Заря занимается

31

Марина пошла к Бабукчиевым, но Ради еще не возвратился; родители его были в большой тревоге. Марина пробыла у них недолго. Ей неудобно было оставаться в доме, где даже собака беспокойно слонялась по двору в ожидании друга, враждебно поглядывая на нее, словно она была виновата, что его до сих пор нет.

На следующее утро в инженерной службе тоже обсуждались новости, о которых говорил весь город. Марина отметила про себя, что ее сослуживцы обвиняли во всем военных и полицию. Всегда сдержанные, дрожащие за свои места — особенно сейчас, ввиду больших сокращений в армии и того предпочтения, которое хозяева отдавали бывшим офицерам, пользовавшимся у властей особым доверием, — сегодня они наперебой припоминали ужасные подробности. Марина слушала их с деланным безразличием, не отрываясь от работы, однако ее бледное лицо выдавало беспокойство. Оно перешло в настоящую тревогу, когда после обеда рассыльный шепнул ей на ухо:

— Уволен Ради Бабукчиев…

Марина вздохнула. Еще одна надежда угасла. С трудом дождавшись конца рабочего дня, она незаметно выскользнула из опротивевшей ей канцелярии со скучными полками для чертежей вдоль стен, с четырьмя, поставленными впритык друг к другу столами. Она задыхалась в воздухе, пропитанном запахом бумаги, туши и чернил, и едва выносила ругательскую воркотню начальника, встревоженного ростом влияния коммунистов, которых он ненавидел.

Марина пошла на Царевец. На первой скамейке сидел телефонист Иван Панайотов, с которым Ради дружил в последнее время.

— Разминулись вы. Ради ждал вас у инженерной службы. Он сказал, что снова сюда придет. Присядьте.

Панайотов добавил, что он не был на митинге, но, выйдя с работы, сразу же поспешил осведомиться о Ради. Жестикулируя и хмурясь, он возмущался военными, организовавшими расправу с коммунистами, чтобы напугать их единомышленников, и вдруг неожиданно умолк, поднял руку и указал на каменные ворота, где показался человек. Но это был не Ради.

Марина решила возвратиться домой. Однако прежде чем свернуть к Асеновой слободе, она долго всматривалась в сгущавшийся мрак, надеясь увидеть Ради. Проходя мимо дома Таневской, она внезапно решила поделиться с ней своими мрачными мыслями. По лестнице навстречу ей спускался Кирменов.

— Как это ты осмелилась преступить запрет своего героя? — спросил ее Кирменов.

— Ради не только мой герой. Он — настоящий коммунист. Не прячется у приятельниц во время таких грозных событий, — сердито ответила Марина.

— О, сегодня мы слишком враждебно настроены!

— Хватит вам кусаться! — подала сверху голос Таневская. — Марина, пошли прогуляемся.

Пережив еще одно испытание, побывав в полицейских участках, где на них обрушивались ругань и побои, рабочие начали смелее настаивать на повышении заработной платы и снижении цен. Они требовали, что бы новое правительство посадило на скамью подсудимых предателей, конфисковало их богатства. Клуб коммунистов, в котором каждую пятницу проводились собрания, приобрел особую популярность среди тырновских трудящихся. В его кружках активно занимались гимназисты и рабочая молодежь. Ни стрельба военных, ни пролитая кровь не испугали коммунистов. Они верили в благотворность перемен, происходящих в России, восхищались примером своих собратьев.

В стране была объявлена всеобщая стачка транспортников. Город притих, его окрестности не оглашали свистки паровозов, прекратились перевозки грузов и пассажиров. Начались перебои с подвозом продовольствия и дров. А зима выпала лютая, северный ветер свистел в узких улочках. Власти почувствовали, что у них связаны руки: телефоны не работали, телеграфы молчали, одна за другой переставали дымить фабричные трубы.

У печки в клубе сидели Стефан Денчев, Ботьо Атанасов, член стачечного комитета Асен Коларов и Ради Бабукчиев. Было получено сообщение о том, что правительство готовит пробный железнодорожный состав из Горна-Оряховицы до Софии, используя штрейкбрехеров и верных властям пенсионеров. Центральный Комитет партии затребовал сведения о том, чем окончится эта попытка, а самое главное — о настроении участников стачки.

— Мы решили, товарищ Бабукчиев, поручить это дело тебе, — сказал Атанасов.

На рассвете, пряча голову в воротник пальто, Ради вышел на заснеженные улицы города. Подходя к мосту, который ведет в Асенову слободу, он замедлил шаги и взглянул на окно Марины. Занавески на нем были плотно задернуты, дом тонул во мраке. Как дать ей о себе знать? Да ему и самому не было известно, когда он вернется. Ветер гнал по улицам сухой снег, кругом не было ни души. Со стороны Дервене тянуло ледяным холодом. Он заставил Ради свернуть у подножия высокого холма, который заслоняет от метелей шоссе, ведущее в Арбанаси и Горна-Оряховицу. Теперь ветер выл высоко над его головой, навевая сугробы в овраге. Дорога едва различалась в темноте, идти быстро было просто невозможно. Поезд, который должны были повести штрейкбрехеры, отправлялся в одиннадцать. До этого часа Ради следовало встретиться с горнооряховскими товарищами: они обещали связать его со своим человеком, чтобы тот устроил Ради на поезд.

На Каменце разбушевавшаяся стихия словно собрала вместе все ветры — Ради казалось, что вихри вот-вот подхватят его и швырнут в овраг, откуда нельзя выбраться. Село Арбанаси словно сгинуло. По обледенелому полотну дороги перекатывались снежные буруны, ботинки у него совсем одеревенели. Ради чувствовал, что закоченевшие ноги скоро перестанут слушаться. На спуске его догнала телега с дровами. Было видно, что дрова нарублены совсем недавно: кора у них обледенела, они были совсем сырые. Браконьер оказался добрым человеком, подобрал замерзшего путника.

В клубе горнооряховских коммунистов Ради немного согрелся, товарищи накормили его, дали ему бутылку домашнего вина. Связной повел его на станцию — она отстояла довольно далеко от города. Ветер несколько утих, небо стряхивало на землю последние снежинки. Вокзал был холоден и пуст — ни одного пассажира. Засунув руки в карманы, несколько участников стачки окружили тучного железнодорожника, который бил в станционный колокол, давая сигнал к отправлению поезда, свистели, переругивались с изменниками. Последние, виновато пряча глаза, бегали по перрону, кричали и ругались, но машинист все никак не мог развести пар. Поезд состоял из фургона и трех товарных вагонов. В этой суматохе было совсем нетрудно сесть где угодно. Ради устроился в тормозном тамбуре последнего вагона. Колокол ударил второй раз. Тучный железнодорожник подбросил вверх фуражку, поднял руку, но паровоз не тронулся с места. Забастовщики хохотали до упаду: «Подтолкни его, коллега! Впряги волов!.. Ну же, но-о!..» Часы показывали двенадцать.

Ради сбегал к стоявшему на третьем пути товарному составу, схватил охапку сена с одной из платформ: он решил накрыть им голое деревянное сиденье и заткнуть щели в полу.

Пробил в третий раз колокол. Паровоз засвистел, но состав стоял на месте. Теперь уже начальник не решался его пустить: до сих пор не были получены сведения о том, готовы ли принять состав на следующей станции, повсюду ли расчищены пути от снега. Из фургона доносились громкие голоса, там о чем-то спорили, ругались. Участники стачки отправились по домам на обед. Пока железнодорожники думали и гадали, что делать, не пустить ли впереди состава дрезину, прибыли военные связисты. Поручик поднялся на тендер паровоза. Телеграфист застучал на своем аппарате, но линия молчала. Прибывшие попробовали было связаться с соседней станцией по телефону, и он не работал. Тогда проверили стрелки и решили пустить состав.

Ради закрыл дверь на крюк и лег на пол, нетерпеливо ожидая, когда поезд тронется. Наконец послышался лязг буферов, вагон задрожал, и состав двинулся вперед безо всякого сигнала. Мимо замелькали полустанки, станции. Из труб станционных построек шел дым, но барьеры на переездах не были опущены, нигде не было видно ни одного стрелочника. Паровоз пыхтел в заснеженном поле, оглашаемом зловещим карканьем голодного воронья.

Семафор на путях к Ресену протягивал свои железные руки, оставаясь глухим к отчаянным сигналам паровоза. Состав остановился. Машинист отправился проверить стрелки. На станции тоже никого не было. Только полицейский, зябко кутаясь в шинель, постукивал ногами один-одинешенек на безлюдном перроне. Из жилых помещений высунули головы любопытные женщины и дети; мужчины, как оказалось, узнав об «изменническом поезде», собрались в местной корчме. Наконец состав медленно вкатился на станцию. Труднее оказалось выехать. Село отстояло в полукилометре от железнодорожной линии, помощи ждать было неоткуда. Ради стало ясно, что этой ночью ему Софии не видать. Он поел из скромных запасов, что дали ему с собой горнооряховские товарищи, отпил несколько глотков вина из бутылки и устроился поудобнее на сиденье. Мысли перекинулись на университет. Раз уж ему выпал случай побывать в столице, надо постараться зачислиться в университет. Во внутреннем кармане пиджака лежали аттестат и деньги, завернутые в носовой платок и приколотые булавкой к подкладке. На первое время он, разумеется, остановится у брата. По делам ему, возможно, придется пробыть в Софии пять-шесть дней и даже неделю, а денег у него было мало. Он собирался учиться в Софии, а жить в Тырново, ездить сдавать экзамены, не посещая лекций. Ради потому и выбрал юридический факультет, хотя его не очень-то привлекала юриспруденция, сколько ни твердил его старый учитель французского языка, что она является основой всех общественных наук и посему открывает путь к большой карьере. «Большинство депутатов парламента — юристы», — уговаривал его учитель, пророча своему лучшему ученику высокое положение. В данном случае более важным было то, что это совпало с желанием отца, который делал все возможное, чтобы дать детям высшее образование. Вагон дернулся с такой силой, что Ради свалился на пол. Стало быть, наконец-то поехали.

На перроне станции Левский было черным-черно от людей. Бастующие железнодорожники окружили паровоз со всех сторон. Кто-то выпустил пар из котла, и он со страшным шипением стал вырываться наружу. На глазах у солдат, сопровождающих поезд, несколько человек нырнули под вагоны и расцепили их. Крестьяне, третий день стоявшие со своими подводами у пакгаузов, начали роптать, угрожая, что побросают мешки с зерном прямо на рельсы. Неповоротливые в своих торчащих торчком накидках с капюшонами, они сердито размахивали стрекалами. Пассажиры из придунайских сел, захваченные на станции стачкой, умоляли начальника позволить им сесть в фургон, а потом, так и не получив ответа и никого больше ни о чем не спрашивая, забрались внутрь. Поручик пошел в местный полицейский участок. По всему было видно, что заваривается большая каша. Ради отправился с забастовщиками, которые шумной гурьбой ввалились в ближайшую пивную.

— Старший полицейский привел с собой своих людей. Офицер строит солдат, — крикнул в дверях запыхавшийся стрелочник.

— Пусть попробуют. Война кончилась, времена нынче не те, — стукнул кулаком по столу железнодорожник с кантами на рукавах.

— Коли прикажешь, начальство, мы и рельсы разберем…

— Нет. Они завтра могут нам понадобиться. Железная дорога принадлежит народу, а не царю… Не выпить ли нам, товарищ, по такому случаю, а?

Ради подсел к возбужденной компании, положил в шапку, которая ходила по кругу, свой лев. Содержатель пивной засуетился. Зажег лампы, сунул несколько поленьев в печку и полез в подвал за кислой капустой, вытащил бутыль ракии.

От телогрейки соседа пахло машинным маслом, лицо его было темным от въевшейся в кожу копоти. Напротив него помаргивал от дыма самокрутки, которую он сжимал в корявой руке, тщедушный человечек. Начальник крутил головой в узком воротнике куртки, время от времени поглядывая на дверь, чтобы узнать, что делается там, в его хозяйстве, которое он знал как свои пять пальцев. Тормозной недовольно глядел из-под насупленных бровей; ногти у него на пальцах были изъедены тяжелыми тормозами на спусках. Крановой свирепо таращил глаза. Стрелочник нервно потирал руки, злился, что кто-то другой сейчас переводит стрелки. Эти люди имели право заявить: «Железная дорога принадлежит нам!».

— Ты, друг, откуда будешь? — обратился к Ради начальник.

— Из Тырново я. Хочу до Софии добраться…

— Когда кончится стачка.

— Когда кончится, — согласился Ради. — Главное, чтоб она была успешной!

— Тогда пей, твое здоровье! А приедешь в Софию, расскажи там всем, что без телеграфа, без железной дороги государственная машина застопорится. Так-то вот! Ну, а как там, в вашем краю?

— Как и здесь. Ваш брат-транспортник повсюду крепко держится. Говорят, и шахтеры Перника забастовали…

— И правильно. Борьба-то у нас общая. Мы не саботажники, мы просто хотим жить по-человечески.

Поезд вышел со станции в полночь, стуча колесами по замерзшим рельсам, безо всяких причин подолгу стоял на полустанках, а один раз — посреди поля, и только на второй день прибыл в Софию.

Ради сразу же отправился в Народный дом возле Расписного моста, где предполагал отыскать Николу Габровского. Его провели на второй этаж большого здания, в строительство которого в свое время и он внес свою лепту — до сих пор у него хранились «кирпичики», как назывались тогда в обиходе талоны, выдававшиеся вместо квитанций. Ради сел на один из стульев в просторной пустой комнате, все убранство которой составляли небольшой письменный стол да рогатая вешалка в углу. Голая электрическая лампочка освещала своим тусклым светом непокрытый пол с облупившейся местами краской и высокие окна без занавесок.

Дверь в соседнюю комнату отворилась. Вошел невысокий плотный человек. Большая с проседью борода спускалась на грудь со смуглого благородного лица. Умные глаза светились улыбкой Ради поднялся навстречу вошедшему: перед ним стоял сам Дед — Димитр Благоев. Он протянул Ради руку, взял стул, стоявший за письменным столом, поставил его перед Ради и сел. Колени его упирались в колени молодого человека.

— Мне сказали, что вы прибыли на так называемом пробном поезде, который привели штрейкбрехеры. Как доехали? Как держатся наши товарищи, все так же ли сильны духом? Расскажите мне, пожалуйста, обо всем подробно, — забросал его Дед вопросами и скрестил руки на груди, ожидая ответа.

Ради начал с самого начала. Рассказал о метели, о браконьере, который вез тайком дрова из леса, о толстяке-дежурном на горнооряховской станции… Однако тут же смутился, решив, что это не интересно Деду. Ободренный его улыбкой, он продолжил свой рассказ. Отметил, что фактически поезд вели военные — штрейкбрехеры оказались ни к чему не способными. Подробно описал все, что случилось на станциях Левский и Мездра: на последнюю составу пришлось вернуться, так как в туннелях не было освещения, а в одном из них кроме этого обнаружили шпалы на рельсах. Передал свой разговор с железнодорожниками в пивной.

— Так… хорошие новости вы нам привезли, — задумчиво сказал Дед, прикрыв глаза. — Спасибо вам! А теперь ступайте вниз и пообедайте в нашей столовой. Там, кстати, сейчас обедает ваш депутат, товарищ Никола Габровский.

Столовую найти было нетрудно. Из подвального этажа тянуло запахом еды, вниз по лестнице туда спускались люди. Ради пошел за ними и оказался в низком помещении с длинными столами без скатертей. За небольшим столиком у самой кухни Ради увидел Николу Габровского и подсел к нему. Разговор между ними начался сразу же, без предисловий. Габровский расспрашивал его о ходе стачки. Ради отвечал ему, с аппетитом хлебая суп. Рассказывал гораздо свободнее и подробнее, чем недавно Димитру Благоеву. Габровского интересовало и положение в Тырнове.

— А Иван Панайотов тоже среди забастовщиков?

— Почему вы в нем сомневаетесь, товарищ Габровский? Только начальник почты, уборщица и почтальоны не принимали участия в забастовке…

— Хорошо, хорошо… В этом нет необходимости. Впрочем один из почтальонов, кажется, наш товарищ?

София не произвела на Ради особого впечатления. Может быть, потому что стояла зима. Улицы в квартале Ючбунар, где жил его брат, были грязные, темные. Электрические фонари не горели. Тротуаров не было. Мостовая кончалась у моста. Жители квартала, кляня городские власти и все на свете, проводили досуг в корчмах, провонявших дешевым кислым вином и табачным дымом.

Комната брата не отапливалась, но была уютной. Богдан часто отсутствовал: разъезжал по окрестным селам с театральной труппой, а вернувшись в Софию, часами просиживал в подвальчике «Широка механа», где бродячие актеры вершили суд над знаменитостями Народного театра, поднимали на пьедестал и низвергали таланты, обсуждали новые турне.

Ради зачислился в университет. Настроение у него поднялось. Он бесплатно обедал в столовой Народного дома. А тут подвернулась возможность заработать: в пятницу вечером — было уже довольно поздно — брат привел к себе товарищей-артистов. Они собирались в новую поездку по селам и предложили Ради заменить их кассира и распространителя билетов, получившего повестку от следователя. Ради согласился: лишний лев никогда не помешает.

Ради возвратился в Софию раньше брата — он обещал присутствовать на собрании молодежи в Народном доме. После ночевок на грязных постоялых дворах нетопленая квартира бродячего актера показалась ему роскошью. Как счастливо могли бы жить они с Мариной в такой вот комнатке с половичком на полу, простой железной кроватью, стареньким комодом и единственным стулом, на который он торопливо сбросил свою одежду. Он нашел бы какую-нибудь работу. И товарищи не оставили бы его без поддержки. И Никола Габровский, и Благоев. Марина могла бы учительствовать — если не в Софии, то в одном из близких сел. Как-нибудь перебились бы, пока он не закончит университет. Ходили бы в театр, в клуб на вечера… Много ли им надо?

Ради задержался в Софии дольше, чем предполагал. Деньги, заработанные во время поездки с братом, свалились, словно с неба. Богдан сводил его к знакомому сапожнику-армянину, который сшил Ради хорошие ботинки (старые они продали на толкучке). Ради купил себе материи на костюм: в Тырново Сандьо сошьет ему задешево… Больше в столице делать было нечего.

И снова пошла прежняя, насыщенная событиями жизнь в родном Тырново: клуб, кружки, собрания, подготовка вечеров. Они поглощали все время.

Как-то вечером Михаил Пенков завел речь о Марине. Уже несколько раз он осторожно намекал Ради о том, что ее якобы видели с Кирменовым, но всякий раз обрывал разговор, боясь огорчить друга. Вот и сейчас у Ради окаменело лицо. Он молчал. Михаил знал, что это означает: «Давай договаривай, раз начал!». Он начал издалека. Сказал, что бывшие соученицы Марины осуждают ее, а с Сией они даже поругались…

Ради никогда не допускал, что Марина может серьезно кем-то увлечься. Она, видно, совсем потеряла голову. Затихшая было любовь вспыхнула в нем с новой силой, он начал упрекать себя за свое поведение в последнее время. Сколько раз он собирался написать Марине из Софии длинное письмо, а послал одну открытку. Не нашел времени повидаться с ней перед отъездом, но мог бы хоть записку сунуть под дверь, когда проходил мимо ее дома по дороге в Горна-Оряховицу. Правда, записка могла попасть в руки Бонки, которая продолжала следить за ними, но ведь раньше-то Ради это не смущало…

На следующий день его послали с заданием в окрестные села. Он рассчитывал вернуться через три дня, а задержался на целую неделю. Немного отогревшись, отдохнув, Ради вышел пройтись.

Темные облака плыли над Дервене. На высоких скалах белел снег. Ради шагал, поглощенный мыслями о Марине. Он и не заметил, как свернул на тропинку к источнику. Вскоре он оказался среди редких одиноких вязов, под которыми приютились хибарки и кошары с загонами. Он не любил эти места, они редко бывали здесь с Мариной, предпочитая другую дорогу, которая огибала поросший кустами сирени холм: отсюда открывался красивый вид на город и два монастыря, защищенных белокаменными утесами. Внизу прихотливо извивалась река, вдоль которой, повторяя ее повороты, пролегала железная дорога.

Облака опустились совсем низко. В воздухе запорхали снежинки. Ради заколебался: если он повернет назад, значит, и сегодня не увидится с Мариной, а ведь он ради этого вышел из дому. Решив, что в крайнем случае можно будет укрыться от непогоды в зале ожидания станции, Ради продолжал ждать. В это время его кто-то окликнул. Он поглядел вверх, откуда, как ему показалось, доносился голос, оглянулся. За высоким плетнем кошары, спрятавшейся среди заснеженных деревьев, стояла Бонка. Ради подошел к плетню. Бонка энергично махала ему рукой, подзывая к себе. Он толкнул калитку и зашагал по утоптанной тропке.

— Скорей, скорей! — торопила его Бонка. — Погляди вон туда! — указывала она ему рукой в ту сторону, где дорога делала поворот.

Меж стволами деревьев быстро шли двое, мужчина и женщина, явно искавшие удобного укрытия. По их походке было видно, что это молодые люди.

— Видишь, вон она, твоя Марина… С тем…

Ради нахмурился. Лицо его стало темнее тучи. Значит, все уже знают?.. «Твоя Марина», — сказала Бонка. Он до боли прикусил губу.

— Входи, совсем застудишься, — дернула его за руку Бонка.

Ради встал у порога, взгляд его блуждал между деревьев, которые скрыли парочку. «Неужели это и впрямь была Марина?» — терзался он. Девушка была одета в незнакомую одежду, он хорошо знал, во что одевается Марина. Из кошары сильно пахло конским навозом. За спиной у него деловито сновала Бонка. Ее шаги то приближались к двери, то удалялись, когда она подходила к очагу. Ради не замечал ничего вокруг. Все его мысли сосредоточились на Марине.

— Закрой дверь! Ты что, не слышишь? Холодно! — повысила голос Бонка.

В дальнем углу тесного помещения, которое почти целиком заполняли деревянные нары, накрытые грубым шерстяным одеялом, Бонка раздувала огонь. Почерневший от сажи котелок клубился паром. Ради закрыл за собой дверь и, не найдя табуретки, прислонился лбом к побелевшему от снега оконцу. Еще раз всмотрелся в темноту.

— Марина да Марина, будто на ней свет клином сошелся, — услышал он жаркий шепот за спиной. Бонка закрыла ему рукой глаза, повернула к себе его голову и изо всех сил прижала ее к груди. Теплым, дурманящим было ее объятие.

Огонь разгорелся. В помещении стало жарко. Бонка подошла к двери, задвинула щеколду. Встала перед ним, широко расставив ноги, расстегнула вязаную кофту и бросила ее чуть ли не в лицо Ради. От неожиданности он отпрянул в сторону. Щеки Бонки то вспыхивали румянцем, то покрывались бледностью, губы ее дрожали. Они молча смотрели друг на друга, словно два хищных насторожившихся зверя. Ветер свистел за стеной, стекла оконца дребезжали от его яростных порывов, но они были далеки от всего, что происходило снаружи. В сердцах у них бушевала другая буря.

Они продолжали стоять молча, не смея пошевельнуться. Он — смущенный красотой ее обнаженного тела, растерянный, сбитый с толку. Она — поборовшая стыд, готовая на все ради этого чужого человека. И хотя были они совершенно одни, невидимая преграда разделяла их, и ни он, ни она не были в состоянии преодолеть ее; эта преграда сдерживала ее страсть, а Ради делала нерешительным.

Может быть, это продолжалось какое-то мгновенье, Бонке оно показалось часом. Она не выдержала. Сжалась в комок и бросилась ничком на нары. Бормотала что-то сквозь слезы, тело колотила дрожь, вся она сотрясалась от рыданий. Ради несмело подошел к ней, выжидая, пока она успокоится.

— Ты думаешь, — наконец выдавила из себя Бонка, — думаешь, что она не… при том, что дружит с этой Таневской… небось, все знают, что это за птица…

— Замолчи!

— Не буду я молчать… Что, что, небось, больно за нее? Тогда возьми ее в жены, весь город над тобой будет потешаться…

— Довольно! — прервал ее Ради.

Бонка приподнялась. Подколола выбившиеся пряди волос и накинула на себя край одеяла. Затем, устроившись поудобнее, оперлась спиной о стену, подобрала ноги и снова заплакала. Ради стало жаль ее. Она рыдала, как человек, терзаемый неизбывным горем: из-за того, что вот она, наконец, открыла ему свои глубоко и долго скрываемые чувства, свою красоту, а он пренебрег ими из-за Марины. Поступилась своей женской гордостью. Но как, как иначе она могла привлечь его, она, отвергнутая жизнью, не видавшая на своем веку ничего, кроме тяжкого труда, отданная старому мужу, слепому и глухому ко всему красивому в жизни! Неужто она не имеет права хоть на каплю нежности, хоть на кроху счастья? Жаждавшая ласки, участия, она жадно тянулась к Ради. Она знала, что огонь ее семейного очага едва тлеет, но была уверена, что сумеет сохранить его, сумеет не нарушить душевного покоя деда Прокопия.

Ради взял дрожащую руку Бонки, теплая шершавая кожа этой руки взволновала его чуть не до слез; взгляд его упал на ложбинку между округлых грудей, и он наклонился к ней. Успокоившаяся, притихшая Бонка с затаенным дыханием следила за каждым его движением. Почувствовав, что он сейчас выпустит ее руку, она дотянулась до его руки и поцеловала ее. Вызывающе дерзкая вначале, сейчас она была нежной и беспомощной, сама не сознавая, что именно в этом заключается женская сила и обаяние. Медленно, почти незаметно, она привлекла его к себе. Она не говорила, а словно в забытьи шептала ему какие-то милые и нежные слова. В маленьком помещении слышалось лишь ее прерывистое дыхание.

Оказавшись в жарких объятиях Бонки, глядя в ее полыхавшие огнем глаза, Ради будто погружался в какую-то бездну… Совсем потеряв голову от сжигавшей ее страсти, Бонка прикрыла глаза и прижала его к своей груди. В этот миг Ради заметил у нее над правым ухом родинку. Такая же родинка была у Марины на шее. Он вырвался из объятий Бонки и ощутил холодный озноб на спине. Услыхал, как воет ветер за окном; ему послышалось, будто он кричит ему: «Марина-а-а! Марина-а-а!». Ради оттолкнул лежавшую рядом с ним женщину и, подгоняемый угрызениями совести, выскочил прямо в метель, не на шутку разбушевавшуюся над Дервене.

Холодный воздух ворвался в комнатку. Бонке стало зябко, сердце ее сжалось; она снова почувствовала в нем прежнюю пустоту. Встала, закрыла дверь, не одеваясь, бросилась на нары, захватила зубами угол подушки и безутешно заплакала.

Ради направился в город не прямо, а кружным путем, по нижней дороге. Земля шаталась у него под ногами. Его и самого шатало. Голова раскалывалась от боли. Перед глазами вставали одновременно Марина и Бонка, образы их сливались, меркли и снова возникали перед ним — четкие, ясные. Непонятные крики звучали в ушах. Руки дрожали, он начал тереть их об одежду, пытаясь смыть грязь от прикосновения к чужой женщине. Но это не помогало, и он брезгливо засунул их в карманы пальто, чтобы не видеть. С волос его капал растаявший снег — капли были крупными, словно слезы Бонки. Ветер яростно рвал в клочья облака — так совсем недавно раздирал его душу взгляд Бонки. Густые заросли цеплялись за него своими колючими ветвями, словно жадные руки Бонки, царапали его сердце острыми шипами. Ради задыхался, силы его иссякли, он пошатнулся и упал в мокрый снег.

Метель утихла. Ради лежал, тяжело дыша, жадно ловя ртом воздух. Прислушался: кто-то звал его во мраке. Он приподнялся, вытянул вперед руки — его окружала серая пустыня. Но вот совсем рядом загромыхал поезд. «Марина! Марина!» — стучали колеса. «Марина!» — чуть слышно прошептал он и закрыл глаза руками. И ощутил ее рядом с собой. Это она, а не Бонка, предлагавшая ему мимолетное забвение, только что была в его объятиях. Она, его Марина, протягивала к нему свои руки, прогоняя прочь кошмар. Она, его Марина, говорила ему ободряющие слова, улыбалась ему, и улыбка ее была светла и прозрачна. Ради отнял руки от глаз — на небе сиял ясный месяц. Он встал, поднял воротник пальто и пошел в ночь неверными шагами.

— Товарищ Бабукчиев, поезд… — толкнула его с путей чья-то сильная рука. Придерживая у груди старую черную клеенчатую накидку, стрелочник размахивал зеленым фонарем.

Поезд прогромыхал мимо. Ради снова двинулся в путь.

— Нет, нет! Я тебя не пущу, — потянул его за рукав стрелочник и увлек за собой в свою будку. — Разувайся, гляди-ка, ботинки совсем промокли. Снимай пальто. Вот так… Я сейчас печку затоплю, чтоб ты смог обсушиться… Вот так… — приговаривал стрелочник. Он открыл дверцу шкафа, вынул оттуда бутылку. — На-ка, глотни ракии. Кто ж в такую пору из дому выходит?..

Ради вытер лицо и мокрые волосы.

— Небось, по делу куда-нибудь ходил? («Господи, знал бы он!..» — подумал Ради, качая головой). О-о-о!.. Носки-то насквозь мокрые, стаскивай их поскорее! — воскликнул стрелочник и бросился ему помогать. Повесив мокрые носки к печке, он вытянул правую ногу и, опершись о стену будки, стащил сапог. Снял с ноги толстый шерстяной носок и бросил его Ради. Затем снял левый сапог и бросил ему другой носок.

— Ну, зачем же ты так, не нужно! Ведь тебе всю ночь дежурить… — слабо возражал Ради.

— Я-то что. Я дома. А ты, чего доброго, простудишься. Вот так…

Ради вытянул ноги к печке.

— Ну как, отошел малость? — участливо спросил стрелочник. («Знал бы ты, где я был, едва ли стал бы разуваться ради меня», — снова подумал Ради). — Ну что ж ты молчишь? Уж не напал ли на тебя кто? Сейчас такое часто случается. Не любят нас многие… С тех пор, как в России прогнали царя, наши правители потеряли сон и покой… Дрожат за свое богатство, за шкуру свою дрожат… И то верно, болгарин долго присматривается, но когда разберется что к чему, его не остановить… Братушки молодцы… Ну да и мы скоро у себя революцию сделаем… Ведь верно, товарищ Бабукчиев, и мы совершим у себя революцию?

— Совершим…

— А скоро?

— Когда придет время.

— Ну да, и я так говорю. А только когда придет это время?

— Придет. Непременно придет.

— Лично я готов, — сказал стрелочник. — И ружье у меня есть, и револьвер. Правду сказать, нет больше никаких сил терпеть. Работаешь днем и ночью, а что получаешь? Шиш. Вот совсем недавно, какой-нибудь час назад, проходил здесь сын заместителя начальника. Плащ на нем новенький, не то что у меня — со времен Балканской войны. Закутал он в него свою зазнобу, море ему по колено…

Ради прислушался к его словам. Перед глазами у него встали те двое, которых ему показала Бонка. В ушах прозвучало: «…Твоя Марина с тем…»

— Откуда они шли… сын заместителя с зазнобой?

— Из Дервене.

— Так… — вздохнул Ради, и лицо его посветлело. Значит, Бонка лгала?.. Или, может быть, обозналась? — захотелось ему оправдать ее. А может… Но какое значение имело все это?.. Главное, что Марина не была «с тем»…