Заметки вашего современника. Том 3. 1980–2000

Книжка 104 Июль — август 1985 г.

Идея третьей поездки на Соловецкие острова пришла мне в голову ещё много лет назад, когда я понял, что по существу не знаю моих старших сыновей, покинутых мною, когда одному из них было 10, а другому — 6 лет. Кроме того, мне хотелось потеснее свести их с младшеньким — Дмитрием, которого родил я поздно и которому грозило одиночество в женском окружении, особенно опасном при его мягком и неустойчивом характере. И вот в первое же лето после возвращения Александра из армии, я решил отправиться на Соловки. Загодя рассчитывая свои поездки по Нечерноземью, я припас Архангельскую область на осень 1984-го и до визита на Соловки посетил областное УВД, беседовал с генералом Вдовиным — архангельским полицмейстером, который свёл меня с главным соловецким милиционером Юрием Васильевичем Бурмаковым.

Постепенно определялся состав нашей экспедиции: Вася, Саша с невестой Светой, Митя, Юра Чудецкий, его шурин Саша Черпаков. Честно говоря, я хотел, чтобы кроме сыновей, поехал один Чудецкий — человек незаменимый в подобных предприятиях. Много дней через «Моспродторг» я выбивал для «самодеятельной экспедиции «Комсомольской правды»» тушёнку, кофе и другие продукты, выписал командировки себе с Митей и Юре с Сашей, без которых сложно было въехать в погранзону (остальные командировочные удостоверения выписывал Вася), покупал билеты туда и обратно и делал ещё массу мелких дел, но к 17 июля управился. Отбыли мы на поезде № 16 «Западная Двина».

В поезде перед сном беседа на политэкономические темы. Затрагивались многие вопросы и личности от Керенского до Аганбегяна. Выступали главным образом Вася и мы с Чудой. Остальные были зрителями. При особенно удачных наших выступлениях Саша, открыв рот, оглядывался на Свету с победным видом, словно говоря: «Вот какие у меня умные отец и брат!»

Вид Соловецкого монастыря.

Подвиг Юрия Чудецкого. Два алкаша, которые всю ночь пили «Розовый вермут» (1 руб. 80 коп., бутылка величиной с огнетушитель) утром спросили у Юрия Викторовича, который прогуливался с Митей по верхней палубе, не хочет ли он выпить? Чистосердечный Чудецкий признался, что хочет, но от предложенного стакана отказался, объяснив: «У нас — сухой закон!»

Ночевали в Соловецком кремле. Утром наблюдали грустное шествие сонных ребятишек из пионерлагеря, которых, как рабов, с присвистом и гиканьем гнали умываться на Святое озере непохмелившиеся воспитатели.

Александр Сергеевич Черпаков получил прозвище «Пушкин», а Александра Ярославича Голованова иногда называют «Невским».

— А я лет через 20 тоже сюда приеду со своими сыновьями, — сказал Митя. — Дядя Юра всё устроит, и мы приедем…

— Я знал, что здесь хорошо, — сказал Саша. — Но я не знал, что здесь так хорошо!

Вася.

Когда я запретил Мите купаться (ему нездоровилось), он ударился в рёв. Потом, уже перед сном спросил:

— Хочешь знать, кто меня здесь любит?

— Хочу…

— Дядя Юра, Вася, Саша, Света и «Пушкин».

Перечислил всех, кроме меня, и уставился, ожидая моей реакции.

— Ну, вот и отлично, — сказал я, помогая ему залезть в спальный мешок. — Смотри, как здорово… Митя растерялся…

Особая надменность честолюбивых провинциалов в разговоре с москвичами.

Вася. Быстрый, лёгкий, уживчивый, но не мягкий. Если чего-нибудь не хочет, сразу упирается и повернуть его трудно. Начитанный, особенно в сравнении с диким Александром. От работы не отлынивает, трудолюбив, заботлив, внимателен к людям. С Митей бывает просто нежен. Очень заботится о себе, о своём здоровье, питании, внешнем виде, условиях отдыха. В нём как-то причудливо соединяются эгоизм и доброта. А то вдруг прорывается мальчишка. Обладает чувством юмора.

Саша.

Саша. Вся эта бравада, реплики вскользь, беседа, когда в глаза не смотрят, — всё это от ребячливости, юности и, вообще говоря, от неуверенности в себе. Вся его суровость и куркулизм имеют границы, которые, как раз ввиду этой ребячливости, определить трудно, но бесспорно, он ворчун, каковым был ещё в детстве. Очень любит утверждать что-то, якобы доподлинно ему известное, и становится совершенно беспомощным и растерянным, когда его истина опровергается. Образован плохо. Выяснил, например, что он не знает череду планет. Вася долго спорил с ним, доказывая, как было бы интересно слетать на Марс. Он искренне не понимает этого. Любит рисовать, рисует много. Совершенно не меркантилен, равнодушен к материальным ценностям, к одежде. Не мещанин. Когда смеётся, лицо становится совсем детским. Если они со Светой дежурят, большую часть работы делает Саша. Глядя на них, думаю, что у них будет довольно безалаберный, хлебосольный, в меру грязноватый дом, с бесконечными гостями и шумными детьми. Впрочем, все мои прогнозы ровно ничего не стоят, ибо этих тихих молчаливых девочек вычислить невозможно: тот самый омут, где черти водятся.

Ветер, холодно. Вася дал мне свитер и штормовку, и мы отправились с ним на мыс. Шли и вспоминали разные истории, когда люди нежданно-негаданно становились вдруг богатыми. И ведь действительно были такие люди! Нам так захотелось стать богатыми, купить Анзер, настроить вилл, населить их друзьями. Господи, кто из нас не мечтает об этом, едва разглядев прекрасный и пустынный уголок… Но, как говаривала Анна Павловна[48], «дурак думкой богатеет…»

…вдруг почувствовал, что они уже совсем большие, самостоятельные люди, а я старый…

Чудецкий прочёл лекцию «Современное состояние развития ракетной техники».

22.7.85

Моя лекция о «снежном человеке».

23.7.85

Вася прочёл очень хорошую лекцию об анархистах в гражданской войне.

24.7.85

Разговор о химии крови, о группах крови, об отрицательном резус-факторе и тех преимуществах, которые он даёт. Митя спрашивает:

— Папа, а ты на маме из-за резвости женился?..

Моя лекция о НЛО с дополнениями Чудецкого о Тунгусском метеорите.

25.7.85

Юра тихо, когда никого не было, признался мне, что он в отчаянии, так как не понимает механизма мышления детей, системы запретов, которые ими исповедуются. Я только кивал в ответ.

Пронзительный, ломающийся голос «Пушкина», постоянные вопли Мити, бесконечная череда умопомрачительных глупостей, ими изрекаемых, иссушили меня так, что я перестал на всё это реагировать и сидел у костра, тупо уставясь в огонь. Митя, видимо, понял фразу Васи, которую он проронил, глядя на меня: «Ну, отца, кажется, достали…». Вдруг примолк и ушёл на берег. Приткнулся к камню и сидел в задумчивости.

Чудецкий принялся читать лекцию по аэродинамике, как мне показалось, не очень удачную. Вася ушёл за водой. Митя слушал очень внимательно, но, судя по его глазам, ничего не понимал.

26.7.85

Митя

Саша прочёл лекцию по архитектуре.

27.7.85

Митя. Безусловно, самый необычный и своеобразный член нашей компании. Соткан из противоречий. Казалось бы изнеженный женщинами в Москве сверх всякой меры, буквально выхолощенный ими, в сочетании с генным наследием деда Ласкина, Митя, к моему удивлению, часто ведёт себя гораздо лучше, чем я ожидал. Укачался на карбасе, но не ныл. Прошёл километров десять на Голгофу и обратно и опять-таки был бодр и весел. Он, если и тяготится палаточным бытом (и я им тягощусь!), то вида не показывает, переносит тесноту, холод, неуют наравне с другими. Если проанализировать, то все конфликты возникают тогда, когда Мите что-то не разрешают, то есть сдерживают его инициативу. Особенно он переживает, когда ему запрещают то, что разрешают «Пушкину». За считанные дни пребывания на Анзере Митя научился пилить и колоть дрова, грести, мыть посуду, удить и чистить рыбу и приобрёл массу других мелких навыков, на что в Москве у него ушли бы месяцы, если не годы. Самый большой заступник Мити — Чудецкий. Вася тоже заботится о нём, следит за его утеплением ночью. Но Митя, как ни странно, тянется больше к брату Александру. Ему импонирует напускная суровость Сашки, его солдатский ореол, короче, те черты брата, которыми он чувствует себя обделённым.

Всё это сочетается с чисто детской потребностью в ласке. Надо было видеть его, когда однажды после дневного сна я притянул его к себе, обнял, назвал моим любимым Винни-Пухом… Когда потом я сказал, что надо бы после обеда поспать, он закивал и добавил: «И про Винни-Пуха, да?..»

Однажды утром, умываясь на дамбе, Митя воскликнул голосом провинциального трагика: «Папа! Но я же замёрз!» Но в другой раз, когда он нежился в спальном мешке, мне удалось поднять его только обещанием купания в море: он тут же встал и пошёл на берег. Я был убеждён, что на утреннем холоде он испугается не только лезть в воду, но даже раздеться. Но он стал бойко разоблачаться, и я понял, что сблефовал зря, что купание состоится, и теперь моя задача состоит в том, чтобы обеспечить безопасность этого мероприятия. Он зашёл в воду по пояс, вереща и дрожа, я велел ему окунуться по шею, и он тут же вылетел на берег, где я крепко растёр его махровым полотенцем и заставил быстро одеться. Удивительно, но после этого купания у него не было даже насморка.

Митя удивительно смешлив. Поначалу его хохот безо всякого видимого повода (точнее, при поводе мне непонятном) раздражал меня. Но потом я понял: раз он смеётся — он здоров! И заставлял себя думать так всегда, когда слышал его смех.

Мои соловецкие выводы: он ещё ребёнок и от подростка дальше, чем я думал. Он вовсе не безнадёжен в смысле перспектив мужского воспитания и изнежен меньше, чем я предполагал.

Туман тут редко соседствует с холодом. Холод приносит северный ветер с океана, который прямым ходом идёт к нам по губе. Он выдувает все эти очаровательные дымки, становится ясно и холодно.

Я объявил конкурс: «День без шкоды!» Победитель получит банку сгущёнки, но Вася утверждает, что у меня нет ни малейшего шанса с ней расстаться.

Света.

На мысе Лабиринт кроме круглых куч камней есть ещё непонятная выложенная камнями спираль диаметром около 10 метров. Якобы о ней написано в № 2 (или № 3?) журнала «Вокруг света» за 1985 год, но я не читал. Есть статья, в которой эти каменные сооружения причисляются к древним могильникам.

После похода (Юра, Вася и я) 28 июля на мыс Колгуев — самую отдалённую от нас часть острова, Вася подсчитал, что мы прошли примерно 32 километра в этот день. Я стал вспоминать, когда же я практически беспрерывно шёл 8 часов подряд, и не вспомнил. Разве что на Толбачике… И ещё подумал, что вряд ли мне удастся прошагать в будущем 32 километра. Может быть это будет мой «абсолютный» рекорд.

Света. Я ничего не могу сказать о ней: она молчит в 10 раз больше, чем полагается молчать молодой девушке. Удивительно безынициативна. И не то, чтобы отлынивала от работы, нет, просто она сама ни за что не берётся, предпочитая позицию стороннего наблюдателя. Ею надо постоянно руководить, подталкивать. Никаких внешних проявлений любви к «Шуре» (она его так называет) и «Шуры» к «Зайцу» (так он называет её), я не заметил, если не считать прогулки за руку по улицам Архангельска. Я ни разу не перехватил того самого взгляда влюблённых, который всегда прячут, но который невозможно спрятать. Когда Саша делал доклад, Света вставляла дельные уточнения, но не мысли. Когда она разговаривает, то, главным образом, делится некой информацией, нечто сообщает, а потому совершенно невозможно узнать её собственное отношение к явлениям и событиям. Аккуратна, вроде бы чистоплотна, но главным образом по отношению к себе. Не хмурится, всегда ровно приветлива. Вася убеждён, что «Саня с ней наестся…»

По дороге в тундру на Троицкий мыс Чудецкий объяснял Мите отличия французских парков от английских (не видя ни тех, ни других) и убеждал, что мы идём как раз по английскому парку. Мыс очень живописен. Ленивый, мощный прибой (Чуда утверждает, что не морской, а океанский. Спорить лень). Лежали на тёплых мхах, слушали море. Камни здесь не черноморские — пёстрые, полосатые. Остро пахнет водорослями, солёным ветром. Очень хорошо на Троицком мысу!

Удил рыбу. Набегал ветер и тогда казалось, что поплавок стремительно несётся по крохотным волнам. Не так ли и в нашей судьбе, не принимаем ли мы волны жизни, качающие нас, за собственное движение вперёд?..

Самого крупного карася поймала Света. Больше всех поймал Саша (9), за ним Вася (7), Света (6), Чудецкий (5), Митя (2), я (1). «Пушкин» ничего не поймал. Итого 30 карасей! Виват! При подсчёте в общем котелке, однако, оказался 31 карась, что рисует всех рыбаков, как людей исключительно благородных и скромных.

Митя просит разрешения не умываться. Более всего меня печалит не то, что он слабый, а то, что он не считает нужным скрывать это и даже как-то мазохистски этим кокетничает. Пример — сегодняшний завтрак.

Продукты подходят к концу и на некоторых продовольственных направлениях начинают ощущаться трудности. Хлеба и сахара впритык. Не хватает сгущёнки и кофе. Кончились все крупы, кроме лапши и «Геркулеса». Кончились пряники и конфеты. В избытке: масло, тушёнка, супы. В общем, все наши продовольственные расчёты оказались относительно верными. Если бы нам удалось привезти сюда ещё полмешка картошки, был бы полный ажур. Сокращение запасов продовольствия вызвали всеобщую озабоченность и пристальное внимание к тому, чтобы один не объел другого. Особую тревогу вызывал «Пушкин», который съедал всё, что плохо лежит. Однажды я намазал всем бутерброды с маслом и паштетом и разложил на столе. «Пушкину» показалось, что на его бутерброде паштета меньше, и он быстро его поменял. Я это заметил и дал ему педагогический подзатыльник. Митя, если исключить его внезапно пробудившуюся страсть к кофе, был выше меры увлечён поглощением сахара. Вася, сидящий рядом, останавливал его, когда Митя накладывал в кружку 5–6 и более кусков.

И вот сегодня Чуда сварил не совсем удачную овсянку: не сладкую, но и не солёную. Провокатором явился Саша, который молча, у всех на глазах положил в свою миску ложку сгущёнки. «Пушкин» и Митя тут же заявили, что и они хотят подсластить кашу. Дежурный Юра сделал по этому поводу заявление: тот, кто кладёт сгущёнку в кашу, будет пить чёрный кофе. Митя, который конечно же наложил в кашу сгущёнку, стал, апеллируя уже не к Чуде, а ко мне, канючить (очень точное слово!), утверждая, что без сгущёнки кофе очень горький. Я согласился с ним и предложил попить чаю. Это крайне возмутило Митю. В присутствии всех он потребовал для себя послабления. Добрая душа Чудецкий всё-таки дал ему сгущёнки. Я, спасая его честь, отдал ему свою сгущёнку. Эти, унижающие его акты, он принимал радостно и охотно! Боже мой, но в 11 лет уже должны выработаться основы нравственности, ведь сказки свои Лев Толстой не для Мити писал, а для публики более юной!

Покончив со сгущёнкой, Чуда стал раздавать сахар. Каждый получил по 3 куска. Один кусок у Мити закатился под скамейку, и он стал требовать дополнительный кусок. Он никак не мог понять, что в подобной ситуации просить нельзя! Что надо отряхнуть кусок от хвои и съесть (что и сделал, не моргнув глазом, «Пушкин»), или не есть, но и не просить!

Он — ребёнок и, конечно, все стараются сунуть ему лишний кусок сахара, конфетку, печеньице. Но дело тут не в сахаре, а в модели ситуации. И в этой ситуации Митя показал себя не лучшим образом, чем очень огорчил меня.

Несколько дней пилил кап[49]. Очень красивый. Нечто неосознанно-эротическое.

Наша «Фантазия о капе» — коллективное творчество. На пирсе в Соловках надо повесить объявление: «Продажа соснового капа с рук у добытчиков строго запрещена!» После этого надо ждать «Татарию» или «Буковину» с туристами. Объявление непременно вызовет нездоровый ажиотаж. Тогда, подойдя к группе туристов (желательно дам из столиц) и отводя глаза в сторону, надо тихо спросить:

— Кап нужен?..

— А для чего он?

— Лечит…

— Что?

— Всё… Сердце, голову, язву, гипертонию, печень…

— А как лечит?

— Стружечки настаивать на водке и пить перед едой…

— А сколько стоит?

— 60 рублей.

— Дорого…

— Дык его государственная цена 80 рублей! А попробуйте достаньте! Только через Четвёртое управление…

Тут замаскированный помощник продавца, желательно цивильно одетый и словно тоже сошедший с парохода, должен возразить:

— А мне в Архангельске предлагали за 50…

Возражая, он подтверждает сам порядок цен. Ведь не 5 рублей, а 50! И в Архангельске, где там его искать… На эту реплику сам продавец должен реагировать со спокойной улыбкой при максимальном сохранении чувства собственного достоинства:

— Правильно. А какой кап?

— А я не знаю…

— А я знаю! С Муксалмы! Он и стоит 50 рублей. А это — настоящий, анзерский… Да вы ж сами видите…

— Ну, хорошо, 55 и по рукам… — говорит тайный помощник продавца.

— Нет уж, извините! — вступает дама-туристка. — Я беру!

Может получиться смешной рассказ… Жаль, Игоря Кваши нет с нами. Тряхнули бы с ним стариной, ведь весь Гурзуф стонал от наших розыгрышей. Был бы нынче у нас соловецкий бенефис.

«Пушкин». Наверное, он славный и добрый мальчишка, и его любят мама и папа, и обе бабушки, но, откровенно говоря, если бы я обладал даром предвидения будущего, я бы ни за что не взял бы «Пушкина» с собой. Он принадлежит к категории нелюбимых мною людей, отличающихся врождённой неделикатностью. Если прибавить к этому чисто подростковое желание во всём самоутверждаться, постоянные настырные комментарии на основе «личного богатого опыта», пронзительный ломающийся голос, то можно понять, что «Пушкин» мог «достать» любого (и «доставал»!), так что даже Васька, окончательно выведенный из равновесия, один раз вынужден был «врезать» «Пушкину». Однако больше других «Пушкин» «достал» Чудецкого, который (это я точно знаю!) чувствовал себя ответственным за всю его шкоду и постоянно ощущал, как человек в высшей степени деликатный, неловкость перед нами за своего племянника.

Он весь развинчен внешне и внутренне. Из 185 сантиметров его тела половина приходится на ноги, которые постоянно за всё задевают и цепляют. Походка у «Пушкина» старческая, шаркающая, да и, вообще, вряд ли это вообще походка, это скорее чреда постоянных спотыканий, полупадений и извивов тела, падениям препятствующих. «Пушкин» всё теряет, потому что всё бросает не на месте, хватается за тысячу дел и ни одного не доводит до конца. Классический пример — флюгер…

Увидав на вершине сосны в нашем лагере кем-то, очевидно, задолго до нас поставленный флюгер, «Пушкин» тут же залез на сосну, сбил этот флюгер, объявив, что он испорчен: заржавел и не крутится, а он сделает новый. Дня два он что-то выстругивал и красил, до макушки перепачкавшись масляной краской, выпрошенной у Светы. В конце концов он разложил флюгерные заготовки на берегу нашей бухты и забыл о них. Там они гниют и посейчас.

«Пушкин» много читал, действительно много знает и спешит поделиться своими знаниями с окружающими. Причём, он не просто выдаёт слушателям определённую информацию, но, как селёдку луком, украшает её различными, к самой информации никакого отношения не имеющими, обстоятельствами, при которых эта информация была им получена. Он никогда не скажет, например, что муравей — очень древнее насекомое, но сообщит, что когда он жил в пансионате в Гульрипше, то рядом жил один офицер, который дал ему почитать книгу о муравьях, так вот как раз из этой книги он и узнал, что муравьи — очень древние насекомые. Это свойство «пушкинских» рассказов привело к тому, что мы, кажется, знаем его биографию лучше, чем биографию его великого тёзки.

Загадочно-лукавое выражение лица, с которым он слушает взрослые двусмысленности, должно сообщить нам, что он посвящён в тайну тайн, что он взрослый. Одновременно врёт, как маленький мальчишка. Типичный рассказ «Пушкина»: Мальчишки из его класса на кладбище какого-то монастыря проникли в склеп Романовых. Нет, не царей. Цари — это он точно знает, потому что брал книги по истории у брата мамы, который живёт в районе спорткомплекса в Лужниках — похоронены в Московском Кремле и в Петропавловской крепости. А это был склеп великих князей. Мальчишки всё раскопали, достали один скелет, все кости скрепили, и ночью решили напугать девчонок из их класса. Подготовили два костра, облили сучья бензином, и когда девчонки пришли, мигом подожгли костры, а скелет, находящийся между кострами, задёргался, насмерть перепугав девчонок…

— Чем вы скрепляли кости? — спросил я.

— Верёвками, — не моргнув глазом ответил «Пушкин».

— Если верёвками скрепить кости, то будет не скелет, а просто груда перевязанных верёвками костей, — сказал я тоном заслуженного учителя РСФСР.

— «Пушкин», а ты не врёшь? — подозрительно сощурился Вася.

— А что, похоже? — спросил «Пушкин».

— Похоже, — кивнул Вася.

— Вру! — простодушно улыбнулся «Пушкин»…

Мне жалко его, мне кажется, что он недоедает. Он всегда так внимательно следит за тем, как раскладывают еду, так живо откликается, когда предлагают добавку, так жадно поглощает всё в своей миске, всегда заканчивая трапезу раньше всех…

Я бы многое прощал «Пушкину», если бы он проявлял хотя бы минимальное чувство снисхождения к Мите, если бы ощущал себя по отношению к нему действительно взрослым. Он же постоянно демонстрирует на Мите своё превосходство, умственно при этом скатываясь до Митиного уровня, если не ниже.

Впрочем, «Пушкин», наверное, хороший малый, а я просто не умею ладить с детьми. Ну, что делать, если мир ребёнка мало меня интересует. Это — плохо, но это — так, себе-то я врать не буду… Мне трудно жить в этом мире, где я чувствую себя морским млекопитающим, которому необходимо всплывать на поверхность и глотать воздух стихии взрослых. Любовь к детям считается положительным качеством человека, что, мне кажется, не совсем верно, ибо любовь, если это настоящая любовь, есть чувство мозгу не подчинённое, которое, по словам Шекспира, лежит «вне сфер добра и зла», т. е. чувство, знака не имеющее, ни положительного, ни отрицательного. Если я не люблю детей, это не значит, что я плохой, это означает только, что я ущербен, как ущербен человек, лишённый зрения или слуха. Поэтому равнодушие к детям не может наказываться другими, ибо человек этот уже наказан Богом, обеднившим его мир, сделавшим его существование во многих смыслах бесцветным.

Решил нарисовать наш лагерь. Мы с Митей уселись на горке, Света принесла нам этюдник, показала краски, и мы приступили к делу. Насколько я помню, я никогда в жизни не рисовал масляными красками. Мне хотелось писать как можно размашистее, смелее, избежать всякого копирования, искать цвет в себе, но это оказалось чертовски трудно. У меня родилось какое-то чахлое, робкое, крайне ранимое, нетвёрдое по рисунку, худосочное по цвету произведение, очень меня огорчившее.

Андрей — водолаз из ПИНРО, фигура необыкновенно колоритная. Если бы я был девушкой, влюбился бы в него без памяти. Высокий, тёмно-русый, весь в кудряшках, как сатир, небрит и космат предельно. Взгляд удивительно умный и добрый. А главное, у него какая-то особая манера общения: каждый звук, каждый жест выявляет абсолютную откровенную доброжелательность к собеседнику. Замечательно улыбается. Трудно найти человека, который бы так гармонично был связан с этими камнями, морем, моторками, так от всего этого неотделим… Я не могу представить себе Андрея не то, что в Париже, но даже в его родном Архангельске, в этом продранном на могучих плечах свитере, в этом тулупе, который застёгивается на одну пуговицу, в заляпанных, потерявших всякую форму коричневых брюках и изорванных, притом что хорошей кожи, башмаках, в которых можно угадать какую-то дорогую зарубежную модель. И не в том дело, что в такой одежде в Архангельске его могла бы прихватить милиция, а в том, что в другой одежде я не могу его представить, не могу придумать, что способны держать эти ручищи, — так ладно касались они отполированного руками древка руля. Вася потом сказал, что палец Андрея по всем измерениям в два раза больше его пальца.

Директор Соловецкого музея Лев Евгеньевич Востряков. Молодой человек в очках, постоянно чему-то загадочно улыбающийся, что бы я ему ни говорил. После беседы он дал нам девицу-экскурсовода, но рассказывала она нам о реставрации кремля так плохо и сбивчиво, что я ужасно тяготился её объяснениями и мне хотелось убежать. Митя, стоя рядом, тихонько пел, а Чудецкий один за всех задавал умные вопросы.

Баня, а точнее — Митя в бане, о, это этюд…

Монастырская баня построена в 1717 году и, таким образом, является реликтом, отстающим по своему комфорту от современных бань лет этак на 300. Работает только по пятницам и субботам. В пятницу — женщины, в субботу — мужчины. С 14.00 — военные моряки, с 16.00 — остальное мужское население.

В раздевалке едва отыскали свободные места, да и то раздевались в разных углах: Юра с «Пушкиным», Вася с Сашей, а я с Митей. Как я понял, Митя никогда не видел такого количества обнажённых мужчин и разглядывал их с нескрываемым интересом. Вид двух помещений, сводчатых, мрачных, переполненных паром, гулкими голосами, звоном жестяных шаек, поразил Митю. Но робел он недолго. Быстро приметил нескольких детишек, много меньше его, и понял, что ничего страшного нет, а есть просто нечто страшно непривычное. Ещё больше озадачила его парная, которая, как я понял, эксплуатировалась крайне безграмотно и представляла собой густой горячий суп из человеческих тел, плавающих в плотном, душном тумане. Ухвативши мою руку, Митя кряхтел, крякал, но не уходил из парной, и я ещё раз обратил внимание на его изрядную выносливость, которую, кстати, отмечал и Чудецкий. Парная его заинтересовала, и он забегал туда ещё несколько раз уже без меня с криком: «В Африку! В Африку!» Он даже просил меня побить его веником и был совершенно счастлив.

Но в бане сразу обнаружилась ужасная Митина неумелость (дед Ласкин!): он не умел мыть голову, не умел тереть себя мочалкой и делать все те обычные банные процедуры, которые отлично умели делать совсем маленькие соловецкие ребятишки. Я мыл его, как грудного ребёнка.

Наутро, когда мы плавали по соловецким озёрам и каналам, Митя был весел и оживлён, и я снова отметил его удивительную выносливость. Только теперь понял, какой вред принесли мальчику все эти разговоры о его болезненности и слабости. Он не закалён и не испытал в жизни никаких физических нагрузок. То, что дала ему природа, постоянно умалялось, его убеждали в мнимой физической неполноценности, морально разоружая его. Вина в этом, главным образом, Ариадны Васильевны[50]. Повторилось то, что было с Леной и Наташей[51]. Обладая прекрасными природными данными, они даже не пытались выказать это своё преимущество ни в спорте, ни в жизни вообще. Наоборот, уничтожали их жалобами на большой рост, крупный размер ноги, на мнимую болезненность. Эх, да что теперь говорить…

Голованов-старший. Глупо писать о себе, но для коллекции…

Доволен ли я? Очень! Я прожил единственные две недели во всей моей жизни со всеми моими детьми и понимаю, что это никогда не повториться. Никогда. Другое дело, меня могут спросить: «А что же ты прежде с ними не жил? Кто тебе мешал?» Как «кто»? Я сам и мешал себе. Других побороть легче, чем себя. Потому и доволен. (Замечательно это у меня выходит: всякий раз нахожу вполне благопристойную лазейку!)

В этой поездке я был весьма хорошим организатором и довольно плохим воспитателем. Не сказал Васе, какой он эгоист (я-то больший, но сказать надо было). Заискивал перед Александром, которого очень ждал, и не мог нарадоваться самим фактом его присутствия рядом. Ему надо было сказать, что он непозволительно строг к Солнечной системе вообще и всем её обитателям в частности, что пора становиться взрослым. И Свете надо было всыпать за её внеземную отрешенность. И уж совсем плох был я с Митей, хотя и очень старался. Плохое забудется, конечно. Может быть, это и не самокритично, но я не был бы в обиде на своих сыновей, если бы они вели себя так же со своими детьми лет через 20. Но тепла, тепла во мне мало! А оно и Васе было нужно, и Мите…

Я не отлынивал от работы, не тушевался в походах, но сам-то понял, что походы эти — уже не для меня. Однако ни разу ни в чём не дал себе послабления.

Мне кажется, мои мальчики будут помнить Соловки долго…

Геннадий Джавадович Джавадов — председатель поселкового совета на Соловках. Очень энергичен и не совсем глуп, но взрывной характер и привычка делать раньше, чем думать, очевидно, скоро прервут его карьеру. Угощал огромной костью, на которой не было и следов мяса, пили только чай.

Уже засыпая на пароходе в каюте, Митя поднял голову и сказал мне:

— Давай койками поменяемся…

— Зачем? У нас же одинаковые койки…

— А у тебя тоже качает?

— Конечно, качает! Но ты не бойся, спи… Тебя убаюкает…

Он заговорил о качке, едва вступив на пароход, очень её боялся. Тут он весь в Наташу: она совершенно не переносит качку. А качка чуть заметная, действительно убаюкивающая. Все очень хорошо выспались в эту ночь.

Наш пароход «Соловки» простоял в рыбацком посёлке Пертоминске с 15.00 до 21.00. Иначе он пришёл бы в Архангельск ночью, что запрещено. Говорят, из-за Северодвинска, где делают атомные подводные лодки. Но ведь днём лодки легче разглядеть!

Гуляя по посёлку, купил гвозди для ковки лошадей, только потому, что в Москве их не продают, и томик Платонова. Митя купил себе перочинный ножик, но после того, как он попытался пырнуть этим ножом «Пушкина», ножик пришлось выбросить в иллюминатор.

Юра.

Удивительная палево-розовая ночь.

— Если бы у меня была любимая девушка, — сказал Чудецкий, — я бы сейчас сел на верхней палубе, закутался бы с ней в одеяло, и просидел так всю ночь… Смотри, что на небе делается…

Я думал, что самое трудное — понять ребяческие эпатажи Мити, а оказалось, что понять взрослых ещё труднее…

Чудецкий. Долго я умышленно не писал о Чудецком. Если записи эти когда-нибудь будут читать люди, которые не знали его, они сразу почувствуют, что я не настолько талантлив, чтобы рассказать им о Юре. А те, кто знал его, — тем более. А быть бесталанным ужасно не хочется… Но, опять-таки, для коллекции…

У меня не было ни братьев, ни сестёр и я безмерно счастлив, что жизнь подарила мне Юру. У нас вовсе не простые отношения. Долгое время я был ведомым в нашей паре, но и через многие годы ведущим не стал. Но будучи ведущим, только один Чудецкий знает, куда и как долго меня можно вести. Как-то я думал о том, что было бы интересно оказаться в Юрском периоде, разных ящеров понаблюдать. Но тут же сказал себе: «Только с Чудецким!»

При всей непохожести, мы абсолютно совместимы. Я не знаю другого человека, который раздражал бы меня меньше, чем Юра. С ним я мог бы полететь в космос на любой срок. Даже на Марс. Все думают, что он блядун, а он — один из целомудреннейших людей, которых я встречал. Все думают, что он гуляка, но я не знаю, кто работал бы больше него. А главное — у него душа!

Как жаль, что Бог определил ему инженерные мозги! Каким бы поэтом он мог стать!

Особенно после смерти Жени Харитонова я часто думаю о Чудецком. Смерть его могла бы опустошить меня безвозвратно. Когда я представляю, что его нет, мне хочется упасть и завыть. Если перед пулемётом поставят Васю, Сашу, Митю и Юру, я, конечно, прикажу стрелять в Юру, но в этой ситуации я не думаю, что мог бы пережить его более 10 минут.

…Надо бы написать, как он спас мне жизнь, когда баржа в Днепропетровске грозила раздавить меня через секунду; как замечательно сфотографировались мы с ним в Люберцах; как рассказал я ему в машине, что влюблён, а он ничего не спросил; как стоял он в карауле у гроба моего отца; как нырял с самой высокой скалы на Чеховском пляже в Гурзуфе; как любил у меня в доме, накушавшись, положить ноги на стул, расслабиться и сказать кошачьим голосом: «Ну, рассказывай…»

Кончать любые записки о путешествиях, даже если они прошли вполне благополучно, надо просто и благородно, так, как это сделал капитан Скотт: «Ради Бога, не оставьте наших близких!..»