Заря занимается

27

Весенний дождь пролился над Велико-Тырново ранним утром в день праздника болгарской письменности Кирилла и Мефодия. Усыпанные нежными цветами деревья понуро опустили ветви. Гирлянды над дверями школы обмякли. Однако через час выглянуло солнце и прогнало облака, залив город ослепительным светом.

Любка вышла в палисадник и, стараясь не испачкать новенькие туфли, нарвала букет тюльпанов и пионов. Поднявшаяся ни свет ни заря Денка уже успела сготовить обед. Отодвинула готовую похлебку на край печки, чтобы допревала, накрыла сладкий пирог белым полотенцем, как это делала бабушка Зефира, и вынесла его в ее комнату. Закончив все хозяйственные дела, Денка переоделась, чтобы отправиться в церковь.

— Богдан, Ради, сегодня приходите домой вовремя, — наказал сыновьям Никола Бабукчиев, осматривая свой черный костюм, который жена вынула утром из шкафа.

Вот уже несколько дней подряд он запирался у себя в комнате, вынимал из ящика конверты с деловыми бумагами, которые держал под замком, конторские книги с записями расходов и доходов за каждый год. И курил, курил одну сигарету за другой. За стол садился молчаливый, недовольно косил глаза на пустые стулья сыновей — особенно его сердило отсутствие Ради. Раньше он не стерпел бы такого непорядка: семья должна была неукоснительно собираться за столом во время обеда и ужина. Но сыновья выросли. Один за другим окончили гимназию, искали работу, старались хоть что-нибудь заработать. Еще год-другой, и Любка заневестится. Большие заботы навалились на Николу Бабукчиева. Одежда на нем висела, словно на вешалке. Его раздражали, казалось бы, пустяки, но он старался ничего не замечать и отмалчивался. Иногда он делился с женой своими планами относительно сыновей, хотел узнать ее мнение, с которым не всегда соглашался. Его мучила бессонница. Часто он лежал в кровати, не сомкнув глаз, пока не бледнело небо над лесом, что виднелся из его окна.

Застегнув крахмальный воротничок, завязав галстук, Никола Бабукчиев взял в руки трость и крикнул в окно:

— Дети, договорились? Не забудьте, о чем я вас просил.

Им было ясно: вкусный обед, пирог, напоминание о необходимости вовремя прийти к обеду, цветы — все говорило о том, что отец намеревался сделать важное сообщение.

Богдан вышел, никому не сказавшись. Любка присоединилась к стайке подружек. Только Ради сегодня никуда не спешил. Наконец раздалась знакомая трель школьного звонка, сообщая о начале праздника в честь Кирилла и Мефодия.

С белыми чехлами на фуражках учащиеся собирались у недостроенного здания гимназии. Классные наставники выстраивали в шеренги своих питомцев. Музыканты занимали места у высокой кафедры, с которой сегодня произнесет традиционную речь о братьях-просветителях директор гимназии или преподаватель болгарского языка. Одетые в новые куртки с позолоченными пуговицами, рассыльные призывали всех к тишине. Заиграла музыка, учащиеся запели «Иди вперед, народ наш возрожденный, к светлому завтра иди!».

Ради знал все эти приготовления наизусть — с небольшими изменениями они повторялись каждый год, но, несмотря на это, праздник проходил с неизменным воодушевлением, торжественно. Двенадцать лет подряд — с первого по двенадцатый класс — он участвовал в демонстрации и гуляньях на Марином поле, где играл сводный оркестр 18-го и 20-го полков. Закрыв дверь на засов, Ради направился к главной улице, по которой шли учащиеся мужской гимназии. Город был украшен знаменами, тротуары забиты толпами горожан. Он едва нашел себе место на краю тротуара и стал дожидаться гимназистов из своей молодежной группы.

Партийный комитет указал Ради на то, что в первомайской демонстрации участвовало мало учащихся. Сегодня они должны были продемонстрировать свою верность партии.

Прошли ряды преподавателей, за ними — младшие классы. Узкие улочки сотрясались от песен. Вот и старшие классы. С букетами маков в руках, без фуражек, учащиеся-социалисты пели «Жив он, жив…» Заметив своего секретаря, они подхватили «Дружную песню».

Подняв в знак приветствия руку, Ради пошел вместе с ними.

С балкона дома Станчо Крыстева свешивался флаг Российской империи с двуглавым орлом. Такое нельзя было стерпеть! Ради указал ребятам на флаг. Кынчо и Тодор Манев вышли из строя. Сорвав царский флаг, они принялись топтать его ногами.

— Господин учитель, этот флаг уже не представляет Россию, — сказали они в свое оправдание классному наставнику.

Колонны демонстрантов свернули к казарме, удары барабана слышались уже дальше, у Святой Горы.

Со двора женской гимназии донеслись нестройные звуки оркестра. В обратную сторону по дороге, где только что прошли учащиеся мужской гимназии, двинулись колонны девушек в летней форме. В выпускном классе выделялись две шеренги учениц: они прикололи к своим блузкам алые маки. Во главе их шла Русана, по левую руку от нее — Марина. Встретив взгляд Ради, она немного отстала, сняла со своей блузки цветок и бросила его Ради. Она видела, как он наклонился, подобрал цветок с земли и вдел в петлицу пиджака самый яркий мак.

— Любка, свари кофе, — наказала Денка дочери и пошла за пирогом.

Никола Бабукчиев, все еще в черном парадном костюме, позвал сыновей в залу. Занавеси на окнах были опущены, нигде ни пылинки. Зала отпиралась для редких гостей и в дни именин. Вдоль стен чинно стояли венские стулья. Посреди комнаты возвышался овальный стол на трех, изогнутых словно козий рог, ногах. Толстощекий карапуз из светлого металла изо всех сил сжимал в своих пухлых руках большую керосиновую лампу с бледно-розовым абажуром. На столе красовалась сигаретница в виде наседки из небесно-синего стекла, под ее крылом хранились сигареты, предназначенные для гостей. Спички были сложены в затейливую жестяную коробочку с Пловдивской ярмарки. Рядом с ней лежал старинный музыкальный альбом; когда его открывали, он издавал несколько тактов простенькой мелодии. В нем были собраны фотографии всего рода. На одной стене висел портрет освободителя Велико-Тырново генерала Гурко, а на другой — цветная картина; она изображала Отелло, опустившегося на колени перед спящей Дездемоной. Эта доставшаяся по наследству старомодная обстановка была единственным богатством Бабукчиевых.

— Богдан, Ради, садитесь, — указал отец на стулья рядом с кафельной печкой. Сам же он отодвинул стул от стены и сел напротив их. — Я давно уже хочу поговорить с вами вот так, по-мужски, чтобы объяснить вам состояние моих дел. Предположение, что я утаиваю от вас какие-то деньги, было бы для меня более чем обидным, дети. — Он заморгал, стараясь унять дрожь подбородка. Сдвинул свои костлявые колени, разложил на них бумаги, которые вынул из кармана пиджака. — До Балканской войны я скопил и положил в банк две тысячи двести левов золотом, рассчитывая выделить по семьсот левов каждому из вас и восемьсот — Любке. Во время войны мне пришлось снять со счета четыреста пятьдесят левов. Пятого января я дал взаймы Катине двести пятьдесят левов, восемнадцатого апреля мяснику Лазару — двести левов. К моменту землетрясения у меня на счету была тысяча семьсот пятьдесят левов, которые я не собирался тратить. Я не считал их своими, они были предназначены для вас, для моих троих детей. Землетрясение проглотило половину этих денег. Ваш дядя Георгий — я хочу, чтобы вы это знали, — дал мне семь наполеонов на ремонт дома. Во время войн, как вам известно, все вздорожало. Я уже не мог ничего откладывать, жалованья не хватало на жизнь. Деньгами, которые мне вернул Лазар, я погасил свой долг дяде.

Любка принесла кофе, Денка — пирог. Она переставила вазу с красными тюльпанами на большой стол, на маленьком расставила чашки с кофе и тарелочки с кусками пирога. Дернула за руку дочь, и они обе вышли из комнаты.

Никола Бабукчиев вскочил, словно сидел на горячих угольях. Открыл стеклянную сигаретницу и подал сигареты сыновьям. Он догадывался, что они курят, хотя в его присутствии не осмеливаются это делать. Выпил большими глотками кофе, вытер усы и снова уткнулся в бумаги.

— Вот в этой записной книжке подробно записано все, что я получил, и все, что истратил, начиная с 1913 года…

Ради слушал, как отец называет все новые и новые цифры, а сам не мог оторвать взгляда от ревнивого Отелло. Ему вдруг вспомнились слова бабушки Ивании: «Как это мог сенатор Брабанцио отдать свою дочь Дездемону за этого черного арапа…» Уставившись в пол глазами, Богдан курил. Отец, подняв кверху свои лохматые брови, нервно потер руки.

— Короче говоря, — продолжил он, — мои сбережения после войны остались только на бумаге. На восемьсот семьдесят левов в ассигнациях я не смог бы содержать вас в университете даже месяц. Так-то, дети… У меня сердце разрывается, когда я смотрю на вас, сон меня не берет, я чувствую, что скоро заболею. Двоих сыновей вырастил — вон какие добрые молодцы! — и ни одному не могу дать высшего образования. Разве ж я когда-нибудь думал, что так будет? Войны, войны проклятые всему виной. Сестре вашей нужно приданое. Я постараюсь хоть немного ей отложить. А вы, мои дорогие сыновья, помогайте друг другу. И я, со своей стороны, сделаю все от меня зависящее, не оставлю вас без попечения. Так-то, дети. Говорил я с моим директором. Он обещал написать в Софию, выхлопотать место Богдану. Нечего делать, Богдан, будешь работать и учиться. На дорогу я тебе дам денег. Для тебя, Ради, мне обещали поденную работу в Комитете по хозяйственным вопросам и общественному обеспечению. Поезжай и ты в Софию, поступай в университет и возвращайся. Заработанные деньги будешь откладывать на поездки в Софию для сдачи экзаменов. У меня к вам только одна просьба: не увлекайтесь слишком партийными делами. С властью бороться нелегко. Волки поджали хвосты на время. Скоро они восстановят силы и проглотят вас с костями. И не подавятся. А ежели с вами что-нибудь случится — к тебе это особенно относится, Ради, — каково нам с матерью будет? Подумайте и о нас, очень вас прошу. Вы уже не маленькие.

Никола Бабукчиев убрал бумаги в конверт, засунул туда и записную книжку. Вздохнул, словно снял с души непомерную тяжесть, которая угнетала его долгие месяцы. Улыбка озарила его худое лицо. Он сложил руки на коленях и откинулся на спинку стула.

Старательно подготовленная речь была произнесена, теперь он ждал, что скажут сыновья. Оба, наклонив головы, смотрели в пол. Смуглое лицо Богдана искривила гримаса. Тягостная тишина царила в комнате со старой мебелью, и никто из присутствовавших мужчин не смел ее нарушить. Сыновья хорошо знали жизнь своих родителей, они росли, разделяя их заботы, их тяготы. Исповедь отца не произвела на них особого впечатления. Их удивило другое: старание, с которым он, несмотря на свою вечную занятость, учитывал каждую израсходованную стотинку, чтобы предстать перед своими детьми с чистой совестью. «Вот оно, зеркало моего многолетнего труда, — словно хотел сказать он, — я ни в чем себя не запятнал перед вами». Они и не предполагали (и это их особенно поразило), что их отец скопил столько денег: целых восемьсот семьдесят пять левов! У сыновей Бабукчиева редко водились деньги. Им никогда не приходило в голову пойти в пивную, в кофейню… Да что там кофейня! Даже стакан сиропа был им не по карману. Отец их чистосердечно раскрыл перед ними свое положение. Скопленные ценою больших лишений и труда деньги превратились в обесценившиеся бумаги. Почему? Кто в этом виноват? Во имя чего все эти жертвы?.. Во имя его величества царя?! А царь сбежал. Трон занял его сын[31]. Может он править или не может, умный или глупый, он теперь новый царь. Он будет править от имени народа, от имени отечества. Чьего отечества? Тех, кто высосал из народа всю кровь и довел его до нищенской сумы?..

— Папа, — промолвил наконец Ради. — Спасибо тебе за все, что ты сделал для нас. Мы тебе признательны. Нам хорошо жилось под твоим кровом. А теперь ты разреши нам самим устраивать свою жизнь, мы не опозорим твоего имени.

В глазах Николы Бабукчиева зажглись радостные искорки. Он глянул сначала на старшего сына, потом на младшего и, встретив исполненные признательности взгляды, вышел из залы.

Растянувшись на песке над быстриной, Ради смотрел в чистое голубое небо. У него болела голова, и он решил хоть немного вот так бездумно полежать. Июль стоял сухой и жаркий. Янтра обмелела, но выпавшие в прошлом месяце дожди напоили землю. Лес — зеленый и еще совсем свежий — дышал прохладой. Вода тихо журчала, прибрежные ивы шептались, навевая сон. Ради закрыл глаза. Ему послышался чей-то голос. Марина? Он не забыл ее, да даже если бы и хотел это сделать, не смог бы. Но зачем она приходит к нему, когда он ищет покоя?

Ради приподнялся. Рядом с ним стоял Яким.

— Здравствуй, — сказал Яким, перекидывая на правое плечо брезентовую торбу с рыбой. — Меня в управу вызывали, предложили павильончик на рынке. Я ведь когда-то ловко фотографии на ярмарках делал. «Зачем терять время на собраниях да на митингах, — говорят. — У коммунистов тебе делать нечего».

— Так, значит?

— Да, так мне сказали. «Ты, — говорят, — наш человек. Берись за старое ремесло, мы тебе поможем…»

Ради молчал. И ему предлагали поденную работу.

— Ты что посоветуешь, брать павильон?

— Бери, бери, Яким, — ответил Ради и нырнул в воду.