Заря занимается

4

Без помощи всего народа тырновцы не могли бы оправиться от постигшего их бедствия. Посланные городской управой рабочие сносили крыши и каменные ограды, которые могли обвалиться, приводили в порядок пекарни, водопроводные колонки на главных улицах, но этого было крайне недостаточно. Дома стояли покосившиеся. Их хозяева обивали пороги управы, писали прошения в Софию, но помощи ниоткуда не было, и им не оставалось ничего другого как продавать и закладывать уцелевшие пожитки. Стояло лето, самое время для стройки. Но не было денег, не было материалов. А что будет, когда наступит осень с дождями и ветрами?

Наконец-то был создан Общегражданский комитет для оказания помощи пострадавшим от землетрясения. Комитет отпечатал воззвание и разослал его по всей стране. Воззвание расклеили в городе на самых видных местах, чтобы успокоить население Тырново — мол, не тревожьтесь, о вас думают.

На станцию Горна-Оряховица стали прибывать вагоны с хлебом, который доставляли в Тырново на телегах по Самоводской и Арбанашской дороге. Из сел и городов, из учреждений, с фабрик приходили письма, люди слали деньги — по семьдесят, сто, двести, пятьсот левов, продукты, ткани… Каждый день комитет вывешивал написанные от руки и на пишущей машинке сообщения о том, откуда что получено. Грузчики варненского порта писали:

Общегражданский комитет создал в каждом районе подкомитеты. Продукты и деньги раздавали в первую очередь остро нуждающимся, а они составляли половину населения Тырново — города мелких служащих и ремесленников. Но деньги шли на повседневные расходы, а не на ремонт домов и не на палатки, которые, в сущности, были нужнее всего. Очень многие жители спали, можно сказать, под открытым небом: в шалашах, сооруженных из половиков и рогож. Были и такие, кто спал на голой земле. Не хватало досок, парусины…

Пришло письмо из Русе, от Болгарского торгового акционерного общества «Меркурий». Комитет ознакомился с его содержанием, но решил не оповещать о нем население. Выражая «искренние соболезнования по случаю катастрофы, которая постигла город Тырново и его окрестности, и желая оказать помощь», общество предлагало продать комитету 4 тысячи солдатских одеял, списанных военным министерством за негодностью, и 25 тысяч метров бракованной парусины. «Меркурий» был готов «уступить этот товар по себестоимости, но без перевозки».

— Видали, без перевозки? Нам не на чем перевезти в села пожитки пострадавших, больных, детей, хлеб не знаем, как доставлять, а тут изволь вези списанный товар «Меркурия»… А где взять деньги? Вшами, что ли, будем расплачиваться за этот негодный товар?.. — член Общегражданского комитета Панчо Хитров с досады топнул ногой и тут же дернул себя за ус, чтобы не сказать лишнего.

Поступило предложение и насчет цемента. Фирма сообщала, что она согласна продать цемент «за ненадобностью» по той же цене, по которой он был куплен.

Секретарь комитета, учительница Миткова, подшила письмо «к делу», не сочтя нужным ознакомить с ним других членов комитета. И без того вон сколько заявлений о помощи! Пострадавшие нуждались в хлебе, палатках, а деньги таяли, как весенний снег. На следующем заседании председатель комитета предложил составить списки голодающих граждан, которые крайне нуждались в хлебе. Члены комитета не возражали против составления таких списков, но, по их мнению, в связи с приближением зимы тырновцам была нужнее крыша над головой, чем хлеб. Было предложено созвать общегородское собрание. Учитывая непрерывно поступавшие устные и письменные заявления, комитет решил «при составлении списков считать крайне нуждающимися тех, кто не в состоянии работать и не имеет никаких доходов, а также бедные солдатские семьи, где есть малые дети, из-за которых матери не могут наняться на работу…»

Покореженные землетрясением улицы города огласил призывный гром барабана. Но на общегородское собрание явилось человек десять. Тырновцы были сыты по горло обещаниями и постановлениями, им надоели пустые разговоры. Требовалась действенная помощь, люди нуждались в крыше над головой.

Юрданка поселилась у Зойки, в комнатке, где раньше жил Коротышка. А через три дня приехал фельдшер Парапунов, которому сообщили о трагической гибели сына. Он долго не выходил из комнаты, в которой спал Смил. Зойка слышала, как он разговаривал сам с собой. Бедный человек не находил себе места: он долго кружил возле того места, где погиб сын, а потом до позднего вечера пропадал в лесу.

Юрданка пошла на пивоваренную фабрику, где прежде работал ее муж Мильо. Он развозил по городу бочки и ящики с пивом на большой платформе, запряженной двумя битюгами. Пока Мильо работал, они жили в каморке возле конюшни, там родился их первенец. После того как Мильо мобилизовали и послали на фронт, в каморке поселился другой возчик. Юрданка осталась без крова и без средств. Держа в левой руке узелок с пеленками, а правой прижимая к груди ребенка, Юрданка шла низом, чтобы сократить дорогу, и обдумывала, что скажет хозяину Хаджиславчеву. Он, как известно, не любил, чтобы рабочие обращались к нему со своими просьбами и отсылал их в канцелярию. Но Юрданка вопреки всему решилась пойти к нему, рассказать о своем бедственном положении и попросить помощи — не ради себя, ради ребенка.

Проходя мимо казарм, она заглянула туда, спросила командира, не знает ли он, в какой госпиталь отправили раненых из 20-го пехотного полка.

— Не знаю, молодица, ничего не знаю, — сказал полковник. — Все сведения поступают в Софию, только и там тебе вряд ли скажут. Раненых то и дело переводят из одного госпиталя в другой, а тут еще говорят, откуда-то взялась холера, так туда и близко не пускают.

— Холера? — Юрданка побледнела и выронила узелок. Она не знала, что это за болезнь такая, но ей вспомнились рассказы бабушки о том, как люди бежали в лес от чумы. Ее взяла оторопь.

— Но мой муж ранен, — промолвила она.

— Раненые, больные — все вместе в госпиталях лежат. — Полковник взглянул на ребенка. — Слабенький. Нет молока?..

— Нету… И денег нету. С пустыми руками оставил меня Мильо.

Командир позвонил в колокольчик, стоявший возле чернильницы. Вошел солдат, щелкнул каблуками.

— Сбегай в каптерку. Скажи, чтоб дали хлеба, брынзы.

Пока ждали солдата, командир расспросил Юрданку, в какой части служил Мильо, где он работал до этого, почему ей ничего не платят, ведь семьям мобилизованных полагается выдавать половину заработка кормильца.

— Жены чиновников, может, и получают, а на пивоваренной фабрике не дают ни гроша.

Юрданка вышла из казармы, неся в узелке хлеб и брынзу, она шла, а в голове роились тревожные мысли. Она знала, что Мильо — мужик крепкий, он не поддастся холере, да только кто его знает, всяко бывает. Войдя в фабричные ворота, Юрданка почувствовала, как к горлу подступает комок. Все здесь было ей знакомо: и двор, где проезжала коляска господ, и палисадник, в котором она сажала цветы, и ручеек подле длинного забора. Целых шесть лет — не год, не два — прожила она здесь. Юрданка свернула к конюшне. Лошади были на месте. Алча, узнав ее, заржала, как бы здороваясь. Кругом не было ни души. Женщина вошла в конюшню, положила голову на шею Алче и запричитала, жалуясь лошади как близкому человеку. Лошадь ткнулась мокрыми губами ей в лицо. Стоявшая рядом другая лошадь зафыркала, заржала. Юрданка заглянула в каморку, где они раньше жили, — бросилась в глаза неубранная постель, кожаная сума, которую Мильо вешал через плечо. А с какой любовью она, бывало, убирала свое жилье, сколько хороших дней и счастливых ночей провела в нем!.. Юрданка отошла от двери. Ребенок заворочался в одеяльце, узел оттягивал ей руку. Большая фабричная труба не дымила, машины молчали, не слышно было привычного шума. Пустынна была широкая, посыпанная мелкой щебенкой дорожка, ведущая к дому, где летом жили господа. На голубятне беззаботно разгуливали голуби, чистили блестевшие на солнце перышки. В тени дома в качалке, покуривая, сидел хозяин. Юрданка не ожидала увидеть его здесь. У нее одеревенели ноги. Хаджиславчев вытряхнул окурок из янтарного мундштука и мрачно взглянул на женщину:

— Ты кто такая?

Юрданка положила ребенка на траву, несмело подошла ближе.

— Юрданкой меня зовут, я жена возчика Мильо, господин Илия.

— Зачем пожаловала?.. Да еще с ребенком. Убери-ка его оттуда, траву помнет.

— Ну, зачем же ты так, господин Илия, — женщина еле сдерживала слезы. — Выслушай меня…

— Про что слушать? — перебил ее хозяин. — Все вы, голытьба, одним миром мазаны: нарожают детей от нечего делать, а потом «господин Илия!»

Юрданка подняла ребенка и хотела идти прочь.

— Погоди! Скажи хоть, зачем пришла, — остановил ее хозяин.

— Мильо ранен. Письмо пришло из госпиталя. Одна я, как перст. Нету ни денег, ни крыши над головой. Знаешь ведь, что с Тырново стало. Одолжи мне малость денег, господин Илия, Мильо рассчитается, как вернется.

— Так и я знал. Ишь, деньги ей понадобились. Как бы не так! Мне самому сейчас деньги нужны. Видишь, небось, что с фабрикой стряслось? Погляди хорошенько! Тебе нужно немного денег, а мне много. Нету у меня денег! И взять негде. Кладовые ломятся от товара, да людям сейчас не до пива.

— Господин Илия, не прогоняй меня. Дай денег хоть на билет. Я в село уеду.

— До чего же ты бестолковая! Сказал — нету. Вот тебе мой совет. Приходили тут ко мне из комитета. Я им дал десять левов. Они собирают деньги для таких, как ты. Ступай туда!

Хаджиславчев отвернулся от нее так резко, что кресло под ним качнулось.

Юрданка, не проронив больше ни слова, спустилась к реке, упала на сухой песок и дала волю слезам. Через два дня один знакомый мужа, тоже возчик, подвез ее до Горна-Оряховицы, посадил в товарный вагон. Солдатка подалась в Софию. Слова полковника о холере не выходили у нее из головы. Бедная женщина совсем потеряла покой. Она никому не сказала, что уезжает. В слободе хватились ее, забеспокоились, Зойка пошла в околийское управление. Там ей прочитали письмо, полученное от Софийских городских властей:

— Куда она ни ходила, господин начальник, все с пустыми руками возвращалась, — сказала Зойка. — Как же так? Муж на фронте ранен, а до нее никому дела нет. Безобразие! Отбей телеграмму, чтобы вернули ее сюда. Я ее к себе заберу. Никуда не отпущу. Лишний кусок хлеба в доме всегда найдется.

Начальник пообещал, что распорядится.

Бабушка Зефира чистила под краном рыбу, которую принес рано утром с речки Яким, брат Мико. Войдя во двор Бабукчиевых, Яким постучал по крыше беседки:

— Бачо[11] Кольо, рыбки не желаешь? Два сомика подцепил на удочку. Решил сначала вам предложить.

«Сомики» оказались двумя большущими усатыми рыбинами. Яким уступил их недорого. Он с братом чинил крышу, за день-два они бы ее перекрыли, если бы не ночные дежурства Мико. У телеграфистов и телефонистов работы было невпроворот.

— Лучше не торопиться с починкой, — советовал Бабукчиев.

— Мы с Мико спим на веранде. Тряхнет, опять починим. Будет же когда-то конец. Земля, она как человек, чай, утомилась.

— Рано еще, опасно.

— Да что там, бачо Кольо, худое споро, помрет не скоро.

Идя к дому с вычищенной рыбой, бабушка Зефира вдруг увидела Юрданку, которая вышла из двора Хромого Генчо.

Бабушка Зефира удивилась. Жена Генчо с дочерью уехала в деревню в первый день землетрясения. Дом их накренился, окна с разбитыми стеклами распахнуты настежь, калитка тоже стояла настежь. Генчо появился в слободе и снова исчез; что он делал, где пропадал — никто не знал.

— Поди-ка сюда, Юрданка! — крикнула бабушка Зефира. Окинув взглядом ее стоптанные сандалии, грязную одежду, осунувшееся лицо, старушка укоризненно покачала головой: — Где ты пропадаешь? Что ты забыла у Генчо?

— Прошение нужно написать…

— Ой, молодка, — не унималась бабушка Зефира. — Узнает Мильо, что ты шатаешься, как неприкаянная, голову тебе оторвет.

— Ох! — Юрданка всхлипнула и закрыла глаза рукой.

— Нечего охать. Блюди себя, дочка, и дожидайся мужа. Вот тебе мое слово!

— Да о чем ты, бабушка? — Юрданка расплакалась. — Я ведь мужа своего ищу. Без рук, без ног, слепой — только бы вернулся. Не дал нам околеть от голода и холода, не позволил, чтобы чужие собаки на нас лаяли.

— Ну, ладно, будет тебе! Возьми вот рыбу. А прошение тебе зять мой или внуки напишут. Уж, верно, Генчо не грамотнее их!

Вскоре пришел рассыльный из банка — звать Николу Бабукчиева на работу. На Марином поле построили новый барак, там до поры до времени разместился Народный банк. В новом строении нашлось место почти для всех служащих. Они ходили на работу через день или только с утра, сидеть весь день не было надобности: посетителей было мало.

У Богдана почерк был лучше, чем у Ради. Буквы у него получались крупные, четкие, не то, что у брата, который писал мелко, неразборчиво. Богдан сел писать прошение Юрданке, текст которого начал было диктовать отец.

— Подожди, Богдан, — Юрданка положила руку на лист бумаги, — лучше я буду говорить, а ты пиши. Твой отец не знает всех моих забот.

Богдан описал все, о чем рассказала ему Юрданка: муж ее, Мильо Величков, родом из села Хасыт, что возле Казанлыка, работал на пивоваренной фабрике. С первого дня мобилизации взят в солдаты. Она осталась с ребенком на руках, который умер от оспы, вскоре родился второй, ему уже пять месяцев. У нее не было никаких средств — прямо хоть иди проси милостыню. Она нанялась в прислуги. Из каморки при фабрике ее выгнали. Землетрясение застало ее в чужом доме. Она пошла в управу просить бесплатный билет — хотела уехать к родственникам мужа в село, но ей отказали. От мужа пришло письмо: он ранен, лежит в госпитале… «Покорнейше прошу Вас похлопотать перед комитетом, чтобы мне выдали сумму в десять левов, чтобы я могла добраться хотя бы до Габрово».

Юрданка подписала прошение, свернула его вчетверо, чтобы не помять, и, обнадеженная, побежала в управу, надеясь застать служащих.

В эти дни в Тырново прибыл из-за гор первый поезд, для горожан это была большая радость. Тырновцы привыкли к поезду, до землетрясения по его гудку женщины узнавали время. Поезд тихим ходом подошел к станции. Приезжавшая из Софии специальная комиссия проверила надежность мостов и туннелей под городом и Святой Горой. Висячий мост через Янтру дал трещину в двух местах. Но все же регулярная связь между Велико-Тырново и Южной Болгарией налаживалась. Вскоре оттуда начнут прибывать разные грузы, горожанам больше не придется ходить пешком до станции Дебелец.

Пришла радость и в дом Бабукчиевых. С утренним поездом прибыл из Трявны брат бабушки Зефиры Георгий, застав всех, как говорится, врасплох в тесной беседке. Бабушка Зефира первая увидела гостя.

— Ох, никак братец! — вскрикнула она.

Дядя Георгий устало опустил на землю поклажу: до станции было не близко, дорога вела через лес и Турецкий квартал.

— Не надо, сестра, не плачь. Бывает и хуже, — сказал он.

— Погляди, как мы живем, Георгий. Ровно цыгане.

Раньше дядя Георгий входил в их дом с песней. Еще у ворот затягивал: «Вот Георгий дом мне купит — на утесе возле леса»… А войдя, принимался целовать всех подряд. И соседи знали: к Бабукчиевым приехал Георгий Райков, им был знаком его бодрый басистый голос. Но сейчас ему было не до песен.

Из палатки вышли Денка и Никола. Все были рады приезду дорогого гостя. Дети по очереди целовали ему руку.

— Дядя, дядя Георгий приехал! — радостно щебетали дети.

А гость для каждого находил доброе слово, подбадривал, давал советы. Женщины скорехонько убрали постели с лавок, чтоб было где усадить дорогого гостя.

— Сестра, — обратился он к бабушке Зефире, — посмотри там, что я привез, мне нынче вечером надо ехать обратно. Недка положила одежонку для ребят и еще кое-что из съестного. Мы там таких страстей наслушались… Вот я и решил съездить, вас проведать.

Дети занялись дядиным мешком, ими без того нечего было делать в палатке, где сидели взрослые. Сверху лежал каравай домашнего хлеба, его, верно, испекли накануне вечером. Хлеб, который выдавали им в городе, был черствый, вымазанный в саже и грязи. Ребята с аппетитом уплетали душистый домашний хлеб, они еще не завтракали. Потом их нетерпеливые руки достали из мешка пастилу, чернослив, завернутые в чистую тряпицу вареную курицу и сало, аккуратно уложенные тетей Недкой. На дне мешка лежала бутылка сливовицы.

Никола Бабукчиев собрался на работу. Гость пошел с ним — посмотреть своими глазами на следы бедствия, постигшего тырновцев. Они миновали церковь Пресвятой Богородицы, разрушенную до основания. Высокая каменная колокольня переломилась посередине, тяжелый колокол, радовавший сердца горожан своим мелодичным звоном, валялся во дворе школы. У школьного здания обвалилась крыша, на стенах зияли трещины, казалось, они вот-вот обрушатся. Никола с гостем постояли возле здания полиции, некогда построенного знаменитым зодчим-самоучкой Кольо Фичето. Большое здание было мертво, страшно зияли провалы разбитых окон. Дойдя до Баждарлыка, Георгий решил вернуться, не было сил глядеть на разрушенные лавки, которые прежде ломились от товаров, и слушать объяснения Кольо о том, кто где погиб. Увиденное и услышанное ошеломило его. Женщины обрадовались возвращению гостя, им не терпелось поговорить с ним, расспросить о близких и знакомых в Трявне.

Пообедав, дядя Георгий разгладил тронутые сединой усы, снял заткнутую за воротник салфетку, положил руки на стол и сказал:

— А теперь, сестра, и вы, дети, собирайтесь. Поедете со мной. Старой женщине и детям здесь оставаться больше нельзя. Только поторапливайтесь, времени у нас в обрез.

Бабушка Зефира попыталась было возразить. Ей не хотелось расставаться с дочерью и зятем, жаль было бросать дом, свое кочевое хозяйство. Дети обрадовались словам дяди Георгия, но не решались показать свою радость, не зная, что скажут родители. Они выжидательно посматривали на взрослых.

Дядя Георгий хлопнул в ладоши.

— Денка, приготовь все, что нужно детворе. Сестра, собирайся живо. Едем!

Оставшись одни, мужчины закурили.

— О детях, Кольо, не тревожься. Ты ведь знаешь, Богдана и Ради с моим Пенчо водой не разольешь. Места хватит на всех и кусок хлеба найдется. Вы с Денкой можете быть спокойны. И Зефира будет рада пожить в отцовском доме, с Недкой они ладят, небось, наговориться не успеют. И еще вот что… — Он сунул руку во внутренний карман жилета. — Возьми эти наполеоны. Молчи, молчи!.. Когда будут деньги, вернешь. Тебе они сейчас нужнее. На починку, — он кивнул головой в сторону дома, — понадобится немало денег. Я и мастеров тебе пришлю. Лучше наших не сыскать. Только напиши, когда. Об оплате договорюсь сам. Ты не думай, этих денег все равно не хватит… Ну, а теперь пора в дорогу. Вон и ребята готовы.

Денка проводила гостя, мать и детей до моста перед Турецким кварталом. Никола пошел с ними на станцию, поднес вещи, усадил в вагон. Когда станционный колокол ударил первый раз, дядя Георгий отвел его в сторону.

— Вот деньги на два билета: для меня и Зефиры. Детям купи на свои.

Бабукчиев купил билеты. Пассажиров было мало — не больше десяти. На прощанье он дал детям по грошу.

Без детей двор опустел. Денка не находила себе места. Ее утешало только то, что дети и мать у надежных людей, в полной безопасности. Сидя в садике на маленькой табуретке, она смотрела на Святую Гору и представляла себе, как им живется в большом доме дяди Георгия, как дети по целым дням играют на берегу реки или у ручья, дышат свежим воздухом. «Глядишь, окрепнут, — говорила себе Денка, — они такие худенькие, особенно Любка и Богдан, и спят плохо. В городе и покормить их как следует было нечем»… Часами думала свои тяжелые думы Денка, пока очередной толчок не возвращал ее к суровой действительности. Приходила Юрданка, она теперь чувствовала себя нужной, полезной, не дожидаясь подаяния, сама зарабатывала себе на хлеб. Денка обходилась с ней ласково, как с младшей сестрой. Юрданка с каждым днем все смелее входила в полуразрушенный дом, выносила все, что попадалось под руку, раскладывала спасенный скарб во дворе и в саду, отряхивала вещи от штукатурки и пыли. Черепки от разбитой посуды выносила ведрами под ограду, к которой привалился столб с разбитым уличным фонарем. Фонарь знал, что придет и его пора, о нем позаботятся, и он снова будет светить прохожим.

Возле забора образовалась гора битого кирпича и черепицы. Никто не знал, когда прибудут телеги вывозить этот мусор. Юрданка по нескольку раз в день бегала к Зойке перепеленать и накормить ребенка и тут же возвращалась обратно. Вечерами она летела домой как на крыльях, довольная, что сделала полезное дело.

— Юрданка, — сказала ей как-то утром Денка, — ты бы принесла сюда малютку. Положишь его на большую кровать, будет нам гукать, проснувшись, и ты перестанешь волноваться.

Юрданка смотрела на нее, не двигаясь с места. Она не могла поверить в такое счастье. После того как городской комитет отказал ей в помощи, она перестала верить в людей. «Тебе не полагается, — заявили ей. — Ты не относишься к категории крайне нуждающихся. Мы отпускаем деньги только многодетным солдатским семьям»…

Юрданка, не дослушав, вышла и долго бесцельно бродила по улицам города, никому не нужная, беспомощная.

А теперь вдруг…

— Денка, — сказала она, волнуясь, — боюсь, как бы ребенок не был вам в тягость, сама знаешь, с малыми детьми хлопот не оберешься…

Денка не дала ей договорить, подтолкнула к калитке, — мол, иди, делай, что велели.

Юрданка словно на свет родилась. Она теперь возвращалась к Зойке только на ночь, целые дни проводила у Бабукчиевых. «Ох, кабы бачо Кольо удалось разузнать про Мильо, он обещал!.. — думала Юрданка. — Больше мне ничего не надо». Она огородила курятник, но петух находил в плетне лаз и, выбравшись на свободу, взлетал на покосившийся заборчик и кукарекал. Потом звал кур и вел их в огород, старательно прополотый Юрданкой.

— Бате, — сказала она как-то Бабукчиеву — люди вон уже за дома взялись. Поп Лефтер сбросил рясу, повязал голову белым платком и ну стучать.

— Ты на попа Лефтера не смотри, он с богом дружит.

— Да не только он. Вон и Яким перекрыл крышу, забор ставит. Вчера иду мимо, а он кричит: «Юрданка, ты что же это одним Бабукчиевым помогаешь! Помогла бы и мне». Бесстыдник! Может, и мы начнем?

Никола Бабукчиев все не решался приступить к ремонту дома и ограды. Потом, поразмыслив день-другой, нанял человека, поручил ему заготовку материала. Юрданка собрала на улице вывалившиеся из ограды камни и кое-как уложила их на место образовавшегося проема, чтобы во двор не забегали чужие собаки, на которых яростно набрасывался Того; а то раз ночью в огород забрела лошадь, потоптала овощи. Жители слободы расчищали улицы, освобождая проезжую часть для телег, подвозивших материалы для стройки.