Заря занимается

15

О вечере, который устроила в клубе молодежь, говорил весь город. Товарищей Ради пригласили выступить перед ранеными в госпитале.

— Стоит ли, Ради, выступать в госпитале? — спросила Марина.

— Почему же не стоит? Именно среди солдат и следует работать.

— А нужны ли им стихи и музыка?

— Искусство, Марина, самое подходящее средство идейного воздействия. Посоветуй, какую программу составить! Ничего не могу придумать.

— Это потому, что ты раздваиваешься. Вот и сейчас ты неспокоен. А мне хочется, чтобы ты весь был мой, понимаешь? Когда я ночью сижу у окна и смотрю на Лобную скалу, куда ты любишь ходить, то все загадываю: увижу ли я тебя завтра.

— Я действительно раздваиваюсь, но кто может заставить меня забыть тебя?

— Твои товарищи, партийные обязанности… Ради, не сердись на меня, но иногда я боюсь за тебя.

— Пока я живу и дышу, Марина, я всегда буду с тобой. Большего не требуй.

Марина пошла домой, поднялась в свою комнату, прислонилась к окну. Высоко в небе сияла луна. Марина смотрела в залитый серебром бескрайний простор, где терялись ее желания и мысли, и мечтала о Ради.

А в это время Ради тоже думал о Марине. Он еще не решался сказать ей: «Я люблю тебя». Владевшие им чувства были выше всяких слов. Ему казалось низким и подлым видеть в Марине женщину. Нежность, которую он испытывал к ней, порождала желание беречь ее и защищать. Ему вспомнились слова Марины: «Я хочу, чтобы ты был мой — мой, со всеми помыслами и чувствами…» Дано ли знать человеку, что с ним будет? Сумеет ли он сам устоять перед искушениями, побороть сомнения?

В саду залаял Шаро. Наверное, учуял запоздалого прохожего, или его тоже будоражила луна? Интересно, и собаки чувствуют как люди? Но человек во всех отношениях выше животного… И главным для него должны быть долг и верность. А чистая светлая любовь — это не мимолетная радость ради продолжения рода… Так что же делать с концертом?

Подготовку концерта взяли на себя Косьо Кисимов и Богдан, которому неплохо было отвлечься от мрачных мыслей накануне экзаменов на аттестат зрелости. Вскоре, однако, возникли затруднения. Не следовало повторять номера, показанные на вечере в клубе. Один за другим отпадали участники программы. Георгий Попов не хотел и слышать о госпитале. Иван Попов молчал, отнекивался, а потом заявил: «Раз Георгий не хочет, то и я не стану…» Янко собирался в село. Оставался только Веселин с виолончелью, но он требовал, чтобы ему аккомпанировали на рояле. Откуда в госпитале рояль?.. Некоторые предлагали включить в программу мелодекламацию. «Ладно. Включим», — решил Ради.

Утром Ради отправился в клуб. Ставни на его окнах были закрыты. Заместитель Гыбюва оставил на двери записку: «Скоро вернусь». Ради потоптался на тротуаре, прошелся мимо мясных лавок. На крюках висело жилистое мясо, которое продавали по карточкам. В бакалейных и мануфактурных магазинах товары тоже выдавали по карточкам. Ради вернулся. Клуб еще был закрыт. Он решил подождать в швейной мастерской Сандито.

— Ты-то мне и нужен. Товарищ Габровский оставил тебе записку, — Сандито протянул ему листочек.

В конторе Габровского, кроме писаря Драгостина, перебиравшего четки, никого не было. На скамье у окна сидела крестьянка, смотрела на солдат, которые отправлялись на смену караула у тюрьмы. Женщина подошла к двери и проводила их затуманившимся взглядом. Потом вернулась на скамью, бросила узелок и закрыла лицо руками.

— Тетушка, не убивайся так… Адвокат все уладит, — сказал Драгостин.

— Ох! — вздохнула женщина, не двигаясь с места.

Ради спросил Драгостина, зачем пришла крестьянка: ее сын сбежал из казармы на одну ночь, чтобы повидаться с женой, которая была на сносях.

Ради взял с письменного стола Габровского новый номер газеты «Работнически вестник» и стал читать:

Занятый чтением, Ради не видел, как вошел Никола Габровский.

— Товарищ Бабукчиев, извините меня. Я был в суде, — Габровский протер пенсне. — Вам, наверное, сказали, почему я задержался. Подождите, пожалуйста, еще минут пять.

Габровский написал заявление, послал Драгостина и крестьянку в суд и закрыл дверь, которую обычно держали открытой настежь. Затем пригласил Ради сесть на стул у занавешенного окна. Так им было спокойнее. Они давно знали, что власти пристально следят за деятельностью организации, и сейчас им хотелось надеяться, что за ними никто не наблюдает.

— Вы знакомы с товарищем Димитром Ивановым? — спросил Габровский, уткнувшись коленями в коленки Ради.

Ради кивнул. Значит, Митьо член партии? А он и не знал…

— Вам необходимо сейчас же отправиться к нему. Мы вчера вас искали. У нас была встреча с товарищами из Килифарево.

— Вы, может, слышали, я сейчас занят подготовкой вечера в госпитале.

— Именно по поводу вечера. В связи с предстоящими военными действиями с Румынией женскую гимназию отводят под госпиталь. Так вы туда не ходите. Подробности узнаете у товарища Иванова.

— Насколько мне известно, он болен.

— Вынужденная болезнь. В противном случае его мобилизуют.

Уходя, Ради поинтересовался:

— Освободят сына вашей подопечной?

— В другое время его приговорили бы по меньшей мере к году тюремного заключения. Но сейчас им нужны солдаты. Думаю, что его освободят. Подождите, товарищ Бабукчиев, — Габровский положил руку ему на плечо. — Пожалуйста, не ходите прямо к Иванову. Вы понимаете меня?

Ради направился к площади, хотя Димитр Иванов жил у клуба «Надежда». Он медленно шагал по тротуару. Останавливался, читал объявления, а сам все время думал о встрече с Димитром. Димитр был лучшим гимнастом в Тырново, капитаном спортивной команды, участники которой упражнялись на коне, брусьях и на перекладине. Его отец, бывший учитель, тщедушный больной человечек, еле передвигался по улицам, опираясь на железную трость. Одна из сестер Димитра работала учительницей в селе, младший брат учился вместе с Ради. Закончив гимназию, Димитр где-то пропадал и вернулся в Тырново сильно похудевшим. Он слыл сообразительным, умным парнем.

Иванов ждал Ради. В комнате со спущенной миткалевой занавеской было душно. Половиков на полу не было, одна из двух железных кроватей стояла неубранной. На столе у окна в беспорядке лежали открытая коробка красок, копировальная бумага, стоял пузырек с клеем: видимо, снимали с чего-то копию.

— Здравствуй, Ради, — Димитр подал ему стул, а сам лег на неубранную постель. — Надоела мне эта работа, — показал Димитр на стол, не объяснив, что это за работа. — Когда вы думаете устроить концерт?

— В субботу вечером.

— Включите в программу гимнастические номера. Михаил Пенков знает. Ты ведь не имеешь ничего против?

— …

— Ты почему молчишь? Я, один товарищ из Килифарево и разумеется, ты, покажем один номер. Нужно использовать концерты в госпиталях, — подчеркнул он последние слова, — в наших целях.

Ради собирался что-то сказать.

— Подожди! Твой брат и Косьо Кисимов подготавливают зал. Мы с тобой тренироваться пойдем на Богатырское место или… и здесь можно. Генеральная репетиция там, на сцене в госпитале.

— А успеем? Я не знаю гимнастических упражнений. Программа еще не подготовлена.

— Программу подготовят Михалца, Русана и Марина. Упражнения ты выучишь. Какой сегодня день?

— Вторник.

— Вторник, — он стал считать на пальцах, — среда, четверг, пятница… прибавь и целый день субботы. Ого, времени сколько!.. Четыре дня.

Тренироваться стали не на Богатырском месте, а у реки, у мельничной запруды. Сначала Димитр объяснял, рисовал на песке фигуры, а остальные стояли в стороне и слушали. Потом он командовал: «Раз — два — три, раз — два — три…» Дело шло. Трудности вышли только с «пирамидой». Килифарец приседал на свои крепкие ноги, Димитр ловко вставал на его левое колено, вскидывал руки и прыгал ему на плечо. Ради делал то же самое, но не мог удержаться и ломал пирамиду. Попробовали раз, два — не получалось. Бросились в воду освежиться, поплыли к утесу, прыгали со скал «первой и второй категории», Ради прыгнул с «третьей».

— Ты гимнаст что надо. Трусишь немного. Но зато, смотрю я, ты такой худой, что мы и «колесо» сможем сделать.

Последняя репетиция проходила в комнате Ради. Аккомпанировал Вапорджиев. Бабушка Зефира принесла гимнастам кофе, поставила поднос на стол и уселась смотреть.

— Вот не ожидал, что мой дом гимнастическим залом станет. Что еще придумаете? — спросил вечером Никола Бабукчиев.

Отправились в госпиталь знакомиться со сценой. Сцена была сделана из досок, положенных на деревянные козлы без единого гвоздя. Занавесом служили больничные простыни. Поднимались на сцену по двум ящикам из-под патронов.

— Так себе. Нужны толстые доски, ширина, — недовольно бурчал килифарец.

— Да, да. Ширина, простор, — развел руками Кисимов, который не знал, зачем нужны новые материалы.

Поручик-санитар, занимавшийся просветительной работой в больнице, вызвал кладовщика. Пошли во двор за досками — те, что там валялись, не годились для дела. Так они обошли почти все склады и подвалы. Килифарец заглядывал всюду, куда надо и не надо.

— Смотри в оба, Ради, — тихонько шепнул Иванов.

Выходя из оружейного склада, они столкнулись со Слави Хаджиславчевым. Тот уставился на ребят так, словно хотел просверлить их насквозь своим взглядом.

— Что вам здесь нужно?

Однако увидев поручика, Хаджиславчев козырнул и гордой походкой отправился к штабу.

— Такому только попадись… — зло посмотрел ему вслед Димитр.

Лишь на генеральной репетиции заметили, что занавес не закрывает всей сцены. Простыни взяли со свободных больничных коек, но проволоки, чтобы их натянуть, не было. Ребят снова повели по складам, на этот раз в группе были Косьо, Ради и Русана.

Вечер начался поздно. Зал был маленький, а публики много. Из столовой принесли скамейки, но их не хватило, люди стояли в проходах и у стен. Пришли офицеры и солдаты из гарнизона. Кроме юморески, Косьо прочитал «Ополченцы на Шипке» Ивана Вазова, причем так проникновенно, что зрители слушали, затаив дыхание. Марина в этот вечер читала плохо, каким-то сдавленным голосом. Разнообразие внесли гимнастические упражнения в сопровождении виолончели. Припадая на левую ногу, из толпы раненых вышел солдат с орденом за храбрость на груди, с двумя нашивками на погонах и, пытаясь подражать артистам, с чувством продекламировал стихотворение Петефи. На сцену поднялся гадульщик, заиграл народную песню, вытянул мелодию до конца и неожиданно перешел на рученицу. Раненые постукивали деревянными ногами, костылями, налымами. Артистов проводили возгласами «Ура!». На прощанье им подарили по караваю солдатского хлеба из чистой пшеницы — по карточкам выдавали хлеб с примесью кукурузной и просяной муки. Раненый, читавший Петефи, проводил их до самого выхода из госпиталя, где его остановил часовой.

Взяв Русану под руку, Марина гордо держалась в стороне. Ради оставил товарищей и подошел к девушкам.

— Я и гимнастом заделался, — сказал он.

— Раз нужно, — улыбнулась Русана.

Улицы спали. Подошли патрульные с примкнутыми к ружьям штыками, посмотрели, что тут за поздние прохожие, и скрылись в темноте. Разговаривали тихо, приглушенно. Русана скоро ушла. Отстав от остальных, Марина и Ради шагали молча.

Вскоре все разошлись. У Царевца Марина и Ради остановились. Сейчас они расстанутся, не сказав друг другу ни слова, а потом до утра будут думать о том, что не было высказано. Марина подняла глаза. Лицо Ради, как ей показалось, было исполнено решимости.

— Марина!.. — он сжал ее руку. В его голосе слышались и мольба, и любовь.

— Ради, спасибо тебе. «Для тех, кто понимает друг друга, слова излишни», — вспомнила Марина его слова.

Она была счастлива его любовью.

На востоке показалась белая полоса. Начинало светать.

Тырновские местные тузы неодобрительно отнеслись к вечерам, организованным тесными социалистами. Почуяв недоброе, военные власти запретили концерты в казармах. Вскоре председатель городской управы пригласил на совещание «видных людей» города: начальника гарнизона, протосингела, руководителей организаций офицеров запаса, благотворительных обществ и клуба-читальни, директоров гимназий… Он обратился к ним с предложением организовать благотворительный концерт в пользу солдатских семей.

— Нужно объединить усилия всех патриотически настроенных граждан для организации такого вечера. Тем самым тырновцы продемонстрируют свой патриотизм в эти знаменательные для нашей страны дни приятным увеселением, лишенным, однако, каких-либо разлагающих идей, — закончил свое пространное обращение председатель управы.

Присутствующие молчали, изнывая от духоты и июльской жары. Начальник гарнизона толкнул носком сапога офицера запаса. Тот наклонил плешивую голову и ничего не сказал. Другие, развалившись на стульях, зевали.

— Ну, что скажете, дамы и господа?

Миткова потрогала черные бусы, прикрывавшие морщины на шее, посмотрела на своего соседа Панчо Хитрова. Опустив голову, тот дремал.

— Мне кажется, что сейчас не время для вечеров. Это во-первых. Во-вторых, без помощи гимназистов и… гимназисток, проявивших себя настоящими артистами, — добавила пискливым голосом Миткова, — нам, что бы мы ни делали, не организовать концерта. А они сейчас на каникулах. В-третьих, — это, наверное, самое главное, — музыка, господа. А военные музыканты на фронте.

— Но… многоуважаемые дамы и господа, в нашем обществе есть не одна семья, где дети великолепно играют на фортепьяно и скрипке. Так неужели эти осененные благодарным божьим даром дети играют хуже, нежели молодежь, которая, как мы с прискорбием слышим, пошла по пути богохульства? Вера в свои силы, готовность к самопожертвованию и божье благословение помогут нам осуществить весьма похвальную инициативу господина председателя управы, — сказал протосингел и поправил серебряный крест.

Слова протосингела, особенно в отношении богохульства, были выслушаны со вниманием. Но они не решали дела.

Устав от продолжительного заседания, встал председатель клуба-читальни «Надежда».

— Господа, клуб бесплатно предоставит свой зал. Но барышня Миткова права. Сезон совсем неподходящий. Все мы живем на дачах и не пожертвуем сельской прохладой ради вечера. Да, признаться, без молодых тесных социалистов мы ничего не сделаем.

— Значит, мы дошли до того, что зависим от жаворонков, — протосингел недовольно дернул бороду.

— Значит, так, — повернулся к нему директор мужской гимназии.

— Жаль, очень жаль!.. А ведь они — ваши воспитанники.

— Да, — возмущенно вставил начальник гарнизона.

— Его величество царь Фердинанд, взглянув однажды с Царевца на мужскую гимназию, имел все основания сказать, что мы, в Тырново, создали целую фабрику социалистов.

Видя, что продолжать заседание бесполезно, председатель управы позвонил в колокольчик.

— Назначаем комитет: представители благотворительных обществ, директора гимназий, барышня Миткова. Комитет позаботится о том, чтобы собрать нас в подходящий момент и изложить свои предложения.

Предложение председателя управы со всеобщего одобрения было принято, ибо оно, в сущности, никого ни к чему не обязывало.

— Слушайте, ребята, — размахивал руками Косьо Кисимов, — они ничего не могут сделать. Барышня Миткова рассказала мне обо всем подробно. Она просит меня выступить хотя бы с одним номером. Показать какую-нибудь сценку. Говорит: «Вы, господин Богдан Бабукчиев, господин Шереджиев и я». «А Вы разговаривали с Ради Бабукчиевым?» — спрашиваю я ее. — «Нет». — «Тогда ничего не получится».

Собравшись на веранде дома Косьо, где его отец читал газету, ребята из молодежной группы тесных социалистов с интересом слушали рассказ о заседании в управе. Их возмутили слова протосингела и поведение начальника гарнизона.

— Довольно! Пусть военные да попы устраивают вечера, — сердито сказал Ради.

— Может, ребята, дадим еще один концерт в клубе, когда вернутся Георгий и Иван. Мы могли бы съездить и в Лясковец, и в Самоводене, — предложил Косьо.

Старый Кисимов посматривал на ребят поверх газеты, прислушиваясь к их спорам. Вдруг газета выпала из дрожащей руки. Косьо поспешил подать ее отцу.

— Ох, ребятки, если бы они могли — они утопили бы вас в ложке воды. Сейчас не время для таких дел. Вы газеты читаете?

— Румыния объявила войну Австро-Венгрии, — опередил других Ради.

— А что это значит? Новые тысячи людей посылают на кровавую бойню. — Старый Кисимов вытер глаза.

— Но она же соблюдала нейтралитет, отец.

— Косьо, нейтралитет, прикрывающий участие на стороне одной из воюющих сторон, есть коварное выжидание. Румыния увидела, что русские загнали австрийцев в Карпаты, и вот, пожалуйста: она изменяет своим союзникам. Румынские чокои привыкли ловить рыбу в мутной воде.

— Самое время отобрать у них нашу Добруджу.

Старик задумался. Погладил длинную бороду.

— Ну, отберем мы свою красивую Добруджу, а потом как уберечь ее от волчьих клыков?.. Война ведет к войне, кровь требует крови, а люди рождены жить по-человечески, в мире. Что это значит — жить лучше? — рассуждал старик. — Больше видеть, больше знать. Стать умным, добрым, хорошим — самое главное, хорошим — человеком… Вот. И чтобы люди тебя помнили после твоей смерти. Таков мой совет, Косьо. Трижды в гробу перевернусь, если не выполнишь моего завета.

Ради и Богдан переглянулись — то же самое говорил им отец.

В фуражке набекрень, в начищенных сапогах, накинув шинель и сунув под мышку солдатские пожитки, Яким шагал за жестянщиком Сандьо и распевал: «О Добруджанский край, ты наш земной рай…» Обнявшись, они допели песню до конца и отправились к Пандели. Корчма была закрыта. В последнее время Пандели был неспокоен. Его сын как-то дал знать о себе из госпиталя в Скопле, и с тех пор никаких известий о нем не было. На пригорке со стороны чешмы показался Свиркоолу. На скамейке, поглаживая свою Линду, сидел инженер Мосутти. Увидев их, он нахмурился.

— Господин инженер, — крикнул Яким, — вот я и в шинели да в сапогах. Говорил же я тебе зимой, что меня оденут и обуют.

— Рад за тебя, Яким, — устало ответил Мосутти.

— Хочу угостить по такому случаю.

— Потому и хочешь, что нет Пандели.

— У меня есть деньги, посмотри! За Добруджу хочу угостить.

— Добруджа — хорошо, война — плохо, — сказал инженер и ушел.

Война между Болгарией и Румынией была объявлена. Как и в Балканскую войну, и стар, и млад с песней пошли воевать за землю хана Аспаруха[25]. Пандура с сыном сели в лодку и по Янтре доплыли до Дуная. Пока болгарские войска штурмовали Тутракан, они переплыли широкую реку и забросали гранатами румынские войска, которые готовились оказать помощь гарнизону в Тутракане. Тырновцы не могли простить румынским чокоям, что в тринадцатом году, когда из-за землетрясения и холеры они жили в палатках, румынские разъезды осквернили их землю.

За десять дней болгарские войска захватили всю Добруджу. Румыния капитулировала. Но на других фронтах войска союзников топтались на месте, принося большие жертвы. Тесные социалисты не разделяли всеобщего воодушевления. Ничего хорошего не могли ожидать народы от ожесточенного противоборства двух империалистических блоков. Тесняки доказывали, что Германия проиграет войну, а Болгария переживет еще одну национальную катастрофу; выдвигали лозунги о мире, о превращении империалистической войны в войну против капиталистов. Габровский неутомимо повторял, что в России назревают такие события, которые всколыхнут весь мир. «Для пролетариата наступает великий час испытаний», — говорил он поредевшей группе партийцев и членам молодежной группы.

Тырновские бедняки терпели большие лишения. И не только они, но и служащие, жалованья которых при постоянно растущей дороговизне ни на что не хватало. Ремесленники сидели без дела в своих пустых мастерских — не было материала для работы. Уменьшились нормы выдачи сахара, жиров, хлеба. Хлеб становился все хуже, его выдавали черствым, а иной раз и заплесневелым. Исчезли чечевица и фасоль. Немецкие команды расположившегося в Тырново штаба фельдмаршала Маккензена объезжали села и скупали все, что попадало под руку. Часть продуктов они отсылали в немецкую армию, а остальное — битых гусей, уток, индюшек, бидоны с салом — отправляли посылками своим семьям. Сельские амбары и сараи опустели. В хлевах мычал голодный скот. Крестьяне набивали подушки немецкими марками, которые ничего не стоили. Более предусмотрительные торговцы припрятали на чердаках миткаль, ситец и спекулировали ими. Росло всеобщее недовольство.

Три дня сапожная мастерская Милана была закрыта. Его брат погиб на Салоникском фронте. Милан уехал к родным, чтобы разделить с ними горе. Ради получил письмо от мастера, у которого служил Тотьо Добруджанче. Мастер просил его написать Тотьо, лечившемуся в варненском госпитале — при переходе румынской границы ему оторвало миной ногу. С колокольни церкви св. Николы раздавался поминальный звон. Умер начальник финансового управления: в последнее время он все покашливал, а за месяц до смерти перестал показываться на людях. Врачи были мобилизованы в армию, а фельдшер не сумел поставить верный диагноз.