Заря занимается

32

Ради надолго слег в постель. Вот уже седьмой день температура держалась около сорока. Ждали кризиса. В доме все ходили на цыпочках. Разговаривали шепотом — малейший шум мог вывести больного из забытья, в которое он впал. Врач упорно настаивал на первом своем диагнозе: воспаление легких.

Никола Бабукчиев вставал затемно. Приносил сухие дрова, разжигал огонь в очаге. Затем засыпал раскаленные угли в печку, которая стояла в комнате Ради. Он никому не доверял этой работы, считая, что только он один может делать ее, не производя лишнего шума. Ходил на базар и за лекарствами, обязательно спрашивая аптекаря: «А от этой микстуры температура спадет?». По возвращении заставал жену в комнате Ради — она часами просиживала у его кровати в тоске и страхе за сына. Ко лбу больного круглосуточно прикладывались компрессы. Любка наловчилась делать горчичники, которые ставили Ради на грудь. Семья теперь редко собиралась за столом — один из троих непременно дежурил у постели больного. Это еще больше выводило из равновесия Николу Бабукчиева. Тяжело вздыхая, он выходил из столовой, запирался в спальне или шел сменить Денку. Но при этом не подсаживался к кровати сына, а вставал у окна и смотрел на скованную льдом Янтру, по гладкой поверхности которой катались соседские мальчишки. Он то и дело поворачивал голову к кровати, сердце его было готово разорваться от боли, он внушил себе, что это он, отец, виноват в болезни сына. «Если бы у меня были деньги, — думал он, — Ради учился бы в Софии или за границей и не ходил бы по селам по своим партийным делам, не готовил бы эти вечера, чтобы заработать гроши…» Он открывал дверцу печки, совал в топку полено, помешивал в ней кочергой, а затем склонялся над сыном, словно стараясь влить в него силы, помочь ему благополучно справиться с тяжелым состоянием. Поправлял сбившееся одеяло, прикладывал его вяло опущенную руку к себе на лоб, весь напрягался, когда Ради начинал бредить: сидел, затаив дыхание, всматриваясь в больного широко раскрытыми глазами и вслушиваясь в его бессвязную речь в напрасной надежде понять хотя бы одно слово. Временами в бреду больной протягивал к кому-то руку, как бы ища помощи, растопыривал пальцы, а затем складывал их в кулак и стучал им по белой простыне. Лицо его еще больше краснело, он облизывал кончиком побелевшего языка потрескавшиеся губы. Отец менял ему компресс, смачивал водой иссохший рот и шел за женой.

— Как тебе кажется, Денка, он поправится? — спрашивал Бабукчиев жену, а из глаз его капали слезы.

Прижав рукой дергающуюся щеку, Денка всхлипывала:

— Кольо, беги за доктором!

В эту ночь свет в доме Бабукчиевых не погас ни на минуту, никто не ложился. Все члены семьи собрались возле кровати больного. В комнате горел ночник. В его слабом свете лицо Ради казалось не таким бледным. Но нос у него совсем заострился, губы были плотно сжаты, лоб казался особенно широким, неестественно белым, вытянутые ноги — неживыми. Любка жевала краешек носового платка, с испугом поглядывая то на склонившуюся к Ради мать, то на отца, который беспомощно опустил руки и сам казался чуть живым. Обмирая от страха за брата, она не осмеливалась спросить родителей о его состоянии, опасаясь услышать: «Умирает!».

На рассвете со двора послышался громкий лай Шаро. Ради шевельнулся. Все трое испуганно переглянулись. Больной потянулся, глубоко вздохнул, открыл глаза.

— Ма-ма, — произнес он с трудом.

— Сынок! — откликнулась Денка и опустилась на колени подле его головы.

— Заря, мама… Мар… — Ради обвел глазами близких. Улыбка растянула его губы, и он снова впал в забытье.

Дыхание его участилось. Бабукчиев взял руку сына, вынул из жилета часы и принялся сосредоточенно считать пульс, кивнул Любке, чтоб она сменила компресс на лбу брата. Во дворе снова залаял Шаро. Ради повернул в его сторону голову, во второй раз улыбнулся. Через тюлевые занавески в комнату заглядывал новый день. Никола Бабукчиев уложил жену на кушетку, а потом тихонько подтолкнул к двери чуть живую от страха Любку:

— Иди ложись. Твой брат будет жить.

С тех пор как Ради заболел, Владо Лютов каждый день заглядывал перед работой к Бабукчиевым. Направляясь к ним в этот день, он услышал шарканье лопаты: кто-то убирал снег, падавший с неба крупными хлопьями. Накинув кожушок бабушки Зефиры, в старой кепке на голове, Никола Бабукчиев расчищал дорожку до калитки.

— Как Ради? — спросил Владо, выхватывая лопату из посиневших рук соседа.

— Сегодня ему гораздо лучше, но…

— Выдюжит. Вы идите в дом, господин Бабукчиев, я расчищу весь двор.

Через час в кухню вошла Хубка. Денка в это время толкла горчицу для горчичников.

— Доброе утро, — приветствовала ее Хубка, беря в руки пестик. — Я видела, что от вас недавно вышел доктор. Как Ради?

— Спит. Всю ночь в доме никто глаз не сомкнул — ни он, ни мы. Любка побежала за лимонами. Под Новый год их продавали почти во всех лавках, а сейчас, когда они больше всего нужны, нигде нет.

Хубка истолкла горчицу, вымыла посуду, принесла чистой воды, а потом, набросив на плечи платок, побежала в центр города. Узнав, что у лавочников лимонов сейчас не сыщешь, она пошла в клуб.

— Нужны лимоны для товарища Бабукчиева.

— Лимоны?!. Спроси-ка бай Мильо.

В полдень подвода Мильо остановилась у ворот Бабукчиевых. Топая сапогами, чтобы отряхнуть с них снег, Мильо быстро прошел по двору, вытер ноги о половик и заглянул в кухню. Там никого не было, но печка топилась. Догадавшись, что Денка у больного, он сел у огня и стал ждать.

— Ах, Мильо! Плохи наши дела! — заохала с порога Денка.

Мильо сунул руку в карман полушубка, подал ей два лимона.

— Товарищи сказали: Ради нужны лимоны. Что ж вы молчите, люди, говорю я им. У меня есть лимонное деревцо. И плоды дает, они у меня заместо лекарства. Правда, еще не совсем созрели, но ничего…

— Спасибо тебе, Мильо, — поблагодарила его от всего сердца Денка. — Как твоя Юрданка управляется в эту тяжкую зиму? — спросила она его, ставя на печку чайник.

— Сама знаешь, каково матери с двумя детьми. Да, кажись, и третий уже в дороге…

— Ох! — вздохнула Денка, — маленькие детки — маленькие бедки, а как вырастут, забот становится больше.

— Все плохое проходит и забывается, тетушка Денка. Ты лучше скажи мне, вам что-нибудь еще нужно? Дров, к примеру, подвезти или щепок настругать для растопки. Ты скажи! Я для этого пришел.

Мильо схватил лопату и расчистил дорожки к погребу и к беседке, в которой, свернувшись в клубок, спал Шаро. Заготовил впрок щепы на растопку, принес не сколько охапок дров.

— Большой привет Ради и ждите меня в самом скором времени, — сказал он на прощанье.

Больной лежал, укутанный до подбородка двумя ватными одеялами — комнату проветривали. Уже несколько дней температура у него днем понижалась, однако к вечеру подскакивала, и он снова чувствовал большую слабость. Посторонних к нему не пускали, он же, когда ему становилось немного легче, настораживался, прислушиваясь к малейшему шуму в доме. Вот прошел отец — он узнавал его шаги: размеренные, тихие; вот просеменила мать — едва слышно, словно божья коровка. Одна только Любка ступала шумно и энергично — через тонкую стенку, разделявшую их комнаты, отчетливо доносилось каждое се порывистое движение. Ради ожидал услышать другие шаги, не менее знакомые. Стоило Шаро залаять, он приподнимался, пристально глядел на ручку двери: вот она сейчас повернется, и войдет Марина. Но ее все не было, и он испытывал огромное разочарование. Ради укрывался с головой или блуждал взглядом по крашеным доскам потолка.

Однажды вечером он уловил в комнате Любки шепот, прислушался. Разговаривали несколько человек, но как он ни напрягал слух, не мог разобрать, кому принадлежат голоса. В ушах у него звенело, голоса то пропадали, то начинали звучать снова.

— Мама, мама, — позвал он мать. — Там Михаил. Пусть зайдет.

— Доктор не разрешает, ты же знаешь…

— Ах! — досадливо поморщился он. — До каких же пор?

Дверь приоткрылась, в образовавшуюся щель просунул голову Михаил Пенков. Пораженный видом товарища, он молчал. Потом спохватился и сказал, что все ему шлют привет.

— Кто — все, Михаил? — глянул на него пристально Ради.

— Товарищ Денчев, Сия, Кынчо… все товарищи, друзья…

Ради устало прикрыл глаза.

Наконец мрачное небо прояснилось. Чистый снег ослепительно засверкал на солнце, блики этого света затрепетали в комнате больного. Он уже мог сидеть, опираясь на подушку. Мог читать газеты, проявлял интерес ко всему, что происходило на свете, к партийным делам. Его пришли проведать два молодых врача, закончившие гимназию до него (в свое время он познакомил их с учением Дарвина и с идеями основателей социализма). Врачи сказали, что болезнь их молодого друга пошла на убыль. Когда они собрались уходить, Ради спросил их, продолжают ли они посещать клуб.

— Иногда… Последний раз слушали там лекцию Габровского о мирном договоре…

— Что это была за лекция?

Врачи начали ему рассказывать.

Ради тут же перенесся мыслями в клуб с его деревянными синими ставнями и с балконом, парящим над Патерником, откуда была видна будка того самого стрелочника, который привел его к себе, когда он, весь промокший, возвращался из Дервене. Вспомнил последнее собрание в одном из окрестных сел, которое ему поручили провести, чтобы привлечь новых людей в тамошнюю ячейку, состоявшую всего из трех человек. Он вовсю старался тогда подражать Габровскому, говорил его словами, как мог, пытался передать его мысли. Интересно, что делают сейчас Габровский, Денчев, товарищи-комсомольцы?..

Молодые врачи ушли. Ради заметно воспрянул духом при мысли, что скоро сможет выходить из дому, снова будет с друзьями. Под вечер в комнату вошла повеселевшая мать: с тех пор как он пошел на поправку, она совсем приободрилась.

— Ради, знаешь, кто пришел?.. Марина.

Марина положила рядом с его подушкой цветы и вся зарделась от смущения.

— Добрый вечер, Ради. Лежи спокойно! — сказала она, и погладила его руку.

— Добрый вечер, Марина. Садись.

Она присела на краешек кровати. Ни он, ни она не смели нарушить наступившей тишины, словно из боязни спугнуть охватившие их чувства. Будильник бабушки Зефиры отсчитывал уходившие одну за другой в вечность минуты. В комнате начал сгущаться мрак, но в ней по-прежнему царила тишина.

— Ты устал, я пойду, — сказала Марина, поднимаясь.

Ради заворочался. Она прикрыла высунувшееся из-под одеяла плечо и снова погладила его руку.

— Все твои приятельницы наперебой спрашивают меня, почему я до сих пор не навестила тебя… И Хубка, и Сия, и Русана…

— Ты только поэтому пришла?

— Я никак не могла решиться, Ради. После твоего долгого молчания, согласись, мне было нелегко…

— Это зависит от того, как ты ко мне относишься.

— Я бы не пришла, если бы сама не была во власти прошлого, от которого не в силах освободиться. Но, прошу тебя, оставим это. Главное сейчас — твое здоровье.

Больной уже садился в кровати, иногда вставал и смотрел на лес, который день ото дня становился все темнее. Уже расцвел кизил. Любка принесла ему букетик первых подснежников из их сада. Ради следил за тем, как розовеют тонкие ветви абрикосового дерева, как набухают и лопаются коричневые почки. Природа пробуждалась к новой жизни под дыханием весны. Солнце все чаще показывалось над холмом, наполняя его комнату светом. В один из таких дней к нему шумно ворвалась в пыльных царвулях тетка Милана. Оставив торбу у дверей, она прижала его к своей впалой груди.

— И никто до сих пор не сказал! Третьего дня приехал в село Владо и еще с порога молвит: «Так и так, тетка Милана, наш товарищ Бабукчиев болен». Откуда ж мне знать, старухе! Набила торбу поплотнее — и прямо к вам, не смогла усидеть дома. Ну-ка, Денка, — принялась она шарить в своей торбе и вынимать из нее один за другим сельские гостинцы: огромный каравай, домашнюю вяленую колбасу, бутылку вина, пучки лекарственных трав. — Свари-ка ты ему из этой травки отвар. Я сама ее собирала: это вот зверобой, это золототысячник, ромашка… А вино с полынью… И недели не пройдет, как наш парень опять молодцом станет. Что? Разве не так, а? — хлопнула Ради по плечу тетка Милана. — Ступай, Денка, ступай, завари ему травки, а мы с ним тут пока побеседуем.

— Знала бы ты, тетушка Милана, как я рад, что ты приехала. Сядь, отдохни. Расскажи, что нового в селе?

Милана только этого и ждала. Новости посыпались из нее, как из рога изобилия: отец Хубки смирился. Теперь для него лучше Владо никого нет. Локти готов кусать, что прогнал дочь, и она не смогла окончить гимназию. Ну да ничего, хватит с нее и училища по деловодству. Герги так и остался хромым, но инвалидной пенсии ему не дали. Сын Цоньо обручился, на обручении бабушка Катина больше всех хлопотала. Общину захватили «наши люди»: кмет — из земледельческой партии, а его помощник — коммунист. Начали строить клуб с большим залом, чтоб всем селом там можно было собраться, со сценой — все, как полагается, да только из Тырново никакой помощи не отпустили. Тогда коммунисты — они все как один стали членами клуба — решили: «И без чужой помощи обойдемся». Это ты, Ради, открыл нашим людям глаза, теперь их никому не остановить. А я это, знаешь, слышала стороной, — запнулась тетка Милана, — что в твоей болезни виновна твоя зазноба. Ты уж извини меня, что я в такие дела вмешиваюсь, но среди нас, баб, есть и такие, что готовы мужика продать задешево, не моргнув глазом…

— А Герой как поживает? — перебил ее Ради.

— Да ты разве ничего не знаешь? — ахнула тетка Милана. — В темнице гниет и не где-нибудь, аж в самой Софии, в Центральной тюрьме. Царя ругал, говорят. Пенсию хотели у него отобрать. Креста на них нет! На какого человека руку подняли… Я тебе вот что скажу: пока зло с корнем не будет вырвано, народ не успокоится. Наши кровопийцы-мироеды снова снюхались, шепчутся, рычат из своих нор… Ох, Ради! Глядите в оба! Обведут они вокруг пальца Стамболийского, травленые волки… Ненавидят они вас лютой ненавистью, это я тебе говорю…

Тетка Милана согласилась переночевать у Бабукчиевых. За ужином предложила: «Вы все тут с ног валитесь. Давайте-ка я заберу Ради к себе. Буду ходить за ним, как за сыном. Ему сейчас чистый воздух нужен, свежее молоко, маслице…»

И доктора рекомендовали Ради сменить климат и обстановку. Отец хотел отправить его в Арбанаси — там воздух здоровый, да и недалеко, они смогут часто к нему наведываться, но Денка и Ради упросили его отпустить их в Трявну, к материному брату Георгию.

В просторном доме Райковых остались одни старики — Пенчо учился в Софии. Ради поместили в его комнатке на верхнем этаже, где они когда-то спали с Пенчо. В реке шумела талая вода, сбегавшая вниз с заснеженных вершин горного хребта, который здесь был отнюдь не декорацией, ибо горы определяли весь уклад жизни населявших их людей. Они еще не скинули с себя кожушки и меховые шапки, женщины покрывали голову теплыми шалями, одевались в подбитые ватой душегрейки и юбки из домотканой шерсти. Мельник Дончо шаркал своими мягкими кожаными сапогами по мощеному двору — от ручья к реке, от мельницы к чесальне, чистил желоба, беспокоился, как бы вода не залила сад и подвал дома. Мельничные жернова стучали редко. Горцы возили зерно на паровую мельницу, так что Дончо молол лишь корм для скота. Занимался больше коровой да чесальней. Тихо, покойно было у дяди Георгия, и жизнь Ради потекла тоже ровно и спокойно. Он чувствовал, как с каждым днем силы возвращаются к нему, болезнь отступала под действием кристально чистого горного воздуха. По утрам он выходил побродить вдоль ручья, иногда забредал в верхнюю слободу, заглядывал ненадолго в кофейню, где пенсионеры читали газеты и куда заходили посидеть случайные гости маленького городка. Пустую площадь пересекал ручей, в котором журчала вода, приводившая в движение мельницу и чесальню Райковых. Соседние мастерские жили своей неторопливой размеренной жизнью. Скрестив ноги по-турецки, портные шили абы, шаровары, антерии[37], шнуровщики скручивали в шнуры черную габровскую шерсть, шорники ладили царвули, хомуты, седла. Повыше, в конце улицы, звенели молотки медников. В праздничные и базарные дни площадь оживала. Товары вывешивали у дверей мастерских, раскладывали на площади, где останавливались приземистые лошадки жителей маленьких горных селений, доставлявших немытую шерсть, дрова, сушеные грибы и ягоды, брынзу в мехах, масло в начищенных до блеска медных котелках или в широких мисках, упрятанных в пестрые платки. Привязанные одна к другой каракачанские лошадки с длинными, до самой земли хвостами, с неподстриженными гривами, дикие, как тенистые ущелья гайдуцких гор, позванивали большими медными колокольцами. Их хозяева громко переговаривались между собой на непонятном языке, водили по базару расфранченных жен с венками из восковых цветов на голове и ожерельями из серебряных монет. В кофейне становилось тесно. Маленькая харчевня, где в будни столовались директор Земледельческого банка и учителя, была не в состоянии приютить всех торговых гостей. Целый день, с утра до вечера, постукивала чесальня, поскрипывали жернова. Дончо не успевал управляться сам — на помощь ему приходили тетя Недка и дядя Георгий. Дома оставалась одна Денка.

Такие дни приносили Ради самую большую радость. Он подсаживался к жителям горных селений, расположившимся на мешках с зерном или у дома на завалинке. Слушал их рассказы о войне и о детях, их жалобы на сборщиков налогов, описывавших за долги жалкие земельные участки или медную утварь, их сетования на дороговизну, на болезни, косившие скот и детей… Заходил в чесальню, где клубами ходила пыль. Но не задерживался там подолгу Из-за сердитой воркотни дяди Георгия, который кричал ему сквозь повязанный на рот платок, что «здесь ему не место…»

Пошли тихие весенние дожди. Горы скрылись за серыми облаками. По улицам зажурчали веселые ручейки. В доме царствовала тишина, мельница не скрипела, чесальня не постукивала. Ради не выходил на улицу целыми днями. Он усиленно готовился к экзаменам, а когда уставал, опускал голову на скрещенные руки. С замшелых плит широкой стрехи равномерно, навевая сон, стекали капли дождя. «Тут, тук…» — стучали капли по плитняку двора. Ради задумчиво прислушивался к этому стуку. Потом погружался в воспоминания, и они переносили его в Тырновский клуб, к близким, которых он там оставил. В один из таких дней в дверь постучали.

— Узнаешь? — улыбнулся ему с порога невысокий коренастый парень его возраста. Его большие глаза часто мигали.

— Боян! Ты ли это? — бросился обнимать гостя Ради. — Входи же. Я недавно о тебе расспрашивал. Мне сказали, что ты учительствуешь. Как-то о тебе зашел разговор в нашем клубе. Русана говорила, что встретила тебя на околийской партийной конференции в Дряново, передавала от тебя привет. Садись, Боян! — показал он ему на кровать.

Они принялись вспоминать о том лете, когда Ради с бабушкой Зефирой, братом и сестрой жили в Трявне после землетрясения. Вспомнили о том, как играли, как ловили рыбу в ручье и под мельничным колесом, о соломенной шляпе, которую тетя Недка купила Ради…

— Эх, что за славная пора — без забот, без тревог, — воскликнул Боян и потер свою круглую голову. — Мне написали о тебе наши, я все знаю. А как ты сейчас? Уже совсем поправился?

Незаметно, совершенно естественно, как это бывает между людьми, связанными общей идеей, общей работой, разговор перешел на партийные темы. Ради оживился. Он поднялся с места и, энергично жестикулируя, принялся рассказывать другу детства о работе их комсомольской организации, о голодных женских бунтах, об аресте и Янке…

— Ты это о какой Янке говоришь? О Янке Стояновой из Плаково? Я знаю ее. Стало быть, вот что с ней стряслось… А знаешь ли ты, что сейчас она заправляет всей работой кооперации в своем селе? Она заглядывала ко мне прошлой весной. Скупала у местных крестьян онучи, сливовый мармелад, сушеные сливы… Я помог ей, чем мог. А нынче я учительствую в Царева-Ливаде. Третий год учительствую, и три места сменил. Считаюсь неплохим учителем, однако нигде не хотят держать коммуниста. Ходит обо мне слава, будто я подстрекаю жителей гор, подговариваю их не платить налоги. Ты часом не слыхал о бунтах против реквизиции шерсти в нашем горном крае? Словом, с тех пор не могут мне простить. Однако скажи мне, Ради, что означает ваш последний циркуляр?

Ради пожал плечами.

— Циркуляр Тырновского окружного комитета партии, изданный после октябрьской конференции, в котором говорится о нашем значительном влиянии среди трудящихся крестьян и городских масс, однако еще не ставшем силой, которую можно было бы использовать для организационного укрепления наших рядов и установления строгой дисциплины, что позволило бы нам повысить уровень нашей собственной сознательности и нашего просвещения, ибо только так мы сможем стать хорошими коммунистами, всегда готовыми к борьбе во имя окончательной победы, — продекламировал Боян, словно читал по бумажке.

— Да-да, я припоминаю, — ответил Ради. — Этот циркуляр состоял из десяти пунктов и был подписан секретарем окружного комитета товарищем Бранковым.

— Ну и как тебе все это нравится? — спросил Боян и скрестил руки на груди. — В частности, пункт об увеличении финансовых средств: «Каждый член должен платить взносы в размере двух левов в месяц или шести левов в квартал». Ты знаешь, что такое шесть левов для наших людей?.. Или вот это: «Использовать выходные дни для аккордной работы, которую следует выполнять группами, а заработанные деньги вносить в партийную кассу»? Хорошо писать на бумаге, а как быть на деле? Возьмем, к примеру, нашу ячейку. Нас всего-навсего семеро партийцев. Подрядились мы однажды разгружать вагон. Так пришло всего трое: я, начальник станции да путевой обходчик. Другие ждут не дождутся воскресенья, чтоб повидать домашних. Требуют, чтобы мы создали женскую организацию, комсомольскую ячейку, говорят, что у нас есть для этого все условия…

— И правильно! Почему бы не создать? Тем более, что ты учитель. Непременно нужно организовать комсомольскую ячейку.

— А люди-то где? Вы не знаете здешних условий!

— Подожди! Подожди! Что значит — условия? Уж не хотите ли вы, чтобы вам их преподнесли готовенькими! Проведите вечер. Если это невозможно, организуйте интересное мероприятие с учащимися. Идите к людям, проводите с ними беседы согласно установкам, которые вам даны. Как сказано в циркуляре, до конца февраля 1923 года вы должны привлечь в партийную ячейку, насколько мне помнится, по крайней мере четырех рабочих или малоимущих. Привлеките пять человек в число подписчиков на «Работнически вестник» и еще пятерых — на «Селски вестник». Словом, выполняйте указания партии…

— Указывать легко, а вот дело делать… Возьми опять же меня: стоит мне отправиться в горные деревушки, меня на другой же день снова уволят. Какая в этом польза для партии?

— Без кропотливой работы нет успеха, Боян. Ты поступил именно так, как не следовало поступать: получил документ, прочел его и запихал в ящик стола между партийными бумагами. А ты собери партийную ячейку, все вместе прочтите и обсудите его. Один ум хорошо, а несколько — лучше. Только так циркуляр выполнит свое предназначение, — закончил Ради, вытирая пот со лба.

— Я гляжу, ты слишком разгорячился, нельзя тебе, ты ведь болен… Впрочем, не думай, что я сижу сложа руки. И товарищи мои не спят, но…

— …Трудно, хочешь сказать, — закончил Ради его мысль и сильно закашлялся.

— Ладно, я пойду. На следующей неделе увидимся снова. А ты ложись, отдыхай. Когда немного окрепнешь, приходи к нам, проведешь беседу, посмотришь, что мы за люди…

— Непременно приду, — отозвался Ради, горячо пожимая протянутую руку.

На следующей неделе, в воскресенье — Ради как раз собирался выходить из дому — Боян посетил его снова.

— Только приехал — и прямо к тебе. Вчера мы провели вечер…

— Молодцы! Значит, можете…

— Пригласили товарищей из Килифарево. Трифон Саралиев сказал небольшую речь. Вот послушай, что написали нам килифаревцы в ответ на приглашение присутствовать на вечере: «К вам направляется, с тем чтобы произнести речь, товарищ Саралиев в сопровождении пятнадцати-двадцати молодых людей, которые покажут свою программу. Все товарищи останутся у вас ночевать, так что вам придется обеспечить им ночлег: разумеется, безо всякой там роскоши, как подобает пролетариям»…

— Вот-вот, это похоже на наших комсомольцев, Боян. И у вас есть ребята не хуже. Надо только поискать… Вам просто необходимо основать комсомольскую ячейку. Тут без риска не обойтись, но и лишний риск ни к чему. Ты понимаешь, что я хочу сказать? Пошли прогуляемся.

В последнее время Ради мучил сухой кашель, на щеках у него выступили красные пятна. Денка испугалась. Начала думать о самом худом, а именно, что ее сын заболел чахоткой. Она сразу же решила возвратиться в Тырново. Узнав о приезде Ради, на следующий же день к Бабукчиевым зашли Пенков, Сия и Владо. Партийная организация готовилась к весеннему празднику, во время которого было решено показать пьесу «Беглец из Сибири». Ради была поручена роль политического заключенного, бежавшего с каторги.

— Но ведь он еще болен, у него каждый день поднимается температура, — вмешалась в разговор мать.

На следующий вечер снова забежал Владо Лютов. Сказал, что программа вечера никуда не годится. Товарищи, обычно принимавшие участие в таких мероприятиях, разъехались: кто стал студентом, кто уехал учительствовать в села. Поэтому Ради все-таки попросили сыграть предложенную роль, договорившись, что репетиции будут проводиться, пока он не поправится, у него дома.

— Ну что за люди, — вздохнула Денка.

— Мама, будь добра, не вмешивайся, — строго глянул на нее Ради.

Начались репетиции. Каждый вечер по часу или больше Иван Панайотов суфлировал, а Ради и Сия подавали друг другу реплики. Возвратившись с работы, Никола Бабукчиев заглядывал к ним в комнату из коридора через стеклянную дверь. В соседней комнате Денка с нетерпением ожидала часа, когда сыну нужно было давать лекарство, стараясь хоть таким путем прервать репетицию. Но это ей не всегда удавалось. Особенно когда до начала представления осталось всего три дня. В субботу утром, в самый день праздника, температура у Ради резко подскочила. Родители встревожились.

— Ничего со мной не случится, — сказал он им.

Пьеса «Беглец из Сибири» произвела сильное впечатление на публику. Ради почувствовал, как сильно у него забилось сердце, когда Марина подошла к нему и поздравила его с успехом. Он не ожидал увидеть ее в клубе. Она спросила, как он чувствует себя после отдыха в Трявне, выздоровел ли он окончательно, и ушла танцевать. Потом она вернулась к нему, но разговор у них не получался: Марина держалась как-то неестественно, скованно. «Видно, решила подразнить меня нынче вечером», — подумал Ради. Лицо у него горело. Оставаться дольше в клубе было бы безумием.

— Я зайду тебя проведать, — пообещала Марина.

Ради снова слег в постель. Марина не зашла к нему ни на второй, ни на третий день.

Апрель украсил цветами каждую веточку. Воздух был напоен благоуханием. Из леса, с прибрежных деревьев доносилось пение птиц. Ради безо всякой цели медленно брел по улице. Наверное, виновата была эта кружившая голову весна, которая завела его в Асенову слободу. Ему страшно захотелось зайти к Марине, эта мысль настолько прочно овладела им, что скоро он уже стоял у порога ее дома. Двери были открыты, обе створки окна в ее комнату широко распахнуты. Ради поднялся по лестнице и постучал. Отозвалась мать Марины. Он вошел. Застигнутая врасплох его приходом, она опустила на колени вязанье и, обтерев рукой и без того чистый стул, пригласила его присесть. Он сразу заметил новый стол, кровать орехового дерева, картину на стене. Наверное, все это купила Марина.

— Сколько раз я дивилась: идешь мимо, а никогда не зайдешь. Как ты себя чувствуешь? Совсем поправился? Говорят, ты стал студентом? — расспрашивала Ради мать Марины словно долгожданного гостя.

Он коротко отвечал на все ее вопросы, удивленный ее поведением, выжидая удобного момента, чтобы спросить про Марину.

— Если бы ты не зашел, я сама бы к тебе пришла. Хочу с тобой кое-чем поделиться… — совсем смутилась она и бросила на него исподлобья быстрый взгляд. — Ты, наверное, знаешь, что Кирменов уже не живет в Тырново?

Ради отрицательно покачал головой.

— Да, так вот, он начал работать в Трымбеше… «Потому-то Марины нигде не видно», — подумал Ради.

— …У меня камень с сердца упал, — продолжала мать Марины. — Не люблю я его, вот и все! Я прямо вся похолодела, когда узнала, что Марина с ним ходит… «Стало быть, она с ним встречается», — сказал себе Ради. — Взрослый человек, а все скитается, будто бродяга. Чахоточный, да еще и анархист — ну какой из него толк выйдет?

— Почему?

— Завтра его арестуют иль, чего доброго, убьют. Анархисты — люди опасные…

— Не беспокойтесь. Если на свете всего двое анархистов в живых останутся, одним из них будет он…

— Ради, вы выросли с Мариной вместе. Вы друг дружке подходите. Я, правда, бранила ее, когда она поздно домой возвращалась, но зато была спокойна — знала, что она с тобой… А тот, как увидит меня, так норовит все подальше скрыться. Совесть, видать, у него нечиста. Вот ты скажи мне, для чего Марина ушла с работы?

Ради встрепенулся.

— У вас можно курить?

Она принесла пепельницу.

— Учительницей стать захотела. Не спросила меня, не посоветовалась.

— И мне ничего не сказала…

— И тебе, — повторила упавшим голосом мать Марины и прикусила губу, чтобы не разрыдаться. Ее худенькая фигурка как-то вся обмякла на стуле. Она порывисто схватила Ради за руку и воскликнула: — Помоги ее спасти!

— Я сделал все, что мог.

— Нет, нет. Ничего ты не сделал. Марина любит тебя… Я знаю, знаю, — твердила мать Марины; голос ее дрожал от подавляемых рыданий. — Ах! Почему я не пошла к вам, ведь совсем было решилась…

— Не убивайтесь вы так, — сказал ей Ради, поднимаясь.

— Умоляю тебя, Ради, не уходи! Подумай о Марине. У меня кроме нее никого нет…

— Я еще вернусь. Пройдусь по Дервене и вернусь…

— Хоть бы ты встретил ее. Поговорил бы с ней… Если не найдешь ее там, приходи, я буду тебя ждать.

Дервене утопало в цвету. Повсюду весело журчали ручейки. Ради шел, не разбирая дороги. В ушах у него звучали слова матери Марины. Он вспомнил весь разговор с ней слово в слово. Ему было ясно одно: Марина для него потеряна. Это из-за нее Кирменов устроился на работу.

На «их камне» насвистывала, подрагивая хвостом, трясогузка, словно хотела сказать: «Я здесь… Я здесь…»

Ради вдруг вспомнил, как встретившийся ему однажды лесник на его вопрос, не видел ли он Марины, сказал, что Марина — «там». Он тогда не понял его иронической улыбки, не придал значения его словам…

Ради поднялся на самую вершину холма, откуда, словно на ладони, просматривалась вся окрестность. Сел на влажный мох, оглядел все тропинки и дороги, по которым неторопливо возвращались на ночлег стада. Марины нигде не было видно. Впрочем, если даже он и встретит ее, что он ей скажет? Он узнал от ее матери нечто такое, что полностью подтверждало его собственные предположения. Вспомнив о своем обещании, он решил вернуться назад.

По тропинке, в сторону кошар шла женщина, ведя на поводу коня. Ради узнал Бонку. Ему захотелось спрятаться, но лес уже кончался, кустарник был низкий. Он всегда считал, что мимолетные радости приносят разочарование, убивают красоту, унижают человека. Бонка не была испорченной женщиной. Она просто искала немного счастья в своей безрадостной жизни. И именно сейчас выдался такой удобный момент, когда можно сказать ей несколько теплых слов, в которых она так нуждалась.

— Добрый вечер, Бонка.

Услыхав его приветствие, она остановилась. Положила левую руку на бедро и окинула его взглядом, который было трудно выдержать. Может быть, она жалела о том вечере в кошаре, а может, просто возненавидела его. Не промолвив ни слова, она повернулась и повела лошадь дальше.

«Как близки эти два разных чувства — любовь и ненависть», — подумал Ради.

— Там ее нет, — сказал Ради с порога.

— Нет? — уронила руки мать Марины.

Ради захотелось поведать ей обо всем, что рассказал ему в свое время Михаил Пенков, но не смог — он все еще любил Марину.

Мать Марины спустилась вниз и встала в дверях, надеясь встретить Марину, потом снова поднялась в комнату. Она едва владела собой, с трудом скрывая тревогу. Села, озабоченно склонила голову и спросила:

— А ты по какой дороге шел?.. Может, вы разминулись?

Но передней сидел уже другой Ради: губы его были плотно сжаты, брови нахмурены. И она не знала, что сказать этому другому Ради, в сущности, она ему уже все сказала.

— Мне пора. Я ведь в первый раз вышел после болезни…

— До свидания, Ради. И все же… — бормотала она, провожая его до порога.

На улице уже совсем стемнело. Ради шел, задумавшись, ничего не видя, ничего не слыша.

— Рада тебя видеть в добром здравии, Ради. Куда это ты ходил? — остановила его неожиданно Марина.

Он холодно кивнул ей.

— Пошли к нам. И мама будет рада, — пригласила она его смущенно.

— Нет. Я устал, — отказался Ради.

— Тогда… тогда прощай!