За океан. Путевые записки

XLIV. Париж

Поезд не успел еще остановиться, как дверцы моего купе были отворены, и какой-то молоденький французик, схватив мои вещи, спросил, куда я прикажу их нести. Я отвечал, что мне решительно всё равно: «направляйте меня, куда вам заблагорассудится». Французик снял с себя опоясывавший его широкий ремень, связал им мои ручные вещи, перекинул их на плечи и быстрыми шагами пошел из воксала. Я с трудом поспешал за ним. Пройдя несколько десятков саженей, мы вошли в дверь дома, оказавшегося гостиницей «Винчестер» (Hotel de Winchester. Rue de Londres, 36).

Здесь я должен сделать оговорку. Целью моего путешествия было плыть «за океан»; теперь путешествие было кончено, и я сгорал одним желанием — вернуться на родину. Париж меня уже мало интересовал, и я остановился здесь единственно для того, чтобы получить на почте адресованную мне сюда корреспонденцию. Я пробыл в Париже всего два дня и не посещал ни ученых учреждений, ни музеев; я просто бродил по улицам. Вся эта глава — заметки измученного и торопящегося на родину туриста, уже пресыщенного другими впечатлениями. Я полагал даже вовсе выпустить ее. Но, раз решившись напечатать свои записки, я не считал уже себя в праве утаить и их конец. Во всяком случае, при других обстоятельствах и имея больше времени, я не остановился бы в «Винчестере» и, быть может, составил бы о Париже иное мнение.

На пороге гостиницы меня встретил толстый и красный француз, сан хозяин; он принял меня за англичанина и на ломанном английском языке пригласил следовать за собою. Предложенная мне комната оказалась в бельэтаже и с громадною кроватью под затейливым и даже величественным балдахином; вместо одеяла, как я узнал вечером, французы употребляют огромную, но легкую перину, под которою спать недурно и тепло.

В столовой, куда я потом спустился позавтракать, стояло пианино, на котором девушка лет 15-ти разыгрывала этюды Ravina. Эти упражнения были, очевидно, не по силам молодой музыкантше, и она делала непростительные ошибки. В ожидании завтрака я стал поправлять ошибки и заметил, что девушка обладает музыкальным дарованием. Но вот в столовую вбегает хозяин (её отец) и без всяких вступлений схватывает музыкантшу за волосы, выталкивает вон и осыпает пощечинами. Полагая, что такие приемы употреблены в наказание за ошибки в исполнении этюдов, я начал объяснять свирепому французу, что ошибки, в сущности, не важные и делались, вероятно, единственно от трудности и недоступности самой пьесы, но в ответ услыхал только страшные проклятия и жалобы на то, что девчонка занимается музыкой, тогда как в данную минуту она должна исполнять разные хозяйственные обязанности в гостинице. При всем моем уважении к отцовской власти, эта дикая сцена произвела на меня тяжелое впечатление и представила в невыгодном свете пресловутые: свободу, братство и равенство.

Через несколько минут после ухода хозяина вошла его дочь с подносом и завтраком. На мое замечание о трудности продолжать при таких условиях занятия музыкою девушка покраснела и вспомнила свою покойную мать, которая не допустила бы подобного обращения. Кофе и холодная телятина оказались недурными, но зато булки были настоящие парижские, т. е. с такими жесткими корками, что их можно было есть не иначе, как предварительно хорошенько размочив.

После завтрака я пошел бродить по улицам. Гладкие, как стол, каменные мостовые и красивые, хотя и небольшие дома произвели на меня приятное впечатление. Вскоре я вышел на бульвар Оссмана (Boulevard Haussmann) — один из роскошнейших парижских проспектов. Он назван так в честь Оссмана, который чуть не во всё время царствования Наполеона II был префектом Парижа и много заботился об украшении и благоустройстве города. К этому бульвару выходит задним фасадом громадное здание парижской Оперы. Расходящиеся отсюда лучеобразно четыре улицы названы именами знаменитейших французских композиторов и либреттистов (Rues Auber, Scribe, Halèvy et Gluck); от главного же фасада идет роскошная Avenue de l‘Opéra.

Получив в почтамте (на углу улиц Лувра и Ж. Ж. Руссо) адресованные мне письма, я вышел на «площадь Обелиска» — одно из лучших и красивейших мест Парижа. Против самого обелиска поставлен величественный памятник Гамбетте с простой, но трогательною надписью:

Пройдя вдоль весь бульвар «Елисейских полей» (Avenue des Champs-Elysées), я дошел до красивой и грандиозной триумфальной арки на «площади Звезды» и, свернув по «авеню Клебер» вышел к Трокадеро, громадному зданию, оставшемуся еще от всемирной выставки 1878 года. В Трокадеро устроено теперь несколько мелких выставок и ресторанов. Отсюда я спустился к Сене и перешел ее по Иенскому мосту, ведущему прямо к Эйфелевой башне.

Когда я подходил к этому высочайшему в мире сооружению, мне невольно вспомнились слова Жюль Симона «с’est là-haut qu'il fait bon philosopher sur la marche des siècles» (вот где наверху хорошо предаваться размышлениям о ходе веков). Несмотря на высоту, башня производить впечатление чего-то легкого, воздушного. Четыре основные столба поражают, правда, своею массивностью, но зато они соединяются в нижние арки на такой огромной высоте (55 метров), что и тут видишь полную пропорциональность частей. Между бесчисленными железными переплетами башни то тут, то там виднеются коробки подъемных машин, поднимающиеся и опускающиеся с многочисленными любопытными. За время своего долгого уже стояния (с 1889 года) Эйфелева башня, казалось, должна бы уже надоесть парижанам, однако у входов к элеваторам толпился народ. Башня разделена двумя обширными платформами: на высоте 58-ми и 116-ти метров. Полная высота башни 300 метров; на вершине её развевается огромный национальной флаг.

Прежде чем подниматься наверх, я обошел башню, занимающую своим основанием не малую площадь — более одного гектара (около десятины), и был приятно удивлен надписями, сделанными крупными золотыми буквами по голубому полю над карнизом первой платформы. Тут, так сказать, в назидание — потомству, помещены имена величайших французов прославившихся на разных поприщах. Всех имен 72, по 18-ти с каждой стороны.

Со стороны города (к северо-востоку): Petiet, Daguerre, Wurtz, Leverrier, Perdonnet, Delambre, Malus, Breguet, Polonceau (1778–1847, инженер, изобретатель парижской мостовой макадама), Dumas, Clapeyron, Borda, Fourier, Bichat, Sauvage, Pelouze, Carnot, Lamé.

Со стороны Трокадеро (к северо-западу): Séguin, Lalande, Tresca, Poncelet, Bresse, Lagrange, Boulanger, Cuvier, Laplace, Dulong, Chasles, Lavoisier, Ampère, Chevreuil, Flachat, Navier, Legendre, Chaptal.

Со стороны Гренельского моста (к юго-западу): Jamin, Gay-Lussac, Fizeau, Schneider, Le Chatelier, Berthier, Barral, De Dion, Gouin, Jousselin, Broca, Becquerrel, Coriolis, Gail, Triger, Chiffard, Perrier (1834–1888, геодезист, соединивший триангуляцией Испанию с Алжиром), Sturm.

Со стороны Военной Школы (к юго-востоку): Cauchy, Bertrand, Begnault, Fresnel, De Prony, Vicat, Ebelmen, Coulomb, Poinsot, Foucault, Delaunay, Morin, Hauy, Combes, Thénard, Arago, Poisson, Monge.

Несколько слов о башне. Инженер Эйфель (Eiffel, род. в Дижоне, в 1832 г.), уже известный постройкою нескольких железнодорожных мостов, представил в 1886 году Министру промышленности и торговли проект огромной башни, которая должна была служить «гвоздем» предполагавшейся в 1889 году всемирной выставки. Вскоре Эйфелю удалось получить концессию на постройку, с правом эксплуатировать ее в свою пользу в течение 20-ти лет и с выдачею ему еще субсидии в 1¹/₂ миллиона франков.

Башня была заложена весною 1887 года, а 31-го марта 1889 года она была уже готова. Основание её представляет правильный квадрат по 104 метра в стороне, причём углы его направлены по четырем странам света. Фундамент начинается на 5 метров ниже уровня воды в Сене. Он настолько прочен, что может выдерживать давление в 1235 килограммов на 1 кв. сантиметр; действительное же давление всей постройки на фундамент равняется всего 30-ти килограммам на квадратный сантиметр. Таким образом действительное давление в 40 раз меньше того, которое фундамент способен выдержать, и потому в его прочности нельзя сомневаться. Четыре отдельных фундамента, под каждой из четырех угловых опор башни, представляют в общей сложности массу в 12 000 кубич. метров каменной кладки. Верхние поверхности фундаментов скошены в виде наклонных внутрь площадок, рассчитанных на наилучшее распределение давления всей верхней железной постройки. Вес этой верхней части равен 7-ти миллионам килограммов, причём одна нижняя часть до первой платформы весит уже 3 мил., что, конечно, способствует устойчивости сооружения. В башне насчитывается до 15 000 отдельных металлических частей, которые скреплены 25-ю миллионами заклепок. Детальные чертежи башни составляют 5000 отдельных листов, над которыми трудились 40 чертежников и вычислителей. Для предохранения от грозы каждый из четырех углов башни снабжен двумя громоотводами, представляющими трубы по 50 сантиметров в диаметре, зарытые до глубины 18 метров ниже уровня грунтовых вод.

Поднятие на Эйфелеву башню совершается при помощи лестниц и элеваторов (les ascenseurs). Публика не пользуется лестницами, потому что число ступеней от основания до вершины равно 1710. Даже до первой платформы, на которой даются театральные представления, 347 ступенек. Устройство подъемных машин было сопряжено с известными затруднениями, потому что нижние опоры башни не вертикальны, а построены по кривым с различною кривизною. Необходимо было поставить клетки для публики с таким расчётом, чтобы не было неудобств. Каждая будка, находясь внизу, наклонена в одну сторону, а будучи поднята наверх, наклонена уже в другую. Только начиная с первой платформы до вершины подъемные машины устроены в совершенно вертикальных сквозных трубах. Клетки двигаются особыми гидравлическими механизмами, для чего на каждой платформе имеются резервуары с водою. Так как клетки парные, т. е. на каждом участке между двумя платформами одна клетка поднимается, когда опускается другая, то сила, потребная на приведение их в движение, сравнительно невелика. Все подъемные клетки снабжены механическими тормозами, и публика не рискует подвергнуться катастрофе.

За один 1889 год, т. е. во время всемирной выставки, Эйфелеву башню посетило более 3¹/₂ миллионов человек, и сбор составил колоссальную сумму в 6 миллионов франков. В следующие годы посетителей было, конечно, гораздо меньше, но всё же число их доходило до ¹/₂ миллиона, и годовая выручка составляет около 700 000 франков. При мне взималось: за подъем до первой платформы 1 фр., за подъем до 2-й — 2 фр. и, наконец, за прогулку до самой вершины — 4 фр.

Запасшись билетом, я вошел в нижнюю будку, могущую вместить человек сто; через 1¹/₂ минуты я вышел уже на первой платформе, представляющей обширный квадрат около 25 саж. в стороне. Здесь имеется ресторан и устроен театр, в котором при мне давалась глупейшая пьеса под заглавием «Paris en l’air». Одна часть ресторана отделана деревянными резными украшениями якобы в русском вкусе и носит название Restaurant Russe! Затем я пересел в другую клетку и поднялся на вторую платформу; отсюда после новой пересадки я попал наконец и на третью платформу, расположенную на высоте 276-ти метров. Дальнейший подъем уже недоступен для публики. На самой вершине устроена метеорологическая обсерватория, именно установлены самозаписывающие анемометры, дождемеры и т. п.

Платформа третьего этажа представляет четырехугольную залу около 6 саж. в квадрате. Она со всех сторон забрана стеклами, и отсюда можно спокойно любоваться поразительным зрелищем внизу и красивыми видами вдали. Уже во время движения клетки элеватора я испытал приятную иллюзию: по мере поднятия предметы под ногами кажутся быстро удаляющимися; наоборот, отдаленные предметы на горизонте — приближающимися. С верхней платформы открывается обширный горизонт на 90 километров во все стороны, конечно, за исключением направлений, по которым луч зрения упирается в ближайшие леса и возвышенности. Для облегчения изучения видимых окрестностей над окнами верхней залы нарисованы пейзажи, представляющиеся в соответственном направлении, причем изображения городов, гор и т. п. снабжены подписями.

На север видны: Сена и её приток Уаза, в самом Париже кладбище Монмартр, затем С.-Дени, Монморанси, Нёльи и пр. На восток: река Марна, Венсен, Турнан и пр. На юг: опять Сена, Вилльнев, Монруж, Мелюнь, Фонтенебло и пр. Наконец на запад: Медон, Севр, Версаль, Рамбулье и С.-Жермен.

Отсюда же местами видны обширные укрепления, обеспечивающие Париж от вражеского нападения. Прежняя фортификационная ограда, состоящая из 94-ти бастионных фронтов с 66-ю воротами и заключающая площадь в 7800 гектаров с периметром в 34,5 километра, — в последнее время усилена отдельными укреплениями, именно семью фортами 1-го класса, одиннадцатью фортами 2-го класса и 27-ю редутами и отдельными батареями; всё это составляет периметр в 124 километра, который невозможно обложить никакою армией. До взятия передовых укреплений, собственно Париж совершенно обеспечен от бомбардирования. Прежняя ограда, выстроенная по проекту Тьера в 1841–1844 гг. и стоившая 140 миллионов франков, обратилась ныне не более, как в простой редюит или цитадель громадного укрепленного лагеря.

Вообще панорама окрестностей восхитительна; погода стояла, на мое счастье, совершенно ясная, и даже удаленные пункты были видны с поразительною отчетливостью. Весь Париж представляется в виде изящно сделанного и, главное, оживленного рельефного плана. Рассматривая такой план, нельзя утомиться: везде движение, пароходики на Сене и несущиеся поезда, железных дорог невольно приковывают внимание. Близ башни, хотя и на другом берегу Сены, какой-то шутник устроил в своем саду оригинальные часы, отлично видимые именно только отсюда, с высоты птичьего полета. По окружности громадного круглого газона расположены фигуры римских чисел, сделанные из красивых сочетаний разнообразных живых цветов. Из центра же этого газона движутся две огромные стрелки, составленные из досок, на которых тоже разбиты целые клумбы цветов. Эти стрелки, при помощи особого механизма, скрытого под землей, приводятся в движение и, как говорят, весьма верно показывают среднее парижское время. За мое пребывание на вершине башни эти часы шли совершенно исправно.

Однако отсюда не дают спокойно любоваться окрестностями. Дело в том, что середина залы верхней платформы занята целою системой прилавков, на которых разложены всевозможные articles de Paris, снабженные, в том или ином виде, изображениями Эйфелевой башни. Назойливые француженки, стоящие сзади посетителей, с удивительным терпением по много раз напоминают им, что нельзя же побывать на вершине башни и не запастись здесь воспоминаниями. Как я ни отговаривался, но принужден был уступить и купить несколько безделушек.

На следующий день я разыскал почтеннейшего М. И. Венюкова, поселившегося издавна в Париже, вблизи здания Института (Академии Наук). Генерал встретил меня очень радушно и сожалел, что я решился пробыть здесь очень короткое время. Он непременно хотел показать мне все здешние сокровища наук и искусств. Говоря о богатстве музеев и библиотек, он сообщил даже курьезный факт. Как известно, во время войн первой Республики и Империи французы свезли в Париж множество замечательных предметов из разных сокровищниц европейских столиц. После реставрации союзники, взявшие Париж, обязали французское правительство возвратить на место все картины и вообще произведения изящных искусств; что же касается книг и научных коллекций, то о них позабыли, и все они и посейчас спокойно хранятся в Париже. Понятно теперь, почему здесь можно найти предметы чрезвычайной редкости. Однако я отклонил любезные предложения, приводя в свое оправдание то соображение, что на осмотр Парижа было бы просто неприлично посвятить несколько часов. Сюда должно приехать специально и на продолжительное время.

Тем не менее, добрейший Михаил Иванович всё-таки предложил погулять со мною по городу и осмотреть хотя бы готовившуюся уже к закрытию международную фотографическую выставку на Марсовом поле. От такого предложения я был уже не в силах отказаться, и мы пустились по парижским бульварам и улицам.

Прежде чем посетить выставку, мы зашли позавтракать в один из ресторанов Дюваля, каковых ныне в Париже существует несколько десятков. По поводу этого Дюваля (Duval) Михаил Иванович рассказал, что это был сперва простой мясник, который, видя, что в его лавке ежедневно остается множество кусков мяса и разных отбросов воловьих туш нераспроданными, напал на счастливую мысль воспользоваться этими остатками путем устройства собственного ресторана. Назначенные им первоначально цены за кушанья, правда, приготовляемые сперва только из упомянутых остатков, были столь низки, что недостаточные парижане просто осаждали новый ресторан, и Дюваль стал быстро богатеть. Теперь этот Дюваль уже не мясник, а владетель целой системы ресторанов, отличающихся примерною чистотою и поразительною роскошью отделки. Отличительная их особенность еще та, что вся прислуга — молоденькие и бойкие француженки, и только у входа сидит мрачный господин, вручающий каждому вновь вошедшему особую карточку, с напечатанными на ней названиями всевозможных кушаний и вин. По мере того, как удовлетворяются требования посетителя, прислуживающая девушка отмечает на карточке цены отдельных требований, а при выходе посетитель предъявляет карточку и производит уплату упомянутому сидящему там господину. Такой порядок пришелся по вкусу парижанам, а ресторатор застрахован от потерь, потому что никто не может уйти, не произведя уплаты; последнее, говорят, случается в Париже зачастую.

По пути на выставку, Михаил Иванович рассказал мне о любопытных опытах, произведенных на Эйфелевой башне. Пользуясь её громадною высотой, там сделаны были изыскания над сжатием газов и над уклонениями вершины башни под влиянием перемен температуры и направления и силы ветра. При последних опытах получилось замечательное согласие между уклонениями, замеченными непосредственно по положению грузика длинного отвеса, и по вычислениям наблюдений, сделанных с окружающих тригонометрических пунктов.

Фотографическая выставка помещается в громадном здании Дворца Искусств (Palais des Beaux-Arts), на Марсовом поле. Обилие и разнообразие предметов, равно как изящная отделка витрин поразили меня здесь с самого входа. Не перечисляя всего виденного, упомяну о новинке — цветной фотографии; один из снимков, сделанный с живого попугая, представляет эту богато и разнообразно оперенную птицу, действительно, чрезвычайно живо. К сожалению, еще не найдено средств сохранять эти снимки продолжительное время на свете и печатать их в большом количестве оттисков.

Отбить еще сказать два слова о так называемой «изохроматической» фотографии. Фотографический снимок дает совершенно точное воспроизведение контура предмета, но изображение, вообще говоря, не может быть совершенно похоже на оригинал, так как разные цвета (если предмет цветной) имеют различную фото-химическую силу, и потому предмет, в котором, например, темные части синие, а светлые желтые, является на фотографическом изображении с обратным распределением теней. Один из экспонентов выставки изобрел особые пластинки и особые объективы, которые позволяют подучать снимки с действительным распределением теней; выставленные им снимки букетов цветов и т. п., сделанные обыкновенным путем и при помощи изохроматического процесса, весьма наглядно показывают преимущества нового способа.

Так как выставка была международная, то я увидел здесь много работ русских экспонентов: нашей Экспедиции заготовления государственных бумаг, Императорских театров, Бахрушина, Журавлева и др.

По окончании осмотра выставки я горячо благодарил М. И. Венюкова за доставление мне возможности совершить осмотр под его просвещенным руководством; затем мы расстались, я и пошел еще побродить по Парижу.

На Сен-Жерменском бульваре, представляющем одну из лучших парижских улиц, без магазинов, но с роскошными домами богачей, я проходил мимо громадного здания Палаты Депутатов. Оно окружено высокою каменною оградой с утвержденными наверху острыми гвоздями, как бы от воров, и бастионообразным расположением стен. Говорят, что во время заседаний бывают иногда настоящие нападения парижской черни, против которой и приходится принимать столь решительные меры.

Тут же на Сен-Жерменском бульваре я осматривал, памятник одному из самых ярых поборников террора — Дантону, который и сам погиб под ножом гильотины. На пьедестале начертано спереди: Georges Jacques Danton 1759–1794, а по бокам его любимые изречения:

Выйдя на набережную Сены, я подивился существующему здесь порядку продавать старые книги. По обеим сторонам реки, на всём пространстве, так сказать, центра города, т. е. не менее, как версты на три, каменный парапет набережных заставлен ящиками с книгами. В хорошую погоду все ящика открыты. В них уложены книги корешками вверх, а продавцы сидят в отдалении, на скамейках бульваров, и, по-видимому, не обращают никакого внимания на покупателей; каждый волен здесь рассматривать, читать и даже делать выписки из любой книги. Это какая-то бесплатная уличная библиотека. Однако я должен прибавить, что порядочных книг тут не продают; по большей части это никому не нужный старый хлам, состоящий из учебников, давно вышедших из обращения, да из легких романов.

Самая оживленная часть Парижа — это его многочисленные внутренние бульвары, идущие непрерывною цепью от церкви Маделень до площади Республики. В сущности, это один бульвар, но парижане окрестили каждый участок его разными названиями: de la Madeleine, des Capucines, des Italiens, Montmartre, Poissonniere, Bonne-Nouvelle, St. Denis и Saint Martin. Нижние этажи всех домов на этих бульварах почти сплошь заняты кофейнями и ресторанами, но публика не довольствуется внутренностью этих заведений, и перед каждым из них расставлены уже на самой улице столики, за которыми сидят прохожие и попивают вино и ликеры. Вино дешево, но, правду сказать, очень плохого качества, и один гарсон (garçon) насмешил меня признанием, что на бульварах и не подают собственно вина, а так называемый «хозяйственный напиток» (boisson de manage), приготовляемый из хлебных корок и разных кухонных отбросов. Сидящая публика постоянно осаждается мальчишками-оборванцами (les camelots, на парижском жаргоне), предлагающими газеты, брошюрки, галстуки и всякую мелочь. Эти продавцы неистово кричат и суют свои диковинки прямо в нос всем сидящим.

На реке Сене, в самом центре города имеются два небольших островка: Св. Людовика (Ile St. Louis) и Городской (Ile de la Cité). Последний побольше и представляет настоящее ядро Парижа. Тут сохранилось множество старинных построек, в числе которых замечателен храм Notre Dame. На выдающемся мыске острова, у того места, где он пересекается большим и, кажется, самым древним мостом, хотя его называют «Новым» (pont Neuf), стоит довольно простая конная статуя короля Генриха IV, окруженная небольшим цветничком.

На южной стороне Сены я успел побывать еще в Люксембургском саду. Этот сад, да еще Тюльери представляют в Париже единственные места для прогулок городских жителей. Тогда как в других городах Европы и Америки, особенно в Лондоне, имеется по несколько весьма обширных садов, в Париже таковых почти нет, а прославленные бульвары никак не могут заменить садов и городских парков. Эти бульвары наполнены пыльною атмосферой, подобно прочим парижским улицам; правда, гуляющие по бульварам пользуются многочисленными скамейками для отдохновения, но детям городских жителей парижские бульвары не могут быть полезны ни в физическом, ни в нравственном отношениях.

Из Люксембургского сада по Авеню обсерватории (Avenue de l’Observatoire) я дошел до решетки Парижской обсерватория, но недостаток времени не позволил мне посетить это замечательное учреждение: я полюбовался лишь издали великолепною статуей из белого мрамора, представляющей знаменитого Леверрье (1811–1877).

Гуляя по улицам, я натолкнулся на сцену перевозки тяжестей. К громадной двухколесной повозке, вроде трикебаля, был подвешен большой камень-монолит. Повозку тянуло пять лошадей, запряженных гуськом одна за другою. Погонщики неистовствовали и яростно хлестали бессловесных животных, которые часто падали и становились опять на ноги только под градом новых ударов. Впрочем, тут и с людьми обращаются не особенно деликатно; третирование хозяевами гостиниц и ресторанов своих слуг возбуждает просто омерзение. Пример такого обращения приведен мною выше. Это особенно неприятно видеть в столице республики, избравшей своим девизом слова: égalité, fraternité et liberté. Нигде мне не случалось ознакомиться со способом переноски вещей, практикующимся тут, в Париже. На углах улиц стоят носильщики с огромными деревянными клетками за спиной; эти клетки очень удобны для укладки вещей, но никак не для их носильщиков. Этих вьючных людей нанимают для переноски вещей, и то и дело приходится видеть целые вереницы таких тружеников с горами клади; в летнюю жару просто больно смотреть на изнуренные лица со струящимися потоками пота от усталости. Какая разница по сравнению с Америкой, где даже подметание улиц производится машинами! Вообще такой приниженности и подобострастия к «господам» со стороны так называемой «черни» мне еще нигде не приходилось встречать. Незнакомому с историй Франции может показаться, что рабство здесь еще в полной силе.

Попадавшиеся мне навстречу малорослые и дурно сложенные французские солдаты в своих кепи и красных, кирпичного цвета, брюках производили на меня невеселое впечатление. Мундир и одежда сшита из чрезвычайно грубого материала, и, по-видимому, всё внимание обращается на какие-то лоскутки белой парусины, торчащие из-под брюк и прикрывающие дырявые башмаки; лоскуты эти называются guêtres (штиблеты). На мои вопросы встречавшиеся солдаты не могли объяснить даже цели этих штиблет, но все прибавляли, что начальство обращает особое внимание на их чистоту, и горе тому, у кого они окажутся не выстиранными и не накрахмаленными. Многие солдаты щеголяют еще белыми вязаными перчатками. О красных брюках, представляющих хорошую цель для неприятельских выстрелов, поднимали вопрос даже в Палате Депутатов, но говорят, что французские генералы горячо отстаивали их, заверяя, что пехота, с переменою цвета брюк, забудет вековые традиции и потеряет храбрость!

Офицеры на улицах не встречаются; здесь они ходят в гражданском платье, говорят, потому, что вид офицера раздражает толпу. Впрочем, по глухим парижским улицам вообще не безопасно ходить всякому сколько-нибудь чисто одетому. Униженные и всегда полупьяные мастеровые и чернорабочие не прочь толкнуть каждого порядочно одетого человека с тем, чтобы оставить на его платье следы жира и угля со своих блуз. При этом можно еще услышать замечание вроде: canaille, rentier, tu manges mon pain. Говорят, даже прилично одетые дамы не гарантированы от подобных оскорблений.

В заключение моего беглого перечисления парижских впечатлений упомяну еще, что нигде, кажется, не составляет такого труда найти почтовый ящик для писем, как в Париже. Во всех образованных странах почта представляет одну из насущнейших потребностей населения; почтовые ящики окрашиваются венде в яркие цвета и выставляются на самых видных, бросающих в глаза местах. В Париже, наоборот, почтовые ящики замурованы в стены домов и снаружи видна лишь узкая щель с надписью мелкими буквами: «boite aui lettres». Искать и найти такую цель очень трудно, особенно приезжему. Если не предполагать, что целью такого расположения почтовых ящиков был ничтожный выигрыш в месте на улице, то остается допустить, что разве опасались за целость ящиков и корреспонденции от разгрома разнузданной и бесшабашной парижской черни, обращающейся в дни политических треволнений в грубых животных. Ведь и пресловутый макадам заменил булыжную мостовую только потому, что камни её служили снарядами для побоищ и материалом для постройки баррикад.