Заря занимается

8

Лето выдалось жаркое и душное. Запахло полынью и пылью. Янтра лениво жалась к высокому берегу. Оголились скалы, которые осенью и весной утопали в воде по самый верх, на них грелись на солнце утки. У городских колонок стояли вереницы кувшинов и пустых ведер. То же самое творилось у колонки напротив дома Бабукчиевых. Тем, кто жил за городом, на дачах, было хорошо: они брали воду из колодцев или из Мармарлийки и Качицы, которые никогда не пересыхали. Богдан и Ради дежурили по очереди: через вечер один из них ложился пораньше и вставал в полночь, чтобы наполнить водой оставленные у колонки ведра и кувшины. Истомились по воде растения и деревья, завяли цветы в горшках у бабушки Зефиры. Она брала котелок, заводила разговор с соседями, и они пускали ее к колонке без очереди.

— Кольо, — сказала как-то бабушка Зефира зятю, — ты бы написал своему двоюродному брату в Варну, может, в гости к нему поедете? Замучила нас эта сушь. Возьми, сынок, отпуск да и поезжай с Денкой и ребятами. А когда вы вернетесь, мы с Любкой в Трявну съездим. К своим я могу без спросу явиться.

— Богатым можно разъезжать. А мне где взять денег? На поезд, на…

— А еще на что? Что здесь есть надо, что там. Отпиши свату Величко.

— Да и времена смутные. Опять война на пороге, не до курорта.

— Великие державы воюют, а мы посидим смирно, — не отступала бабушка Зефира.

Бабукчиев заметил, что дети худеют, не спят от жары, ему было жаль их. Он начал прикидывать. Считал и пересчитывал приходы, записывал все расходы до стотинки. Иначе с его-то жалованьем счетовода разве выбраться вчетвером в Варну? Он вставал рано утром, но теща уже была на ногах. И каждый раз в ее словах «Доброе утро!» ему слышался вопрос: написал свату Величко? Но она не выдавала себя, а только говорила:

— И сегодня страшная жара.

Наконец письмо было послано. Ответ пришел скоро. Брат писал: «…Приезжайте, когда хотите. Летом моя семья живет на даче. В доме бываю только я — отдыхаю после обеда…» Бабукчиев прочитал письмо за столом. Дети, затаив дыхание, прислушивались к каждому слову, ждали, что скажет отец.

— Денка, собирай ребят. Поедем вчетвером. Мама с Любкой съездят потом в Трявну, кому-то надо же присматривать за домом…

— Вот и хорошо, сынок, — обрадовалась бабушка Зефира, как будто только что услышала, о чем идет речь.

— Богдану и Ради я все приготовлю… Не хотелось бы оставлять Любку в городе, но раз нет денег на всех… Вот только, в чем я поеду? Женщины в Варне одеваются, небось, нарядно, у портних шьют платья, — сказала жена, глядя в тарелку.

Никола Бабукчиев встал, будто не замечая ее слов.

— Подожди, Колю. У меня горячая вода есть, я сейчас сварю тебе кофе. Выпьешь на скорую руку, — остановила его бабушка Зефира, увидев, что он берет соломенную шляпу.

Обычно зять после обеда минут на десять ложился отдохнуть в комнате мальчиков. В это время в доме наступала тишина. Если говорили, то шепотом, если ходили, то на цыпочках. Двери прикрывали, стараясь не стукнуть. «Отец спит. Тихо…» — прикладывала палец к губам бабушка. «Чтобы вас не было слышно! Отец отдыхает, марш на улицу!» — командовала мать.

Бабукчиев пил кофе, закуривал сигарету и шагал по горячим от солнца улицам на работу.

В Варну собирались целую неделю. Швейная машинка стучала даже вечерами, когда зажигали керосиновую лампу. Денка сшила сыновьям летние костюмчики, надвязала и заштопала носки. Себе она смастерила ситцевую цветастую рубашку для пляжа. Набрали в кредит материалу на платье. Возникло еще одно непредвиденное обстоятельство: у них был только один чемодан и одна корзина. Что положишь в них? Решили одолжить чемодан у соседей. Но кто в те времена ездил, кто покупал чемоданы? Если и случалось кому-нибудь путешествовать, то складывали вещи в узел. Наконец, нашлась плетеная корзина — ее дал племянник Бабукчиева, учитель, который приехал в Тырново на каникулы. Решили ехать в субботу, чтобы на день удлинить отпуск отцу. Составили телеграмму двоюродному брату в Варну, несколько раз пересчитывали слова, чтобы их было не больше десяти.

— Пора спать, Богдан, Ради, поздно уже! — поторапливал их Бабукчиев.

Дети взяли из шкафа пижамы и пошли спать. Ради, спавший на диванчике, присел к Богдану на кровать.

— А море намного больше Янтры, а?

— В десять-пятнадцать раз… Может быть, и в двадцать, — прошептал Богдан.

— Должно быть, больше, по нему плавают пароходы. И цвет у него не как у Янтры, верно?

— Оно синее, как… чернила.

Ради закрыл глаза и представил море — оно было глубоким, без конца и края, каким он его знал по книгам.

Настал час отъезда. Напротив дома, у самой лестницы остановилась коляска. Извозчик свистнул, кони навострили уши, колокольчики на дуге запрыгали, весело зазвенели. Никола Бабукчиев с женой устроились на широком сиденье, мальчики — на узком, корзину поставили в ноги. Коляска загромыхала по главной улице, повернула у казарм и въехала на Стамболов мост. Опускались сумерки. Как светлячки, замерцали окна домов, их отражения колыхались в обмелевшей Янтре. С Буруна доносилась песня Алеши. Высокий, болезненный на вид, он купался в реке в любую погоду, зимой делал прорубь и нырял в ледяную воду.

Город, лес, мимо которого пролегала дорога на станцию, песня Алеши взволновали Ради. Он приподнялся и замахал фуражкой, приветствуя свой любимый Тырново. Его иногда упрекали за подобные проявления чувств, но втайне радовались, как радовались и тому, что он целыми днями просиживал за книгами. «Детей нужно любить сердцем, а не языком», — говорил Бабукчиев и не позволял их баловать, как это делала бабушка Зефира.

Поезд прибывал в Варну на следующий день. Перестук колес, покачивание вагона, едкий дым локомотива и долгие приготовления к поездке утомили Бабукчиевых, и они уснули.

На вокзале их встречали бай Величко с сыном, ровесником Богдана. У бай Величко была своя коляска с красными спицами в колесах, запряженная вороным статным конем. Все не могли уместиться в коляске, к тому же был и багаж, поэтому бай Величко, Ради и его отец пошли пешком. Склад брата Бабукчиева находился неподалеку от станции. Он занимался оптовой торговлей медью, скобяными товарами и деревянным маслом. Ради был доволен, что пошел с мужчинами, он любил слушать их разговоры, но сейчас его больше интересовали море и незнакомый город. Дома здесь не были похожи на теплые, деревянные тырновские дома с широкими навесами и черепичными крышами. Они были квадратные, холодные, каменные. Встречались и высокие здания, похожие на тырновские учреждения. На складе бай Величко тоже царили холод и сумрак. Он был настолько завален товаром, что некуда было ступить, чтобы пройти в контору. Ради стоял на пороге и смотрел вниз, где синело море. Мимо проходили грузчики, несшие на спине тяжелые тюки, от которых у них подгибались ноги. Вот прошли продавцы бубликов с кунжутом. Ради удивился, увидев отца с бубликом в руке. Бабукчиев давал деньги детям только по праздникам: всем троим по грошу. Они покупали себе по бублику, булочке с кунжутом или слоеному пирожку.

Подъехала коляска, и вскоре они добрались до площади, где жил бай Величко. Здесь все выглядело иначе. Каменный двухэтажный дом брата Бабукчиева, с магазинами по обе стороны массивной двери, стоял на просторной площади в соседстве с другими большими и красивыми домами. Правда, вид несколько портило старое здание городской управы. В Тырново управа была куда представительнее!

Комната, которую отвели гостям, выходила не на площадь, а в маленький дворик. В ней стояли две кровати и диван, на котором должны были спать Ради и Богдан. Утром Богдана увезли на дачу, в городе остались Ради, его отец и мать.

Позавтракав, отправились к морю. Полотенца и пляжные принадлежности уложили в сшитую Денкой сумку, по краям отделанную красным шнуром. Море рокотало сильно и грозно. В конце Приморского парка Ради от избытка чувств остановился. Внизу, у широкой, раздвоенной лестницы, где они купили входные билеты, расстилался пляж с золотистым песком. Пляж был полон народу. Мать Ради спустилась по правой лестнице на женский пляж, а они с отцом по левой — на мужской. Мужчины лежали на песке в штанах ниже колен, некоторые были в соломенных шляпах, другие прятали голову под черные зонты. Ради примостился возле отца, но ему явно не сиделось на месте. Хотелось окунуться в чернильно-зеленую воду и плыть далеко, далеко.

Выкупавшись, они постояли на песке, чтобы обсохнуть. Полотенце унесла мать, а к ней нельзя было пройти — женский пляж был огорожен колючей проволокой, вдоль которой ходил сторож и не подпускал мужчин. Взявшись за руки, женщины заходили в воду и громко верещали, когда большая волна поднимала их пестроцветные рубашки до колен.

Ради часто оставался один в чужом доме. На верхний этаж ему ходить не полагалось. Там днем отдыхал бай Величко — крупный, широкоплечий, сутуловатый мужчина с сивыми усами и лохматыми бровями. Ради боялся его, но относился к нему с уважением. Если бы не он, не видать бы ему Варны, маяка, моря… Ради не спускался и во дворик, где жил породистый пес, которого бай Величко брал на охоту. Изредка Ради выходил на площадь. Смотрел на людей, сидевших за двумя железными столиками перед кондитерской или перед кофейней напротив. От освещавших их ацетиленовых ламп по вечерам разливался ослепительный свет. Рядом с кофейней находился большой магазин, где продавались бакалейные товары и фрукты. Ради впервые увидел кокосовые и фисташковые орехи, миндаль. Но отец ни разу не купил сыновьям ни одного из этих лакомств — это ему было не по карману.

В одном из соседних зданий собирались бородатые мужчины и женщины со стрижеными волосами, одетые в бумажные белые или серые платья, рабочие в запачканных спецовках, молодые парни в косоворотках. Однажды Ради вошел в это здание и, поднявшись по лестнице, попал в небольшой зал. Стулья в нем были простые, сцена — маленькая, увешанная гирляндами из красной бумаги. На побеленных стенах висели портреты Карла Маркса и Фридриха Энгельса. За столом, покрытым красным сукном, стоял высокий мужчина и что-то возбужденно говорил. Ради сел у двери. Что это за пролетариат, о котором так часто упоминал говоривший? Почему эти люди так хлопают оратору? Почему так горят их глаза?.. И в речи говорившего, и в возгласах слушателей слышалось что-то боевое, сильное. Их слова были направлены против царя, против власти, против капитала и буржуазии. Из всего увиденного и услышанного Ради стало ясно, что собравшиеся здесь люди борются за справедливую жизнь без богачей, без угнетателей. Выходя из здания, он прочитал на его фасаде: «Клуб рабочей социал-демократической партии — тесных социалистов».

Ради не сказал родителям, что ходил к социалистам. Что-то подсказывало ему, что лучше об этом умолчать.

На следующей неделе он опять остался один и, не колеблясь, пошел в клуб. Социалисты уже собирались. Ради прочитал тему сегодняшней беседы — «Война и капитализм» и сел на тот же стул у двери. Возле него пристроился парень в тельняшке и в сандалиях на босу ногу. Докладчик заговорил о Балканской и Межсоюзнической войнах. «Они, — сказал он, — осквернили наши национальные идеалы, довели наш народ до нищенской сумы, позволили вырвать кусок живой плоти из тела Болгарии…» Краска залила лицо парня в тельняшке, он поднял руку и крикнул: «Позор!». Докладчик объяснял, кто затевает войны и зачем. «…Капиталистическая система таит в себе зародыши войн, она не может существовать, не захватывая новые колонии и рынки, не эксплуатируя человеческий труд. Буржуазия…» — он не успел договорить, как парень в тельняшке опять выкрикнул: «Позор буржуазии!». Мужчины и стриженые женщины зааплодировали. На душе у Ради стало смутно. «…Война, начавшаяся между Австро-Венгрией и Германией — с одной стороны, и Сербией, Россией и Францией — с другой, превратится в мировую войну. Болгария не останется в стороне от этого конфликта. Длинноносый снова прицепит нас к швабской колеснице, вопреки интересам народа», — закончил оратор.

Ради уходил из клуба, охваченный новыми тревожными мыслями.

— Ты куда, друг? — взял его за руку парень в тельняшке.

— Мне пора домой.

— Далеко живешь?

Ради показал на дом бай Величко.

— Ого! — присвистнул парень. — В буржуазном квартале, в богатом доме!

Ради остановился. Что парень хочет этим сказать? Ради и без того все время размышлял о словах «буржуазия», «богач» с тех пор, как побывал впервые в клубе. Он поспешил объяснить:

— Мы здесь в гостях. А в Тырново у нас деревянный дом без балкона.

Парень проводил его до ворот. Перед тем как попрощаться, он показал на лавку, возле которой виднелись мужские и дамские велосипеды.

— Я здесь работаю. Заходи как-нибудь ко мне. Если меня не будет, попроси позвать Тотьо Добруджанче. На велосипедах покатаемся, на озеро или на мыс Галата махнем.

— Я не умею кататься на велосипеде.

— Научу! Заходи!

На следующий день был праздник. Бай Величко пригласил Бабукчиевых на дачу. Денка волновалась: нужно было принарядиться, погладить брюки мужу и Ради, захватить чистое белье для Богдана. Решили купить угрей или краснобородки, которых любил бай Величко.

— Ради, завтра встанем пораньше. На рыбном рынке в порту рыбаки продают свежую рыбу. Если будет время, погуляем по волнолому, — сказал отец.

— Хорошо, отец, разбуди меня, когда надо…

Ради лежал, полузакрыв глаза. Пора было спать, а сна не было. Из головы не выходил Тотьо Добруджанче. Он видел его рабочие руки, слышал его голос: «Позор!.. Браво!». Ради повернулся на другой бок, накрылся одеялом с головой. «Ого… в богатом доме!» — зазвенел в ушах голос Тотьо, и Ради приподнялся. Родители спали. Он стал думать, кого из его друзей и родственников можно назвать сыновьями богачей. Двоюродного брата Бончо нельзя. Его отец сапожник, у него нет мастерской и он ходит по селам. Починит башмаки в одном селе, пойдет в другое — много ли народу в селах ходит в башмаках? Раз в месяц он появляется дома. Приносит немного денег, мешочек фасоли, корзиночку яиц, брынзу. Если бы его семья не сдавала одну комнату, то он не смог бы прокормить своих сыновей. Бончо — сын богача?.. Или, может, Христо Войводов, сын сподвижника Васила Левского? Христо жил с матерью в саманном домишке на мизерную пенсию, которую им выдавали за отца. Или Косьо Кисимов с парализованным отцом, которому помогал его старший брат, продавец мануфактурного магазина? Косьо целыми днями пропадал в клубе. Менял декорации, поднимал и опускал занавес, иногда играл маленькие роли, и артисты давали ему немного денег. Он часто ночевал на диване в зале клуба, а утром, не выспавшись, поднимал воротник своего черного пальто и отправлялся в бакалейную лавку Ферманджиева за маслинами и пакетом табака, а затем в Стойову пекарню, где рассказывал его сыновьям о вчерашнем представлении, смешил их, а потом совал под мышку горячую булку и медленно шагал в гимназию, не выучив уроков. Косьо — сын богача?.. Или шестеро сыновей Гыбюва? Их отец был учителем русского языка, печатался в «Народни умотворения», издал русско-болгарский словарь, а не мог купить своим сыновьям шинелей — зимой они по очереди носили его накидку, сохранившуюся со студенческих лет, когда он жил в России. Гыбювы — сынки богача? Или Мико, его брат Яким?.. Веселин Вапорджиев? В их доме не было ни половиков, ни занавесок. Нет, его друзья и родственники — не богачи… Ради уткнулся головой в подушку и спокойно уснул.

Утром отец разбудил его:

— Ради, пора!

На улице их обдало морским ветром. На крышах домов чистили перышки морские чайки. Людей почти не было видно. Рыбаки еще не вернулись с моря. Бабукчиев повел сына за волнолом, откуда был виден порт с пароходами и лодками. Слева тянулись пляж, Приморской парк, дачи. Вдали в предрассветном тумане темнела Калиакра.

— Вон там земля хана Аспаруха, золотая Добруджа… — показал тростью Никола Бабукчиев.

Ради вспомнил о Тотьо. Значит, он беженец из Добруджи[19], поэтому-то его называют Добруджанче. В Тырново тоже есть гостиница «Добруджа», а в Варне сапожная мастерская «Добруджа» и целый квартал, заселенный беженцами из тех мест.

Шумел морской прибой. Чем ближе подходили они к маяку, тем необъятнее становилась морская ширь. Вода казалась серебристой, небо — жемчужно-серым. Скоро из-за размытого горизонта показалось солнце. Оно медленно всплыло наверх, проложив алую дорожку к берегу. Чайки поднялись в небо с радостными криками. Ради прислонился к стене волнолома. Отец его тоже оперся на трость.

— Смотри, папа, как красиво!

— Мир прекрасен, сынок. И людей на свете много хороших… Однако пойдем, а то, глядишь, всю рыбу раскупят.

Бай Величко ожидал их в беседке, которую прикрывал от палящего солнца развесистый орех. Под ним журчал ручеек — в нем охлаждались арбузы. Встретить гостей вышла хозяйка. Сын бай Величко и Богдан ушли на охоту, пострелять перепелов. Мужчины сразу же заговорили о росте дороговизны, о войне в Сербии.

— Надеюсь неплохо заработать на меди. Я сумел вовремя сделать хороший запас, — сказал брат Бабукчиева, поглаживая усы. — Как раз в тот день, когда пришло от вас письмо, мне сообщили об отправке баркаса с оливковым маслом. Вот жду его…

— Не уступишь ли мне бидончик масла, братец?

— Конечно, это пустяки. Вот с железом у меня неважно. Дал заказ, отвечают: «Цена повысилась». Согласился на новую цену — молчат. И то сказать, цены на бирже просто скачут вверх. В такие-то времена только б товар иметь…

— Значит, война и к нам подбирается.

— Эх, Кольо, чему быть, того не миновать.

— Плохо, брат. Стало быть, снова война.

«Вот они какие, буржуи: живут в роскошных домах, владеют магазинами, которые приносят им прибыль, складами, полными товаров, колясками, дачами с беседками… Слуги чистят их коней, у них много денег», — думал Ради, спускаясь по дорожке к морю.

Через несколько дней он сказал родителям, что хочет отправиться с Тотьо Добруджанче на мыс Галата или на озеро.

— Поезжайте лучше на озеро. Если будут раки, купи. Вот тебе два гроша, — и отец протянул ему почерневшие медные монеты.

Лавка, в которой работал Тотьо, представляла собой деревянный сарай, украшенный флажками и картинками, вырезанными из журналов. Перед лавкой стояли велосипеды, которые выдавали напрокат. Здесь же валялись спущенные шины, разные железные запасные части. Рядом вечно крутились мальчишки.

Присев на корточки, Тотьо вставлял вилку в дамский велосипед.

— А, здорово! Погоди немного, — сказал он Ради.

Затянув вилку, Тотьо ловко наложил заплату на шину. А потом крикнул хозяину:

— Мастер, я отлучусь. Ко мне из провинции товарищ приехал.

— Заклеил шину?

— Все в порядке.

Тотьо умылся и натянул майку. Взял с полки книгу и засунул ее за рамень брюк. Потом выдвинул ящик, где лежали деньги.

— Мастер, я возьму пол-лева…

— Ладно, Тотьо. Скоро вернешься?

— Вряд ли…

Пыльное, в колдобинах от телег и конских копыт шоссе вскоре привело их в болотистую, заросшую камышом местность. Прозрачная вода в озере отдавала синевой, на берегу дремали рыбацкие лодки. Ребята остановились у хибарки, перед которой стояли два стола и ветхие стулья. В дверях показался хозяин с закатанными до локтей рукавами.

— Здравствуй, бай Яни! Привез к тебе моего товарища из Тырново. Накормишь нас?

— Для тебя и твоих друзей, Тотьо, всегда что-нибудь найдется.

Бай Яни вошел в хибарку. Ради и Тотьо сели за один из столов. Перед ними расстилалась гладь озера, залитого лучами жаркого солнца.

— Хорошо здесь, — мечтательно сказал Добруджанче, глядя на озеро. — Я сюда часто приезжаю. — Беру у бай Яни лодку, прячусь в камыши и читаю. Товарищи хотят, чтобы мы, молодые социалисты, были начитанными людьми. Раз уж не довелось нам учиться в гимназии, надо каждый день читать по несколько часов, это тоже работа, может, еще поважней той, которой мы на хлеб зарабатываем. Нужно непременно освоить эту большую науку — марксизм. Ты читал «Манифест» Карла Маркса и Фридриха Энгельса?

Ради отрицательно покачал головой.

— Ты в каком классе? Ага… Набирайся ума и непременно прочти.

— Я много читаю. Беру книги из библиотеки нашей гимназии и из клуба «Надежда», — перебил его Ради, задетый тем, что его считают недоучкой.

— Наша литература другая, в ней объясняется классовая борьба. Мы против царей и капиталистов, против попов, военщины… — увлекся Тотьо. — Почему одни могут иметь все, могут есть, пить, сколько захочется, ездить, куда им вздумается, покупать, что понравится, а другие ничего не имеют? Разве это справедливо? Все мы люди, по одному подобию созданы. Люди должны быть равными, нужно, чтобы не было бедных и богатых, голодных и сытых. Пока одни едят и пьют, а другие на них смотрят, до тех пор не будет правды на земле. Знаешь, что сказал Ботев? Прочитай его, когда вернешься, от корки до корки. Не только стихотворения…

Бай Яни принес жареную рыбу, черный хлеб и пиво.

— А раков у вас можно купить? — спросил его Ради.

— Спрошу у липованцев. Они ловят раков и устриц.

Бай Яни поехал на лодке в липованское село. Ради и Тотьо спустились к озеру, разделись и легли на траву. Добруджанче снова завел разговор о рабочих и капиталистах, о будущем социалистическом обществе. «Откуда так много знает этот подмастерье, кто его научил?» — думал Ради, дергая траву.

— А армия, а жандармы? — спросил Ради, когда его товарищ заговорил о захвате власти пролетариатом.

— Рабочих и крестьян больше, чем буржуев, — уверенно сказал Тотьо. — Если они поднимутся, то сметут капиталистов, как волны смывают все на своем пути. А если те не уступят, — замахнулся он рукой, — то молотом их по голове!.. Совершим революцию.

— А богачи на чьей стороне будут? У них ведь деньги, оружие…

— Те, что живут во дворцах, не ходят в борцах, Ради. Так говорит мой мастер. А свободу без борьбы не завоюешь…

Бай Яни вернулся с двумя сетками живых раков. Сказал, что заплатил за них сорок стотинок.

— Да мне не нужно. Отдай их моему товарищу, — сказал Тотьо.

Ради взял обе сетки. Отец всегда покупал раков у тырновских рыбаков, приносивших их в плетеных корзинках. Он, верно, не станет сердиться, что Ради опоздал.

Бабукчиев сидел перед кондитерской с красивым светловолосым мужчиной средних лет. Ради подошел к отцу.

— Мой сын, — представил его Бабукчиев. — А это, Ради, наш двоюродный брат — Тодор Паница, македонский революционер.

— Революционер! — повторил Ради, взял стул и сел рядом с отцом.

Тодор Паница сидел спиной к стене, лицом к площади. Речь его лилась спокойно, уверенно. Голубые проницательные глаза зорко ощупывали все вокруг, будто его каждую минуту подстерегала опасность. Когда Паница полез в карман за платком, Ради увидел у него на поясе револьвер в расстегнутой кобуре. Перламутровая ручка маленького револьвера выглядывала и из кармана жилета.

— Пагубная политика наших правителей приведет нас к немцам. Опять начнется игра с Македонией, — продолжал прерванный разговор Паница.

— А нельзя ли нам сохранять нейтралитет? — спросил Бабукчиев.

— Не дадут, — резко возразил Паница. — Фердинанд будет проводить политику, угодную немецкому капитализму. Снова обманут народ, посулив какой-нибудь город, земли на Струме или на Вардаре. Почитай газеты: те же самые люди, которые довели страну до позорного шестнадцатого июня[20], теперь льют крокодиловы слезы из-за того, что лишились выхода к Эгейскому морю и, бог знает, еще о чем. Мы, революционеры, освободим эти земли с помощью их населения: болгар, турок, валахов, греков. Путь один, Кольо: балканское единство! Без монархов, без гегемонии на Балканах, без империалистических интриг.

Коляска бай Величко остановилась перед кондитерской. Ради нечего было делать среди взрослых. Война, о которой говорили и в клубе, и Тодор Паница, омрачила его впечатления от прогулки с Тотьо. Ради вспомнил Балканскую войну — холеру, голод, беды, которые она принесла, и вечером спросил отца:

— Верно, что скоро начнется война, папа? Ты пойдешь на фронт?

— Видно, начнется. Хотя и не верится. Нам надо возвращаться в Тырново, пока не поздно.

— Ты говоришь, что Болгария может не воевать, а все думают, что будет всеобщая война. И в клубе так говорили…

— В клубе?

Ради смутился. Но война представлялась ему очень важным событием, и он признался отцу, что ходил в клуб тесных социалистов. Никола Бабукчиев не придал значения поступку сына.

Однако вскоре Ради убедился, что кое-кому не нравятся его посещения клуба. В воскресенье утром с дачи вернулся бай Величко с сыном и брат Богдан. Они шумно вылезли из коляски. Позвали пса, надели патронташи, перекинули через плечо охотничьи ружья и снова забрались в экипаж. С ними отправлялся и отец.

— Можно и мне с вами? — попросил Ради.

Отец было пододвинулся: на широком сиденье оставалось много места, но бай Величко пошевелил усами:

— А ты ступай в клуб к жаворонкам, послушай, как они поют… Ты знаешь, что твой сынок-то в жаворонки записался? — повернулся он к Николе Бабукчиеву и крикнул извозчику: — Трогай!

Ради так и остался стоять ух кромки дороги. Сжав губы, он проводил взглядом удалявшуюся коляску и направился в клуб.