Заря занимается

18

Объявили досрочный набор призывников. Комиссия признала Богдана негодным к службе. Он расстроился, но не потому, что его не взяли, а из-за друзей. Одних одноклассников направляли в школу офицеров запаса, других, как Косьо Кисимова, посылали в инженерные части. В швейной мастерской Сандито, куда пришел Ради, было тесно. Сандито тоже призвали в армию, и у него собрались новобранцы и товарищи.

— Коли добрались до нас, ребята, значит у немцев дела совсем плохи, — шепелявил Косьо, зажав окурок в зубах.

— Не только у немцев, товарищи. Дело идет к тому, что чудовищный русский царизм скоро будет низвергнут. К России обращены взоры пролетариата капиталистических стран, — говорил Стефан Денчев, примостив на столе руку в гипсе.

Он вернулся несколько дней тому назад и, хотя был демобилизован, еще носил шинель. На улицу почти не выходил: боялся поскользнуться. Вместо долгожданной весны с неба сыпалась снежная крупа, над заледеневшими улицами клубился холодный туман.

Ради был в приподнятом настроении: Марина поправлялась, и он горел желанием работать и совершать подвиги.

— Товарищи, прежде чем вы разъедетесь, мы устроим собрание…

— Где? — перебил его Косьо. — Ключ от клуба-читальни у немцев.

— В нашем клубе.

— Какое собрание ты хочешь устроить, Ради? — посмотрел на него Михалца. — Наших товарищей нет. И эти уезжают.

— По поводу русской революции, — резко ответил Ради. — Вот товарищ Денчев выступит с докладом.

— Собрание по вопросу о русской революции? Очень хорошо. Только, — Денчев поднял изувеченную руку, — пусть на нем выступит товарищ Габровский, он русский воспитанник. А что касается публики, то я думаю, народ соберется. Придут хотя бы те, кто содрогается от страха, читая о революции. Придут граждане, ждущие конца войны.

— Вся гимназия придет на это собрание.

— Ты, Ради, очень увлекаешься. Распоряжение дирекции помнишь?

— О чем ты, Михаил? — спросил Денчев.

После новогодних каникул в гимназиях зачитывали строгий циркуляр. Министерство народного просвещения, ссылаясь на всеобщее мнение, что нынешняя молодежь ведет себя дурно, не следует патриотическому примеру предшественников, гайдуков и борцов за свободу, увлекается утопическими учениями, требовало строго соблюдать правила поведения в средних школах. Учащимся запрещалось создавать общества, брать книги из библиотеки без разрешения классного наставника. Правда, им усиленно рекомендовалось засаживать лесом голые холмы вокруг Тырнова, но и это — с ведома учительского совета…

— Не вступать в политические партии, не ходить на собрания, зато в церковь можно, — иронизировал Ради.

— Не гулять допоздна в Дервене…

Ради нахмурился. Кому это мешает? Помолчав минуту-другую, он недружелюбно посмотрел на Михаила и сердито сказал:

— Перебарщиваешь! Сказать, почему тебя не было на последнем вечере?

— Вы лучшие друзья, и вот-вот… поссоритесь, — Сандито уронил ножницы.

Стефан Денчев застегнул шинель, поднял воротник.

— Пошли, товарищ Бабукчиев! — Денчев остановился в дверях, обвел взглядом мастерскую и сказал: — Когда секретарь ставит перед вами партийную задачу, не рассуждать надо, а браться за дело.

Выслушав пришедших к нему товарищей, Габровский сначала было смешался. Он уже сидел в тюрьме за политические выступления. В комендатуре ему пригрозили военным судом, а каждый хорошо знал как действуют такие суды. Он хотел бы обсудить вопрос всесторонне, однако о публичном собрании не могло быть и речи. Ради ерзал на стуле, нервничал, кусал губы. Стефан Денчев сосредоточенно думал. События в России имели международное значение, их нельзя было обойти молчанием. И прежде всего необходимо было разъяснить их сущность молодежи — этого требовала революционная ситуация в самой Болгарии.

— Товарищ Габровский, — сказал, наконец, Денчев, — случай особый. Наши товарищи идут в армию. Ваши соображения справедливы и уместны, но только в отношении публичного собрания. Мы же устроим его в нашем клубе и только для молодежи. Без объявлений. Всем сообщим устно.

Габровский подошел к запертой двери. Во второй раз неспокойно обошел контору. Снял очки, потер лоб. Что-то обдумывал, взвешивал. Потом встал перед товарищами, ждавшими его решения. Их присутствие обязывало и не оставляло места колебаниям. В самом деле, Россия бурлила, большевики поднимали народ — рабочих, крестьян, армию — на восстание, выступали с речами на многотысячных митингах. Предстоят грандиознейшие события, а тесные социалисты в Болгарии боятся последствий выступлений, посвященных этим событиям…

— Хорошо, товарищи, я согласен. Что вы скажете, если мы проведем собрание в субботу как мероприятие молодежной организации? Тему беседы назовем так: «Русские движения за политическую свободу».

— Лучше в пятницу. В субботу учащиеся из сел уезжают домой за продуктами. Тем, кто не являются жителями Тырново, не выдают карточек, — сказал Ради.

— Тогда в пятницу, — согласился Габровский.

Рано утром бабушка Зефира вышла за калитку — подышать воздухом и подставить котелок под водосточную трубу. На камне у калитки сидел гимназист.

— Это ты, Михаил? Чего это в такую рань? Ради еще не встал.

— Я подожду, — ответил Михалца.

Хлопнула дверь кухни. Ради что-то весело крикнул ластившемуся к нему Шаро, похлопал его по спине. Открыл калитку, и пес выскочил на улицу.

— Прости меня, друг, за вчерашнюю глупость… И пожалуйста, не говори ничего Марине, — начал Михаил, уставившись в землю. — Скажи, Ради, ты не сердишься на меня?

Ради молча положил руку на плечо друга.

— Нам пора идти, звонок…

Никакой особой подготовки к собранию не потребовалось. К концу занятий почти вся мужская гимназия уже знала о нем. К вечеру ребята отправились по квартирам друзей и знакомых, причем ходили по двое — парень и девушка. Ради пошел с Русаной. Марину берегли — она быстро уставала после недавней болезни. Зашли к Милану, поручив ему, в свою очередь, сообщить о собрании всем, кого он увидит. Потом отправились к братьям Георгию и Ивану Поповым.

— Проходите, садитесь, — сказал Георгий, собирая учебники с кровати: — Иван, убери пюпитр и иди сюда. Во сколько начнете? А не будет тесно в вашем клубе? Надо, чтобы это собрание все запомнили.

— Еще бы! Это ведь революция! Последний бой…

— Спокойно, без лишнего шума, — сказал Ради. — Незачем провоцировать полицию. Время военное.

— Вот что мне у вас, тесняков, не нравится. Обдумываете, взвешиваете, мудрите… Рабочие поднимаются на революцию, а вы: спокойно. Чего там думать — бери ружье и стреляй в буржуев!

— Тсс! — Ради приложил палец к губам.

К Поповым зашли друзья. Братья-музыканты настроили скрипки, и вскоре в скромной комнате полились дивные звуки мелодии Чайковского.

Уже стемнело, но Русана и Ради продолжали свою «прогулку». В нижней части города дымила труба красильни. Здесь обучался ремеслу знакомый парень, сосед Русаны по Дрянову, который, как она сказала, был большим книгочеем. Русана заглянула в красильню и, не задерживаясь, вышла: парень обещал прийти на собрание. Они останавливали встречных девушек и ребят в школьной форме, приглашали всех на беседу о русской революции. Перед тем как выйти на главную улицу, заглянули к Халваджиевой — активный член молодежной группы, она снимала квартиру вместе с подругой.

Все произошло так, как и предвидел Габровский. Он уже собирался идти в клуб, когда к нему в контору пришли насмерть перепуганные директор мужской гимназии и учительница Горбанова.

— Мы настаиваем, господин Габровский, чтобы вы отменили объявленное собрание. Ученикам нечего делать в политических клубах. Поймите нас!

— Я не могу разогнать собрание молодежной группы. Я не полицейский. Если вы считаете, что ваше вмешательство не вызовет нежелательных инцидентов, последствия которых нетрудно предвидеть, сделайте это. На то вам и дана власть. Однако прошу не забывать, что на собрании будут присутствовать не только ваши ученики…

— Вот вы говорите «последствия», «нежелательные инциденты». А мы, учителя, в каком положении?

В дверях показался Сандито. Габровский взял шляпу. Пора было идти в клуб.

— Господа, — Габровский посмотрел на растерянных воспитателей, — приглашаю вас на мою беседу. Так будет лучше всего.

Клуб был переполнен. На стульях сидели по двое. Рядом со стриженными гимназистами и гимназистками в беретах можно было видеть усатых дубильщиков и здоровенных плотников, женщин в платках, присутствовали в зале и Горбанова, и начальница училища по домоводству…

У печатни, опершись на саблю, скучал полицейский. Напротив дежурил молодежный патруль. Горчаков и Кынчо стояли у входа в клуб.

Сандито подошел к импровизированной трибуне. Переставил стакан с водой и сразу дал слово докладчику Николе Габровскому. Габровский, как обычно, обвел взглядом присутствующих, прищурился, словно припоминая ускользнувшую мысль, оперся о стол и начал свое выступление. Он проанализировал положение на фронтах военных действий во Франции и Италии, подробно рассказал о положении дел на Салоникском фронте, на Кавказе и на австро-русском фронте — повсюду превосходство армий Антанты. Коснулся войны на море, которую Германия начала, не испросив согласия Болгарии. «Потопляемые немецкими подводными лодками суда не изменили соотношения сил между двумя воюющими сторонами, — продолжал оратор, — а лишь привели к тому, что Соединенные Штаты порвали дипломатические отношения с Германией. Разрыв отношений означает войну между ними в самом близком будущем, плачевный конец которой можно предсказать наверняка. Подобное развитие событий ничуть не удивит социалистов, вооруженных знанием марксистского учения. Неумолимый ход исторического развития приведет к гибели капиталистического строя, гробовщиком которого является порожденный им пролетариат. Настроения пролетариата тревожат сейчас правящие круги больше, чем военные сводки. Рабочие и крестьяне вооружены. Они повсюду — на фронтах, на границе, от них зависит будущее того или иного общественного строя, в их руках будущее мира…»

Габровский потянулся за стаканом воды. Замерший зал внимательно слушал каждое его слово. «…Русские солдаты покидают фронт и отправляются в Петроград и Москву, чтобы присоединиться к восставшему народу, который требует мира, хлеба и свободы. Они провозглашают: «Долой царя!». Французские солдаты отказываются идти в атаку, немецкие моряки поднимают мятежи, — продолжал Габровский. — Нынешнее революционное движение в России по своему характеру и размаху превосходит все освободительные движения, которые знает история. В прошлом революционно-демократическая интеллигенция вела борьбу против царизма за политические свободы, она боролась в одиночестве, потому что тогда еще не сформировались те общественные классы, которые были жизненно заинтересованы в свержении помещиков и царя. Демократическому движению России известны варфоломеевские ночи и черносотенные погромы. Прогрессивную интеллигенцию преследовали за то, что она имела смелость думать… Рабочие подвергались неслыханной эксплуатации. Крестьяне пребывали во мраке невежества, бесправия и нищеты.

Большевистская партия, укрепившая свое влияние в рабочих и крестьянских массах, опирается в своей борьбе на всеобщее недовольство и стремление русского народа к социальному обновлению. Революционное дело не может быть уделом одиночек. Большевики занимают руководящее место в созданных Советах рабочих, крестьянских и солдатских депутатов — они направляют их деятельность, ибо хорошо понимают, что борьба за политическую свободу будет победоносной лишь в том случае, если ее возглавит единственно революционный класс — пролетариат, кровно заинтересованный в социальной революции.

Война имела для России последствия, противоположные тем, на которые рассчитывало царское правительство. Она обнажила перед всеми классами общества внутреннюю гнилость, хищническую сущность и полную несостоятельность монархического режима, показала гибельность его правления для всего народа, что давно предсказывала революционная социал-демократия. Народ и армия по всей России охвачены революционным брожением, и ничто не в силах остановить его. Русские пролетарии, проливавшие свою кровь на полях сражений, ныне возглавляют великую борьбу за освобождение от капиталистического рабства. Русский рабочий класс расшатывает до основания все здание монархизма. Конец русского царизма близок!..»

Кто-то крикнул: «Долой монархизм!», и клуб задрожал от аплодисментов. Габровский вытер пот со лба.

«… Товарищи, наши юные друзья, — воскликнул Габровский и простер вперед руку, — по всей Российской империи прокатывается гигантская волна революции, угрожающая всем тронам, всем реакционным режимам Европы. Русский царизм, эта крепость европейской реакции, будет, наконец, сломлен революционной силой организованного пролетариата. Тем самым падет одна из самых больших преград на пути прогресса и демократии во всем мире. В этом смысле русская революция — всемирная революция. Она открывает новую политическую эру не только в истории русского народа, но и в истории всего человечества. Мировой пролетариат с гордостью и восхищением следит за великими уроками социальной революции, которые дает ему пролетариат России. Новая свободная Россия будет для всех народов оплотом мира и свободы. Разумеется, борьба будет долгой, но нет никакого сомнения, что она завершится полной победой пролетариата, установлением власти Советов под руководством партии большевиков…»

Сандито дважды поднимал руку, призывая соблюдать тишину, но возбужденный зал сотрясался от возгласов и рукоплесканий.

— Ишь как жаворонки-то раскричались, прямо как орлы… Если не обломать им крылья, они еще чего доброго заклюют нас, — со злобой сказал Хаджипетков остановившемуся рядом с ним напротив клуба Димитру Острому. Окинув взглядом выходившую из клуба молодежь, он поспешил в кафе «Ройяль», где его ждал за карточным столом околийский начальник.

Во дворе Бабукчиевых размахивал саблей полицейский, пытаясь защититься от наседавшего на него пса. Весь напрягшись, Шаро оглашал воздух мощным лаем, шерсть на нем вздыбилась. В этот предвечерний час в доме были только бабушка Зефира и Ради. Услышав лай Шаро, бабушка вышла на порог. Шаро лежал в нескольких шагах от полицейского и настороженно следил за каждым его движением.

— Чего тебе? — бабушка Зефира сердито посмотрела на полицейского.

— Ради Бабукчиев здесь проживает?

— Ну здесь.

— Приказано его арестовать.

— Как это так — арестовать?

— Не могу знать, приказано.

— Вот, видишь, не знаешь, а хочешь арестовать. Он что, украл что-нибудь или кого убил? Ни за что ни про что людей не арестовывают…

— Бабка, не задерживай меня, отгони-ка собаку, не то… — начал грозиться полицейский.

Ради выглянул в окно, забежал в свою комнату и немного погодя вышел во двор.

— Я Ради Бабукчиев.

Полицейский оглядел его с головы до ног. Перед ним стоял юноша в расстегнутой куртке, с пышной шевелюрой и умными глазами, смотревшими на него смело и дерзко. Он совсем не был похож на тех негодяев, которых полицейский сопровождал из суда в тюрьму, конвоировал в поездах, арестовывал за кражи. Бросив боязливый взгляд на Шаро, он схватил Ради за локоть.

— Пошли, парень.

Ради пошел впереди полицейского, за ним поплелся Шаро.

— Погодите! — крикнула бабушка Зефира. — Погодите! — Она бросилась в дом, чуть не упала, снимая с вешалки шинель Ради, догнала внука и сунула шинель ему в руки. — В таком месте, сынок, без одежи нельзя. Возьми шинель, пригодится.

Ради шел нижней дорогой, не смея обернуться. Ему казалось, все указывают на него пальцем. Небось, начнут теперь шушукаться и придумывать всякие небылицы. Он свернул в переулок и протянул руку к Шаро. Пес преданно лизнул ее.

— Ты куда? — насторожился полицейский.

Ради объяснил, что отсюда до участка ближе.

— Э, нет! Так не пойдет. Шагай прямо.

Именно этого и боялся Ради. С тех пор как женскую гимназию заняли под госпиталь, девочки учились во вторую смену в тех же зданиях, где временно разместили и мужскую гимназию. Правда, Марина училась в другом месте, но иногда у нее бывали уроки и здесь. Когда они подошли к гимназии, Ради поднял голову и осмотрелся. Ученицы были в классе, но, видимо, кто-то уже доложил директору: тот стоял у окна и сердито, строго смотрел на улицу. Директор гимназии всегда держался неприступно — недаром его прозвали Зевсом, хотя в общем он был справедливым. Вот и участок. Они поднялись по деревянным ступенькам. В узком коридоре стояли четыре стула, по два с каждой стороны комнаты с надписью «Полицейский пристав». На двух из них сидели молодые женщины в полугородской одежде — испуганные, молчаливые. В руках они держали небольшие узелки. Полицейский, прислонившись к стене, покуривал сигарету и пристально разглядывал женщин. Ради бросил шинель на свободный стул и сел напротив арестованных.

— Пристав пришел? — спросил конвоир Ради.

— Нету его еще, — качнул головой куривший.

— Остальных привели?

Полицейский опять покачал головой. Ради понял, что речь идет о его товарищах. Он встал, потоптался на месте и почувствовал, что весь вспотел от волнения. Посмотрел на полицейского, как бы пытаясь понять, за что их арестовали: за работу в казарме или же за вчерашнее собрание. Только бы не из-за казармы! Правда, все, что хранилось у него дома и могло бы их всех скомпрометировать перед властями, он передал накануне Димитру Иванову, а архив молодежной группы надежно спрятал…

— А эти, что за птицы? — спросил сопровождавший Ради полицейский.

— Девочки!

Молодые женщины залились краской. Смущенно опустили головы, зашаркали ногами в разношенных туфлях. Одна из них — еще совсем молодая, довольно крупная черноволосая девушка со свежим лицом — была в белых нитяных чулках, прихваченных под коленками круглой резинкой, и в зеленой юбке из карнобатской шерсти. Вторая, поменьше ростом, с яркими пухлыми губами, была выряжена в розовую юбку и розовые чулки.

— Ну, решайся же! — донесся до Ради голос полицейского с сигаретой. — Чего робеешь?

Конвоир Ради, не долго думая, обхватил своими лапищами молодую девушку в зеленой юбке. Другой захихикал, подкрутил усы. Арестантка ничего не сказала, только еще больше смутилась и умоляюще глянула на Ради, словно просила его о помощи. Издевательство на этом не кончилось. Глумливо усмехаясь, второй полицейский облапил другую девушку и, отбросив узелок, который ему мешал, принялся гладить ее ноги в розовых чулках…

Дверь, у которой сидел Ради, открылась. Показался урядник с закрученными черными усиками. Его лакированные сапоги блестели, волосы были гладко причесаны. Встретившись с враждебным взглядом Ради, урядник перевел глаза на женщин.

— Тинка, входи! — девушка в розовом робко вошла в комнату. Перед тем как закрыть дверь, урядник спросил: — Других нет?

— Так точно, нет!

— А где пристав? До сих пор не пришел? — спросил он полицейского, который арестовал Ради. — Ладно, иди по своим делам. Одного хватит. — Но, видно, уряднику пришла в голову какая-то мысль, потому что он тут же отдал новое приказание: — Отведи этих двоих вниз. Не в подвал, а в арестантскую. Понятно?

В темной, грязной арестантской с выходящим в сад окном, забранным железной решеткой, было две кровати. Ради с отвращением подумал, что ему, может быть, придется спать на одном из этих трухлявых тюфяков, покрытых серым рваным одеялом со следами раздавленных клопов. Пахло плесенью, затхлостью. Женщина остановилась у порога.

— Что с нами будет? — спросила она.

— Не нравится? В публичном доме было лучше? — полицейский хлопнул дверью и повернул ключ в замке. Девушка бросила узелок, опустилась на колени у кровати и заголосила.

— Замолчи, а то хуже будет! — пригрозил полицейский через дверь.

— Не плачь! — сказал Ради. — «Значит, вот они какие, — подумал он. — Это к ним ходят по ночам завсегдатаи кафе «Ройяль»… — Не надо, а то он и правда тебя побьет, — повторил Ради.

Женщина подняла голову.

— И ты позволишь им меня избить? Да будь я… Я все же не собака, чтобы меня бить. Тинке хорошо. Она любовница урядника, деньги ему дает. А меня оклеветали, будто я дерзкие слова говорю… — бормотала она сквозь слезы. Потом села на кровать и расправила свою зеленую юбку. — Садись на постланное. Вижу, не привык ты к грязи. Хороший ты, видать, парень. Я это еще наверху заметила, когда тебя привели. Правда, что вы бунтовали против государства? Я слышала, что вас под суд отдадут. Так говорили…

Ради смотрел на нее с состраданием и брезгливостью. Ему противна была эта комната, он боялся вшей и клопов, противна была и «красотка» с круглыми коленками, служившая на потребу пьяницам и распутникам. И в то же время было жаль женщину, которую покупали за деньги. Он положил шинель, подошел к окну и с трудом открыл его. В комнату ворвался свежий воздух, в саду на цветущем абрикосовом деревце дрались воробьи. Вдали задребезжал школьный звонок. Видно кончился урок. Ради мысленно представил себя в классе, за своей партой. Если его исключат из гимназии или заведут против него дело, он пропустит год, предпоследний год до окончания. «Нет, — подумал он, — товарищи, Габровский, отец не оставят меня». Ему стало не по себе, когда он вспомнил об отце. Он представил его осунувшееся лицо, его худые руки, дрожь которых в тяжелые минуты ему все труднее удавалось унимать. «Будь осторожнее, Ради», — вспомнил он его слова. А мать?.. А Марина? Как посмотрит на все это Марина?.. Вот он сидит у окна в тюрьме, как сейчас в арестантской, смотрит на Святую Гору. За высокой стеной ходит караульный солдат, виден только штык. Красное пятно пониже — это крыша их дома. Янтру не видно, но рокот ее и сюда долетает. Ему показалось, что хлопнула дверь. Нет, никого. Проститутка рылась в своем узелке и что-то бормотала. Ради начал беспокойно метаться по камере. Услышав чьи-то тихие шаги в коридоре, подошел к двери. «Кто-то подслушивает», — подумал он и затаился. Ручка щелкнула, дверь задрожала, но не открылась. Он подошел поближе, громко выругался. Услышав его голос, женщина завязала узелок.

— А, стало быть, и ты боишься, — сказала она. — А каково мне, не думаешь?

Ради глянул на нее, едва сдерживая гнев. Он даже зубы сжал, чтобы не отругать ее как следует. Она же молча подошла к кровати и легла, положив голову на узелок. Снова донесся школьный звонок. Ради оперся спиной на оконную раму. Молодая женщина наблюдала за ним со сдержанной улыбкой.

— Как тебя звать? Меня Янкой кличут. Давай познакомимся. Если не хочешь быть рядом со мной, садись вон туда, — указала Янка на вторую кровать. — Мне нужно тебе что-то сказать: если меня поведут в село под конвоем, я с моста брошусь. Такого срама мне не вынести.

Ради сидел на голых досках кровати, зажав обе руки меж колен, и не сводил глаз с Янки. Ему хотелось извиниться перед ней за свое поведение. Янка расстегнула блузку, сунула руку за пазуху:

— На вот, возьми. Это все деньги, что я там заработала. Отправь их моей матери в село. Запомни ее имя: Мария Стоянова Генчева. Отец на войну ушел… Он со стыда умрет, если узнает, какой потаскухой стала его дочь… Очень тебя прошу, возьми! Ведь у меня их отберут!

— Послушай, Янка…

— Ничего я не хочу слушать, все наперед знаю, что ты мне скажешь. Черт бы побрал ту змею!

— Кого это ты так?

— Мадам. Она меня ведь в служанки нанимала. «Приходи, говорит, ко мне на работу, девушка, я тебе хорошо буду платить. Ты у меня в палатах жить будешь!» В хорошие палаты она меня завлекла, чтоб ей пусто было! Попадись она мне сейчас, я бы ей мотыгой голову проломила!

Бабушка Зефира надела черное платье, которое носила в церковь и в гости, пригладила волосы. Взяла посошок, заперла кухню, сунула ключ под черепицу и засеменила по каменным ступеням. Время от времени она останавливалась перевести дух — от волнения и тревоги у нее перехватывало горло. Свернула у клуба-читальни «Надежда». Одолев крутой подъем горбатой улицы, она снова остановилась и вздохнула.

— Тебе кого, бабка? — спросил ее полицейский возле околийской управы.

— Начальника.

— И по какому же это делу?

— Парень, ты меня не расспрашивай, а лучше укажи дорогу. Небось, сам видишь, едва на ногах держусь.

У околийского начальника был посетитель. Пришлось подождать. Она села. Стала в уме подбирать слова, какие надумала сказать начальнику. Наконец подошла ее очередь.

— Господин начальник, почему вы задержали моего внука Ради Бабукчиева?

Начальник принялся постукивать ручкой по столу. Взгляд его был обращен не на старую женщину, а куда-то в окно. И бабушка Зефира смотрела не ему в лицо, а на портреты царя и немецкого императора, которые висели на стенах.

— Ваша милость, может, вы меня не знаете. Я Зефира Семерджиева, вдова Панайота Семерджиева, борца за освобождение. Отпустите Ради. Грех так поступать с молодыми да неопытными… Стыдно…

— А им не стыдно? Вместо того, чтобы прилежно учиться, они революцию вздумали устраивать, — вскричал сердито начальник, вставая из-за стола.

— У-у-у! Какие страшные слова, — нараспев сказала бабушка Зефира и для вящей убедительности закрыла уши ладонями. — Зачем попусту-то говорить. Небось, вам, такому большому начальнику, ничего не стоит…

— Вот посидит немного в кутузке, а потом поглядим.

— Что же это получается, господин начальник. Мой муж гнил в тюрьме при турках, а нынче, когда турок прогнали, внук… Однако ж помните мои слова: придет день, и вам будет стыдно ему в глаза поглядеть. Да ведь они ж еще дети! А у детей всегда все по-своему. Не мешайте им, не хулите их…

— Стало быть, так? Им все позволено. И большевизм тоже, а?

— Господи, что это такое «большевизм»? Я впервые такое слово слышу, — прикинулась она наивной и утерла рот рукавом. — Вы, ваша милость, небось, сам отец? А ежели вашего сына или дочь затолкают в арестантскую? Не заболит у вас сердце? Народом надо править не арестами, не злом, а добром, человека наставляют на путь истинный добрым словом…

Начальник посидел несколько минут молча, затем взял в руки колокольчик.

— Вызови пристава первого участка, — приказал он показавшемуся в дверях полицейскому. — Госпожа Семерджиева, мне больше нечего вам сказать.

Бабушка Зефира направилась к двери, но прежде чем выйти, обернулась, поклонилась и сказала:

— Приятного вам вечера, господин начальник.

Ключ в замке щелкнул.

— Бабукчиев, выходи!

Ради взял шинель и протянул Янке руку.

— Не забывай меня, — ответила она обеими руками на его пожатие.

— Смотри, без глупостей, Янка!

— Эй, до каких пор я буду ждать! — нетерпеливо прикрикнул стражник на Ради.

Его привели в кабинет пристава. Ради почувствовал, что у него подгибаются ноги, и глубоко вздохнул, чтобы овладеть собой. Пристав читал какую-то бумагу и машинально подергивал погон. Ради переложил шинель из правой руки в левую, застегнул воротник куртки. Молчание начало уже его тяготить. Тут он услышал легкий стук и повернул голову. В углу стоял Михаил Пенков. Его покрасневшее лицо выдавало тревогу. Михаил подмигнул ему левым глазом. Ради понял, за что их арестовали. Янка была права: бунт против государства.

Пристав обошел вокруг стола и встал против Ради.

— Стало быть, это вы и есть! Пенков, подойди сюда! — махнул пристав рукой. Он переводил свой взгляд с одного на другого: в нем была суровая строгость и издевка. — Сопляки! Вот я велю свести вас в подвал, пусть вам там хорошенько всыплют… Разве отцы вас для этого кормят, чтоб вы революцию делали, а? — замахнулся пристав и изо всей силы влепил Ради, а затем Михаилу по здоровенной оплеухе. Удар отозвался страшной болью в ухе, но Ради не пошевельнулся. — Нам известно, кто у вас коноводит. Ничего, рано или поздно он за все заплатит. А тебя, господин секретаришка, — схватил он Ради за плечи и начал его трясти, — ежели еще раз увижу тебя в клубе — с балкона вниз сброшу. Либо ты поумнеешь, пока не поздно, либо не видать тебе свету божьего. Дохлый портняжка ускользнул от нас, ну да ничего, мы отыщем его и в казармах.

Пристав сел за стол. Перелистал лежавшие перед ним бумаги, взял в руки пресс-папье и с размаху шлепнул им по столу:

— Значит так: главари молодежной группы — Ради Николов Бабукчиев, Александр Маринков — Сандито, Михаил Пенков — Михалца, — читал он. — Верно? Ну, что вы на меня глаза вытаращили? Почему молчите?

Ради и Михаил переглянулись. Пристав встал.

— Я не позволю вам гимназистов баламутить, бродить по лесу с гимназистками и учить их социализму… Нет, не позволю! И подмастерьев оставьте в покое! И чтоб никаких там увеселений! Учите свои уроки, а обо всем остальном и думать позабудьте! Говорят, будто вы оба хорошо учитесь… Отечество на вас рассчитывает, а вы? Боль-ше-виз-мом занимаетесь! — Он свирепо вращал глазами. — Марш отсюда!

Ради и Михаил побежали по лестнице. Их принял в свои объятия теплый вечер. Ребята решили было отправиться на Царевец, но потом раздумали: в эту пору там много народу, а им не хотелось встречаться со знакомыми. Они пошли к реке. Возле мельницы Ради расстелил шинель и лег на спину. Лежал молча — не верил, что он на свободе и что свободно, всей грудью, дышит воздухом Тырново. Он ощущал еще запах арестантской, слышал гневные выкрики Янки и топот подкованных сапог полицейских в коридоре.

— Вроде бы отделались, а, Ради? — сказал Михалца, растянувшийся рядом с ним на траве.

— Ты отделался одной оплеухой, а я сидел в камере вместе с проститутками…

Михаил рассказал ему: когда за ним пришли, он был в лавке. Они туда, а отец послал его на склад за табаком и сигаретами. Стражник, однако, дождался его возвращения… Об аресте Ради он узнал лишь из разговора пристава с урядником. Сандито убежал в казарму.