Золотой Оклад или Живые Души. Книга чудес

16

Разумеется, по справедливости чередований после барственно-роскошного Троицкого-Кайнарджи следующим шел храм на дальнем северо-западном рубеже губернии, верстах эдак в тридцати аж за Клином — и, как честно признался его настоятель отец Владимир Скворцов, эта каменная постройки 1831 года Преображенская церковь слыла самым нищим приходом во всей епархии. Даже грибы, и те там не росли.

Уже по дороге туда нас поджидали корявые злоключения. То было как раз сей подлой порою, когда в полуопустошенную предшествующим временщиком страну вонзил свои налитые глазки в очках-лупах недоброй памяти чекист Андропов и, не умея иначе управить, затеял повальные обыски по улицам, в кино и даже банях с проверкою документов и выяснением, почему люди работу прогуливают (догадаться, что в том виновата сама служба, ему оказалось не под силу).

Слухи о подобных облавах едва лишь начали сквозить, и мне, только защитившему диссертацию в институте государства и права Академии наук, все ни за что не хотелось верить в их истинность, ибо сие было уж излишне вопиющим нарушением даже тех хилых законов, какие тогда худо-бедно пока продолжали действовать. Причем грозило оно в случае сбыточности скоро сделаться необратимым.

В бесплодных спорах со своими двумя спутницами про то, что передаваемые россказни есть голые слухи и ни одна из них не видала описываемого с чужих слов воочию, прошли оба часа неспешного проползания электрички до районного центра, так что не удалось даже толком подразобрать бумаги, касающиеся продолжения Казанской истории. А выехали мы из дому в пятницу днем с тем, чтобы переночевать в исполкомовском приюте для гостей и заутра рано двинуться автобусом на Высоковск, где следовало слезть у какой-то еле заметной развилки и еще пешеходить версты две раскисшим проселком до Селинского села.

Так вот, не успели мы получить квиток с печатью на проживание, взять ключи и вступить вовнутрь казенной пятиэтажки, как местная радиотрансляция гаркнула навстречу во всю мочь: «Прямая передача из двух самых лодырских точек города. Поголовная проверка бездельников посредством милиции и добровольных помощников — народных дружин». Местами же, наиболее обихоженными сачками, оказались — кто б мог подумать?— пивной ларек и книжный магазин. Впрочем, нечему особо дивиться: ведь долгие годы по обычному для власти советов свойству оборотничества крестьяне постоянно должны были наведываться в большие города на поиски произведенных ими самими съестных припасов, а горожане соответственно когда только могли шастали по деревням за выпущенными в столицах книжками, — и все чувствовали себя как бы при деле. Касательно же пития и вовсе грех не пройтись — вся Москва и Подмосковье уже ведали, что то ли немцы, то ли чехи не так давно, как раз перед очередными гонениями, обустроили тут линию своего производства, и темноватое «Клинское» вплоть до Горбачева поветрия славилось как лучшее среди всех прочих пив.

Таким образом, спор о правопорядке был разрешен окончательно внешними силами и не в мою пользу. Начальство вновь решило перетянуть болты, а замордованный русский человек, врасплох застигнутый постовыми при дяде с микрофоном, зачем-то с готовностью выдавал свое подлинное имя и место-должность с адресом, сам подставляя шею под ножик нового дурацкого почина, — слушать подобный лепет было не только противно, но обидно и стыдно.

...Тем не менее, начхав по отечественной привычке на все опасы, мы уже с вечера и пенного попробовали, и книг накупили; утром же, снабдившись семечками, чтобы ощутить близкое единство с окружающею природой, двинули к месту назначения, кляня про себя блатную бригаду, которой сообразительный Чохов выдал теплый богатый собор посреди старого города.

Селинский батюшка представлял собою образец хозяина, доподлинного рукодельного мужика духовного звания, потому что при всей видимой бедности и враждебном отношении со стороны упертых совхозных сил — первое же появление кого-то помимо старичья на службе неминуемо влекло за собою проработку в правлении — сумел удержать приход и не сдать храм под овощное хранилище. Жил он буднями на Москве, сюда приезжая к субботней всенощной и воскресной обедне да еще по двунадесятым праздникам и на Светлой неделе, но тем не менее управился и кирпичный дом священнический поставить, да и все обширное храмовое строение, совсем не отвечавшее обнищавшему и полувыморочному селу, содержать в относительно терпимом порядке.

Церковь была аж о трех престолах; при этом, как обычно водится вне города, на зиму большущий главный объем затворялся плотно пригнанной дверью, подбитой ватой, а служба правилась в невеликой отапливаемой печью трапезной. Срединное помещение отпиралось лишь к Пасхе и вновь опечатывалось после Покрова. Из-за этого, кстати, довольно часто церкви в народе называют не по главному престолу, каковой должен по правилам быть посвящен Господскому празднику, на чем особенно настаивал в прошлом веке приводивший в порядок приходскую жизнь московский митрополит Филарет Дроздов, а по круглый год действовавшему приделу почитаемого святого или иконы, обычно чудотворца Николая либо образа Божией Матери.

Всенощная начиналась, тоже в отличие от столиц, гораздо ранее, часов около четырех, и читалась в сокращении, чтобы милосердно позволить старухам добраться засветло до дому. На этот раз к вечерне явилась всего одна (1) бабушка — так что, если здесь удобно так выразиться, отцу настоятелю нас Бог на шапку послал: с трудом втолковавши ей, что по случаю прибытия высокой комиссии службы не будет, он посвятил весь вечер работе с бригадой. Опись ему была не менее любопытна, нежели нам, — будучи примерным хозяином, отец Владимир не успел еще добраться до постижения сложных вопросов церковного искусства и всякий раз придирчиво спрашивал век, достоинство, основания для оценки, приглядывался не только к фотокамере, вспышке, но и к удлинителю и даже буржуйской сгибчивой стальной рулетке, вместе листал клировые книги и изучал после девиц в их лупу пробы с клеймами ольдерменов на редких лампадах из серебра.

Иконостас главного храма был о пяти ярусах, на верхние из которых даже германская лампа не умела добросить достаточно света, а всех предметов, кои могли бы похитить предполагаемые злоумышленники, сперва казалось столько, что и за неделю не управиться. На самом деле кончили мы начерно свое двусмысленное занятие глубоко под вечер — а ведь мне, в отличие от уставших донельзя спутниц, надо было еще все двенадцать пленок сегодня же проявить, чтобы назавтра уже исправить неизбежную долю огрехов и лишний раз в сей только Господом не забытый угол не дергаться.

Батюшка лишь однажды оказал немалое смущение, когда дело дошло до образа Казанской Богоматери при теплом приделе того же имени, в котором под стеклом прямо посреди иконы тускло блестел какой-то непонятный кус материи с серебряною опушкой. После неоднократных отнекиваний он сознался, что, по рассказам прихожанок, помнивших еще его предместника, это была частица Ризы Господней.

Тут словно некий невидимый ток пробежал по затемненному помещению. Шутка ли: подлинная Риза (а точней, еще ее небольшая частица), по преданию, сотканная без швов, в коей вели на распятие Спасителя, поделенная сторожившими его воинами, была несколько веков спустя захвачена шахом Аббасом в Грузии и преподнесена им затем первому царю из династии Романовых при его отце, Патриархе Филарете, в дар в 1625 году. Сперва на Москве к ней отнеслись весьма-таки приглядчиво, но уже вскоре по причине непрестанно сотворявшихся исцелений установили всенародное поклонение и даже особый праздник Ризположения июля 10-го дня. О всех тех происшествиях было сложено нарочное Сказание, а Риза помещена в главном, Успенском соборе Кремля в том самом серебряном шатре работы Сверчкова, куда три века спустя положили и святые мощи Гермогена. Они покоились там вместе до…

После же «до», случившегося около 1920 года, Риза пропала: по некоторым слухам, ее расчленили и продали за границу; согласно другим, она пропала, по еще иным, где-то спрятана до наступления благоспешного времени. Во всяком случае, даже близкие знакомые, десятилетиями состоявшие на научной службе в кремлевских музеях, ничего внятного сказать о ее современной судьбе не смогли. Кстати, не говорят даже до сей поры.

Священник во время сделанного незаволю признания долгим взором окидывал меня и спутниц.

— Материя прошлого века, парча, записывать ее нету смысла, — спокойно произнесла будущая жена.

…Вечером в райисполкомовских хоромах я развел свою химию, зарядил подряд три бачка и принялся за обычное колдовство. Тем, кому приходилось когда-либо промышлять фотографическим ремеслом, должно быть хорошо известно, что, несмотря на бездну ученых советов и изданных руководств, на самом-то деле занятие это весьма таинственное и обладает редкой способностью съехать в неожиданную сторону в любом неуказанном месте. То проявитель подвытечет — и поверху всей пленки пройдет неровная черная полоса; то пленка в бачок откажется лезть, и тогда сиди-мучайся с мешком в руках хоть до утра; то недодержит разбавившийся закрепитель, и она, она почти что готовая, пойдет постылыми пятнами, которые никакой ретушер не закрасит. Наконец, просто если сотрудница глядела по сторонам и держала вспышку не под углом, а прямо, она даст такой блик посреди кадра, как будто солнцем прожгло изображение — ин даже при выгнувшейся от времени иконной доске все она будет бликовать. Да мало ли еще что случается, лучше уж не говорить, чтобы вперед не сглазить.

Но на сей раз все пошло просто разлюли-малина, прекрасно; я не поспевал заливал ъ, переменять растворы, вытаскивать-втискивать и то и дело сносил отменно вышедшие пленочные змеи в ванную, где включил проточную холодную воду, запустив последний процесс — промывку.

Часу в третьем сквозь счастливое сонное сопение соседок оттуда прорвался предсмертный хрип удавленника. Когда же я бросился на помощь, то, распахнув разом двери, чуть не обмер от жути-нужно учесть еще особую ночную приближенность человека ко мрачным пропастям естества. Выщербленная сотнями мывшихся тел лохань была доверху наполнена рудой кровью. Конечно, при ближнем рассмотрении она скинулась простой ржавчиной, но от этого, признаться, было мало чем легче. Чертовы коридорные позабыли предупредить, что на ночь заради экономии воду в городе вырубают, а на прощание перед тем из кранов сливается вся накопившаяся за день дрянь. Так что чистенькие и мытенькие пленочки мигом обратились в краснокожую мразь. В отчаянии опустив рук — ибо не только что ничего уже поделать было нельзя, но даже коли б и можно было, так нечем, не языком же их лизать, — я кое-как развесил сочившиеся рыжей жижею негативы на всякий случай сохнуть и сел в бессилии на табурет в прихожей. Сон от злости сдуло как ветром; сперва в мозг закатилось шальное размышление о том, зачем посреди сиденья принято делать длинную овальную дырку, — но потом, не позволяя себе расслабиться до идиотства, потянулся за вразумлением к «Пресветлой Звезде».