Золотой Оклад или Живые Души. Книга чудес

18

Наутро все пленки, имевшие красно-коричневый оттенок, обсохли; но уже на Москве толковый знаток совершенно просто пояснил, что поскольку отпечатки предстают лишь в тонах черного и белого, ничем особенным клинская трубная пакость им не грозит. А засим, предоставив ему заниматься размножением иконного богатства, я вернулся к следующему действу жития казанской иконы…

Русские летописцы, в том числе хронографы Лобковский и Ельнинский, свидетельствуют, что Патриарх Ермоген уже из заточения, благословляя нижегородцев на восстание против литвы и поляков, повелел взять в свои полки список чудотворной иконы из Казани, принятой им из земли на свои руки во время явления. Она-то и сделалась, уже после мученической кончины святителя, покровительницею ополчения Димитрия Пожарского.

Род его шел прямо от Рюрика через князей Стародубских; начальником их почитался известный Всеволод Юрьевич по прозванию Большое Гнездо (среди прочих знаковых именований у Пожарских любитель меткости русской речи не преминет отчеркнуть такие проклички, как Рубец, Столб, Медведь, Долгий, Щепа, Лопата, Голобок и даже Корова). Непосредственное же родовое имя, по мнению генеалога П. Н. Петрова, Пожарские приобрели после того, как сын соратника Димитрия Донского князя Андрея Феодоровича Василий получил в удел разоренную пожаром волость Радогость (любопытно, что московский список Казанской иконы, поставленный впоследствии князем Пожарским в устроенном им на Красной площади особом соборе того же имени, также имел прозвище «что на пожаре», под каковым и упоминается не раз в книгах о царских торжественных выходах семнадцатого столетия).

Будущий спаситель страны князь Димитрий Михайлович родился в 1578 году; при царе Борисе он состоял «стряпчим с платьем». В годину Смуты последовательно защищал Коломну, разбил на подмосковной реке Пехорке воровскую шайку атамана Салька, успевшего до того перечехвостить воевод нового государя Василия — Литвинова-Масальского и Сукина, а потом отстоял от шаек самозванца Зарайск.

Первый знаменитый свой подвиг он совершил во время осады Москвы 1611 года, в целом окончившейся неудачею. Тогда поляки были уже почти год как впущены в город семибоярщиною; но москвичи недолго терпели захватное скопище в сердце столицы. Двор самого князя Пожарского находился на Лубянке, против воздвигнутого итальянцем Алевизом в 1514 году храма Введения — одной из семи соборных церквей города, где решались дела о «пользах и нуждах духовных» московских «сороков». На вторник Страстной недели, 19 марта, князь вовсю воинствовал против пришлецов. Противник сначала пытался разбить первое русское ополчение — как повествует летописец, резались всюду: «И собралися по улицам, на Устретенской, и на Покровке, и за Неглинной, и на Тверской, и на Никицкой, и на Орбате, и на Знаменке, и на Чертольской и с Поляки и с Литвой билися».

При набатном звоне колокольни храма Введения Пожарский и присоединившиеся к нему пушкари ударили на врагов с приблудными изменниками; рубясь с ними два с половиною часа, отогнали обратно в Китай-город. Затем князь Димитрий наскоро воздвиг небольшое укрепление — острог (как сказали бы его взбаламученные иностранщиною потомки — баррикаду) подле храма.

На другой день поляки, снабженные подкреплением, вновь вышли ко Стретенской улице, где воевода сопротивлялся им весь день напролет, не пропустив в Белый Царев город и не позволив его зажечь. Однако, «изнемогше от великих ран, паде на землю»; соратники подхватили его и повезли сперва в Троице-Сергиев монастырь. Выздоравливать он отправился в свою вотчину — волость села Пурех на Нижегородчине, где опекал знаменитый доселе Макариев Желтоводский монастырь близ Волги.

Между тем в мае того же 1611 года казанский протоиерей принес под Москву начальникам ополчения Трубецкому и Заруцкому список с явленной в его городе чудотворной иконы. Принимать ее, повествует свидетель, «и попы все и служилые люди поидоша пеши; той же Заруцкой с казаками встретил на конях; на утрие по приходе Пречистыя Богородицы поидоша вси под Новой монастырь. В то же время прииде понизовая сила под Москву, монастырь взяша, инокинь выведоша в таборы и монастырь разориша» — то есть монахинь забрали в лагерь под охрану войска, а обитель оставили пустой, непригодной для засады поляков.

Образ был, по тому же сказанию, под Москвою в лагере до зимы; а потом его отпустили назад, и сопровождающий протопоп довез до Ярославля.

Здесь икону встретили выздоровевшвший князь Пожарский и Козьма Минич Сухорукий со всею ратью. Узнавши, что с помощью ее взят был у «литовских людей» Новодевичий монастырь, они оставили ее в городе, а в Казань, украсив, отправили уже список со списка. «Ратные же люди начаша держати к образу Пречистыя Богородицы велию веру, и многие чудеса от того образа быша».

Собрав второе ополчение, Минин с Пожарским вновь осадили поляков в Москве. Накануне решающего приступа, 22 октября 1612 года воеводы заповедали войску трехдневный пост и молитву о победе. А в ночь перед боем находившемуся в плену в Кремле греческому епископу Арсению Элассонскому было чудесное видение…

Здесь судьба Пожарского сворачивает в сторону от столбовой дороги нашего повествования; но сама по себе она несомненно служит одною из его путеводных вех. А потому, оставив явление до новой казанской главы скажем вкратце об остальных днях полководца. Были они на удивление неславны и даже неказисты, ежели сравнить их со всероссийской известностью того, кто на протяжении долгого времени воплощал собою верховную власть в стране и подписывался «у ратных и земских дел по избранию всех чинов людей Московского государства» — хотя и прибавлял при том, что «меня ныне к этому делу приневолили бояре и вся земля».

В день коронования Михаила Феодоровича он был пожалован в бояре. Пять лет спустя выступал против того же королевича Владислава который послал на Москву войско под управлением гетмана Малороссии Сагайдачного. Тогда, не лишним будет сказать, единоверный гетман подступил к Москве накануне праздника Покрова и стоял уже у самых Арбатских ворот. Но, как передают современники, заслышавши праздничный колокольный звон в Кремле, до которого было действительно рукою подать, устыдился лить братскую кровь и без видимой глазу причины отступил назад; в память этого чуда царь Михаил, основатель династии Романовых, заложил в семейной вотчине селе Рубцове храм Покрова, стоящий доселе.

Впоследствии князь Димитрий бывал воеводою Новгородским и Переяслав-Рязанским, заведовал работным и судным приказами; на обоих свадьбах царя был вторым дружкою со стороны жениха и даже в местнических спорах пересиливал Волконского с Пушкиным, которые ради удовлетворения его чести были засажены в тюрьму. Но тем не менее он не только не посягал на высшую власть, которой несомненно был облечен и по преимуществу происхождения перед Романовыми достоин, а даже не заявлял на то никаких притязаний.

В своей подмосковной вотчине Медведкове он воздвиг деревянную церковь Покрова, смененную уже на старости лет каменной, — в ней и поныне правится служба, хотя село снесено, а имение впоследствии принадлежало любимцу царевны Софьи Василию Голицину. В приходской же Введенской церкви на Лубянке поместил ратный Казанский образ — покуда не был сооружен особый на Красной площади собор того же имени. Здесь, во Введеньи, в 1635 году отпели его первую жену Прасковью, на память которой освятили придел Параскевы Пятницы три года спустя. По сведениям современников, на старости лет князь был одержим «черным недугом», который историк Костомаров переводит как «меланхолия»,

В том же храме, близ коего он был изранен, более четверти века спустя, в 1642-м прощались в присутствии царя и с самим князем; а погребли его, как обнаружил историк и тоже князь Уваров в прошлом столетии, в Спасо-Евфимиевском монастыре города Суздаля. Род Пожарских прекратился на внуке Димитрия Михайловича Юрии Ивановиче в конце семнадцатого века (тут читается явственная перекличка с его соратником по Смутному времени купцом Сухоруким Миничем, умершим в 1616-м в звании думного дворянина, чей единственный сын Нефед скончался в бездетстве шестнадцать лет спустя).

В храме Введения до октябрьского переворота хранилось целых четыре древних списка Казанского образа, а также шитое дочерью князя Димитрия изображение Спасителя на убрусе с тропарем, кондаком и припадающими митрополитами московскими Петром и Алексеем; в трапезной погребены были его внук Алексей Димитриевич Голицын и сын Николай, а также свояк Василий Хованский. Напротив, на месте двора Пожарских, до начала столетия занятом Третьей мужской гимназией, до пришествия коммуняк высился столп с образом Знамения Богоматери, около которого остановился огонь в знаменитый «Троицкий» пожар 1737 года (допрежь того усадьба принадлежала главнокомандующему Москвы Ростопчину, тоже отпетому во Введенской церкви; сюда привезли с Бородина раненого Багратиона, и тут же народ растерзал предателя-масона Верещагина, с братской любовью описанного Толстым; ныне это приемная госбезопасности).

Разрушили храм в 1924 году, ибо он застил вход в иностранное министерство совдепов; на его месте нынче стоянка машин, а прямо позади ловкий скульптор Кац воздвиг черное идолище Воровского, которое по растопыренным ногам осгрословцы едко, но точно нарекли «Тетя Настя, я усрался»…

Последнюю получудесную историю про нынешние отголоски судьбы князя поведала Надежда Ивановна Якушева, московская старожилка и просвещенная любительница старины. С конца 1920-х в той суздальской обители, где лежали его останки, находился научно-исследовательский тюремно-биологический институт. И вот однажды рабочие, незадолго перед тем разломавшие ради какой-то сиюминутной нужды монастырскую стену, вместо восстановления залатали дыру надгробной плитою Пожарского. Возмутившись чужим несчастьем, заключенные ученые настояли перед начальством лагеря на возвращении ее по назначению — но, поскольку точное место уже позабылось, доска легла «на глазок».