Заря занимается

7

Осень выдалась теплая, но дождливая. Целыми днями с нахмуренного неба, низко нависшего над Тырновскими холмами, сыпал мелкий дождик. Земля пропиталась влагой. Люди, ждавшие помощи, не имевшие денег, чтобы привести в порядок разрушенные землетрясением дома, совсем отчаялись. Мучился и скот, который привезли с войны: буйволы, коровы, волы, лошади, привязанные к акациям на Марином поле. Истощенные от перевозки орудий и телег с боеприпасами, с разъеденными, неподкованными копытами, с выпирающими ребрами, эти жалкие твари, превратившиеся в кожу да кости, грызли кору деревьев, подбирали грязную солому, мычали, ржали, ревели.

В заброшенных государственных бараках расположились интендантские части. Жителям округа сообщили, что они могут получить реквизированный у них скот. Из городов и сел по утопавшим в грязи дорогам ехали и шли люди забрать свою скотину, побывавшую на фронте. Они осматривали, похлопывали животных, но немногие узнавали в них своих лошадей, буйволов, волов. А узнав, недовольно махали рукой, жалея, что потратили деньги на дорогу. Животные — герои художника Вешина — мокли под дождем, голодали, пока не начался падеж. Интенданты не знали, что делать. Потеряв надежду скоро отделаться от «этой падали», они оповестили население о распродаже.

Мамочкин, державший буйволов и волов на Мармарлии, первым почуял поживу. Вместе с управляющим имением по прозвищу Сивый Пес он явился на торг. Они осматривали животных со всех сторон, проверяли зубы, поднимали передние и задние ноги, дергали за хвост, оглядывали копыта. Отрывали клочки шерсти и растирали ее руками. Сивый Пес хватал животину за шею или за рваные поводья, а Мамочкин хлестал ее плетью, чтобы оценить ее силы. Они сразу же отвели в сторонку молодого жеребца гнедой масти. Вид у него был прежалкий, но зубы крепкие, и глаза блестели. Когда к нему приближались, он задорно фыркал.

— Я его вымуштрую для верховой езды, — потер руки Мамочкин. — Почистим его, откормим, станет не конь, а загляденье.

Еще они отобрали шесть буйволов и одну корову швейцарской породы, хромавшую на заднюю правую ногу, и первыми встали в очередь к интендантам.

Повалили мясники из Велико-Тырново, Елены и Горна-Оряховицы покупать скотину на мясо, колбасу. Но скотина им не нравилась — кому продашь такое тощее мясо? Было бы чем подкормить животных, можно б и купить, а то ведь так и до дому не доведешь, небось, протянут ноги по дороге.

Но так как скот сбывали за бесценок, покупатели все же находились. Кто шкуру рассчитывал продать, кто приготовить на зиму вяленого мяса.

Приближался ноябрь. Крыши домов потемнели. Янтра стала желтой, ленивой. Руины на Царевце и Трапезице казались еще более одинокими и заброшенными после новых разрушений, причиненных землетрясением. На лицах людей были заметны следы тяжелых испытаний, но в их глазах улавливалось нечто новое, что пробуждало их к жизни. Холера кончилась. Не нужно было прятаться друг от друга, прислушиваться к голосам в соседних домах, высматривать страшную телегу Воронка. Вечером на улицах зажигали фонари. Война, землетрясение и холера оставили глубокие следы, и люди приобрели привычки, от которых не могли или не находили сил освободиться. Объявили, что учебные занятия в гимназиях начнутся в понедельник, 11 ноября. В субботу Бабукчиев вернулся с работы пораньше, чтобы сводить Ради в баню. Старший его сын Богдан накануне выкупался в Вонючем пруду[16]. Из трех городских бань уцелела только Средняя баня. Самая большая, Башхамам, еще не была отремонтирована, третья провалилась в землю, так и осталась в ней. Бани стояли на берегу Янтры. Тощие, слепые кони, ходившие по вечному кругу, вращали колесо, наполняя водой котлы.

Постаревшая, как и ее хозяин, Средняя баня была погружена в полумрак, в котором с трудом можно было различить деревянные скамьи, застланные чистыми простынями. Баню содержал воевода Юрдан Индже. Смуглый, сутуловатый, он радушно встречал своих «гостей». Укутывая их в простыни, когда они выходили из мыльной, приговаривал: «С легким паром». Расспрашивал, хорошо ли они помылись, хорошо ли банщики потерли им спину.

Вообще-то Индже был человеком сдержанным, не любил вступать в разговор с каждым. Встретит, проводит человека, сядет на диванчик за столом, который служил ему кассой, и курит, посасывая длинный кизиловый мундштук.

Люди еще боялись землетрясений, мало кто ходил в баню, но Индже взял к себе Тирле, банщика из Башхамам. У того были сыновья-гимназисты, он с трудом сводил концы с концами, поэтому ловил рыбу — ставил верши и удочки.

— Добрый вечер, Никола, добро пожаловать! И ты, герой! Вон какую шинель купил тебе отец, — Индже дернул Ради за ухо.

Ради ничего не сказал. В полумраке было незаметно, что на нем шинель брата, на которой сменили только пуговицы. Богдану купили новую. Зато ему подарили новую фуражку с офицерским козырьком. У фуражки Богдана козырек треснул, он было ее забросил, но сейчас, когда их постригли наголо, снова надел.

Никола развязал узел с чистым нижним бельем, полотенцем, ковшиком и мылом, обул налыми[17], которые дал ему Индже. Увидев у него на груди черную ленту, спросил:

— Что это, бай Юрдан, по ком это ты траур носишь?

— Ношу траур, Никола, по матери Болгарии, по нашему дорогому отечеству, — покачал головой старый воевода. — Сон меня не берет. Места себе не нахожу, как подумаю, до чего довели нашу страну после стольких побед, после таких жертв… Ну да не стой голышом. Потом поговорим.

У Индже была большая жаровня, всегда полная углей, на которых грелись медные, начищенные до солнечного блеска, джезвы, на полке стояли в ряд расписные крохотные чашечки. Воевода варил «гостям» кофе — с некоторых брал деньги, других угощал. Индже взял четки, скрестил ноги и стал ждать, пока Никола вымоется. Тирле пришел за полотенцем, значит, скоро выйдут. Бай Юрдан поставил кофейничек на две чашки, засыпав в него крепкого кофе, а для Ради у него в ящике был припасен локум.

— С легким паром, ребята! Вот вам чистые простыни. Ну-ка, Тирле, обмотай им головы полотенцем. Хороша ли была банька? Хорошо ли помылись? Теперь отдохните, а я принесу кофейку.

Ради лежал завернутый в простыню, похожий на кокон, и водил глазами по портретам на стенах: Левского, Юрия Венелина, Раковского и Любена Каравелова. Внимательно всматривался в фотографии четников Хаджи Ставри, Хаджи Димитра и Стефана Караджи, Христо Ботева, вместе с которыми сражался против турок и сам Индже. Самое большое впечатление произвела на него фотография отряда, который бай Юрдан возглавлял в 1866 году. Из головы у него не выходили слова старого воеводы, сказанные им перед тем, как они пошли мыться.

Индже поставил кофе на стульчик между лавками, угостил локумом Ради и сел рядом с его отцом:

— Давеча, Никола, я хотел с тобой потолковать о договоре, который нас заставили подписать в Бухаресте[18]. Разве это справедливый договор?.. Попомни меня, может, меня тогда уж в живых не будет: состряпали этот договор для другой большой войны. Кто виноват? Народ ли, те ли, чьи кости лежат на полях сражений, или их матери и жены? А может, те, кто вернулись с фронта слепыми и покалеченными? — Руки Индже задрожали, кофе расплескалось. — Болгары — добрый, терпеливый народ, да вот беда, управляют им негодные люди. А все потому, что столько времени мы стонали под рабством. Вот и не успели подготовить людей для свободного управленья. Посылают многих ума-разума набираться за границу. Да что толку: уехал телком — вернулся волком. Руководитель государства должен иметь ум, быть прозорливым, терпеливым, честным… Есть, конечно, и толковые в верхах, только они-то там не задерживаются. Никола, может быть, ты не знаешь, а ведь меня звали после освобождения: «Помоги, — говорят, — управлять нашим новым государством, нелегкое это дело. Жалованье положим, как полагается…» — А я им: «Службы не хочу». А что нелегко — это точно. Ох, нелегко! Возьми моего зятя Петра. Пришел однажды ко мне и говорит: «За советом, воевода, пришел. Заставляют меня идти в приставы». А у него, сам знаешь, пальцев на ногах нет. Обморозил он себе ноги, когда с русскими турок били. «У тебя своего ума что ль нету? — спрашиваю его, — я ведь теперь не воевода». «Нет, — отвечает он, — ты для меня и теперь воевода, я тебе верю»… Сидим мы с ним, покуриваем. А он мне и говорит: «Я, воевода, как ты знаешь, человек полуграмотный. Не гожусь в приставы…» И отказался. Вот Мамочкин, тот сам рвется в приставы. Таким, как он, только бы до власти дорваться, чтобы народ мучить. Я в партиях не состою. Однако знаю: и партии учат людей ненавидеть друг друга, озлобляют их, а о благе народа никто и не помышляет. Для чего им понадобился князь, для чего им царь? Чтобы парады да молебны устраивать. Ты видел меня на таких сборищах?

— Нет, — сказал Бабукчиев.

— И не увидишь. Туда другие ходят. Те, что умеют приспособиться да подхалимничают, чтобы ухватить кусок пожирнее. Эх, матушка милая Болгария!.. Посмотрели бы на тебя Ботев, Левский. Они-то о республике мечтали, о свободе для народа! — Индже, закашлялся, лицо его покраснело. Подняв худые руки, он хлопнул ими по коленям. — А больше всего виноват, если хочешь знать, царь. Он — немецкий принц, а посему не любит нашу заступницу Россию. Такой-сякой был Стамболов, но ему все-таки возражал. А нынешние министры?

— Ошиблись, что не избрали русского князя…

— Почему же? — перебил его Индже. — Ты это оставь… А впрочем, извини, заговорил я тебя. Что делать? Душа болит за Болгарию. Вон они, — показал он на портреты, — пока жив, их заветы буду помнить. Вот так вот, юноша. Дедушка Юрдан хочет умереть как боец, с чистой душой. Чтобы народ поминал его добром, — Индже обнял Ради, который застегивал шинель.

Никола Бабукчиев полез в карман, чтобы расплатиться.

— Кофе и локум — от меня угощение. Тебя как зовут-то? Да, Ради. Возьми, Ради, от дедушки Юрдана грош, купи себе бублик, когда пойдешь в школу. Никола, — он отвел его в сторону, — выбери время, загляни ко мне как-нибудь вечерком. Составишь мне завещание. Решил я после смерти жены дом подарить клубу-читальне. У меня нет детей. К чему родственникам ссориться из-за наследства? Хорошему человеку дареных денег не надо, а плохому тем более. Ну, ладно, будьте здоровы. И опять пожалуйте, — проводил их Индже.