огонёк» (1989. №10) большую статью «Размышления над попытками приукрасить историю».

Переделкино. Пошёл в Дом творчества на фильм «Жертва коррупции», но опоздал к началу. Только примерно через час я понял, что те, кого я всё время принимал за гангстеров, на самом деле переодетые полицейские, а благородные парни и есть гангстеры. Это открытие очень меня рассмешило. Соседи по креслу, услышав смех ни с того ни с сего, покосились на меня, как на психа. Представив себе всю ситуацию, я стал смеяться ещё больше…

В общем, отлично повеселился!

Прилетел и глядел в моё окно дятел Фицджеральд.

Вчера у Чудецкого очередной, шестой по счёту «Вечер талантов». И вновь не мог не изумиться я этому удивительному человеку! Что за душа, как его на всё, на всех хватает?! Скольким людям незаметно и ежедневно делает он добро, как внимателен он к друзьям и как умеет скрыть эту тревожную заботливость под маской удали и бесшабашности!

Я такой плохой в сравнении с ним! Вот вчера сижу у него и думаю: «Ленка Харитонова ведь очень далеко живёт. Я — на машине, не пью, надо бы отвезти её… А с другой стороны, ведь не поздно, вполне сама доедет… А я — на Ленинском проспекте, 20 минут — и я в Переделкино…» И вдруг так стало самому стыдно за эти мысли, так пакостно на душе…

Отвёз Ленку и вернулся на дачу во втором часу.

21.4.85