Заря занимается

9

Оба сослуживца Николы Бабукчиева были мобилизованы, рассыльный тоже получил повестку. В Народном банке только и говорили о мобилизации и о войне. С утра до вечера у окошек в банке толпились люди из городов и сел, они снимали со счетов деньги и покупали все подряд, что нужно и не нужно. Никто не верил, что правительство сохранит нейтралитет, на который так рассчитывал народ. Бабукчиев опаздывал к обеду, возвращался поздно вечером: приходилось расплачиваться за поездку в Варну. Но он был готов на все — лишь бы не было войны.

Пивные и кофейни были забиты до отказа. Газеты раскупались мгновенно. Их читали, перечитывали, но не верили им: правительство говорило одно, а делало другое. Тырновцев нелегко обмануть. Ночью через туннели города шли составы с пломбированными вагонами, набитыми немецким оружием. На мостах и у входов в туннели выставили караулы. Какой же это нейтралитет?! Люди прислушивались, присматривались — они все подмечали, обо всем догадывались. Кого обманут газеты… Власти всегда находят прихлебателей, готовых продать отца с матерью, поступиться честью и отечеством ради своих шкурных интересов. Вот почему тырновцы тревожились, судили-рядили так и сяк. Все были за справедливое решение судьбы болгарского народа.

— Ты слышал, бачо Кольо? И Япония объявила войну Германии, — сказал Мико.

Никола Бабукчиев сунул трость под мышку. Новость ему не понравилась. Раз Мико говорит — значит, правда. Телеграфисты все знали. Он пригласил Мико в пивную. Свободных стульев не было, и они вошли в маленький зал, где пили стоя. К ним присоединился сосед инженер Мосутти.

— И наш Италия не будет драться за Немецко, — сказал он. — Австрия хочет Адриатику. Германия хочет ваши Балканы, хочет дорогу в Азию… Италия не глупый.

— Вы, господин инженер, тоже скажете…

— Погляди сюда, — снял шляпу Мосутти, — волос не осталось. В голове ум есть, слушай старика, Мико! Германия — голодный волк, опасный… Налей, парень, еще три кружки пива.

— Когда я был в Варне, мой двоюродный брат Паница сказал мне, что мы ни за что не останемся в стороне. Царь заодно с немцами, — Бабукчиев отер пену с усов.

— Ого! — топнул ногой инженер. — Я не посмел сказать это. Вчера вечером к Пандели зашел один знакомый железнодорожник. «Идут, и идут, сказал он, немецкие эшелоны, везут войска в Турцию. Инженеры, сказал, проверяют всю балканскую линию. Конец, сказал, нам»…

— Нам нужен нейтралитет. Вооруженный, невооруженный — нейтралитет. В противном случае — нам крышка.

— Нейтралитет фалименто, сосед!

Поужинав, Бабукчиев остался в беседке выкурить перед сном последнюю сигарету. Погасли лампы. Уснула слобода. А сон все не шел. Завтра утром Бабукчиев собирался с Ради на рынок. По пролегавшей через лес дороге заскрипели тузлукские подводы. Все уже запаслись впрок, только его подвал пуст. Ни муки, ни керосина, ни дров… Один бидон масла, который дал Величко, да десяток кур, которых кормили отрубями и травой. Начавшаяся война будет не такой, как прошлая, в ней участвуют великие державы. И кончится она не скоро. С кем будет воевать Болгария?… Почему не нашли общего языка хотя бы с сербами, они ведь тоже славяне? «Нейтралитет фалименто!» — вспомнил он слова инженера Мосутти. И Италия, говорит инженер, пойдет против немцев. Что-то будет?.. Бабукчиев поднялся. Постоял посередине двора. «Болгария!.. Дорогое отечество, дорогие мои дети!» — вздохнул он. Потом потихоньку вошел в комнату и лег.

На рассвете Никола Бабукчиев разбудил Ради. Они взяли две корзины и отправились на рынок. Марино поле, поляна перед казармами, главная улица у памятника Бачо Киро и Рыночная площадь были запружены крестьянскими повозками и телегами. Бабукчиев спешил купить все необходимое и поспеть на работу, Ради тоже нужно было в школу. Купив мяса, они подошли к повозкам, возле которых еще дымились костры. Наполнили маленькую корзину яйцами. Неделю назад крестьяне брали по пять стотинок за штуку, отдавали и пять штук за грош, а сейчас — уже только три. Бабукчиев остановился возле крестьян, торговавших мукой, растер муку пальцами, чтобы определить, много ли в ней отрубей. Он то и дело предостерегал Ради:

— Берегись собак. А эта лошадь кусается, осторожно!

Вытянув длинные шеи из ящиков, гоготали гуси, им вторили утки. Хлопали крыльями связанные за ноги куры. Мычал вол, ржали лошади, визжали поросята, хрипло блеяли овцы и ягнята. На Марином поле и окрестных улицах валялась солома, темнели свежие лепешки навоза.

— Осторожно! Смотри, не испачкайся, — предупредил сына Бабукчиев, направляясь к тузлукским подводам.

Тузлукские турки появлялись обычно на рынке поздней осенью, но, видно, они тоже испугались войны и сейчас навезли целые подводы всякого товара — спешили его продать, чтобы запастись солью, дегтем, гвоздями, ситцем. Они важно восседали рядом со своими буйволами — дюжие, светловолосые, в высоких чалмах. Потягивали свои трубочки, поглаживали свои бороды. Руки прятали в карманах светло-коричневых шаровар, а сами не сводили глаз с подвод. Бабукчиев подошел к подводе, груженной дровами. На дрова были водружены клетки с цыплятами, бидоны с патокой. Там же сидели турчанки в выцветших черных чадрах, в пестрых шароварах, в туфлях на босу ногу. Когда к подводе подходили покупатели-мужчины, женщины поворачивались к ним спиной.

Никола Бабукчиев знал турецкий язык. Он любил и умел торговаться с турками. Остановившись у подводы, он оглядел со всех сторон дрова. Заглянул, нет ли коротких поленьев, плотно ли они уложены и завел разговор:

— Сабааларосун, эфенди! Кач пара?[21]

Турок поднялся. Они ударили по рукам, а потом разошлись. Снова ударили, и, наконец, сторговались. Дрова понравились Бабукчиеву, и он согласился уступить турку один лев. Потом сговорились насчет цыплят. Отправляясь к дому, Бабукчиев заверил продавца, что дорога к ним не крутая. А Ради шепнул:

— Выгодно купили дрова. Сухие, не меньше полутора кубометров. За такую цену на складе и кубометра не купишь.

У Народного банка Бабукчиев поставил на подводу корзины с покупками, попросил сына присматривать за ними, а сам пошел на работу. Теперь дорогу показывал Ради. Немного погодя турок принялся ворчать, сердито посверкивать на паренька быстрыми глазами. Турчанки выглядывали из-под чадры, с любопытством глазея на наваленные перед мануфактурными магазинами тюки пестрого ситца и других тканей и что-то кричали своему мужу. Морды буйволов покрылись пеной. Ради казалось, что и они тоже начали свирепо на него поглядывать.

Навстречу сердитому турку вышла бабушка Зефира. Переругиваясь с ней, он начал скидывать дрова на двор. Но бабушка Зефира ничуть его не боялась, она знала, как надо управляться с такими людьми.

Наспех позавтракав, Ради побежал в школу.

Бабукчиевы кончали обедать, когда залаял Того. Какой-то рослый мужчина толкнул ногой калитку. Одной рукой он поддерживал мешок муки на плече, с другой свисала корзина. Повернувшись на стуле, Никола Бабукчиев посмотрел в окно.

— Цоньо! — воскликнул Бабукчиев, не веря глазам. — Дети, помогите гостю, — и сам пошел по коридору ему навстречу.

Муку отнесли в кладовку. Цоньо распаковал корзину, протянул Денке каравай, вареную курицу и кусок брынзы. «От бабушки Катины», — сказал он и сел за стол.

— Сам господь-бог тебя послал, сынок, — сказала бабушка Зефира, ставя перед ним тарелку.

— Ты уж прости нас, бачо Кольо, — начал Цоньо, — ничем не пособили тебе в беде… А ты так нам помог. Но, славу богу, хоть дом ваш уцелел и вы все живы-здоровы.

— Это самое главное, Цоньо…

— С тех пор, как я воротился, мама все твердит: «Ох, ребятки… Ох, Цоньо, поезжай, сынок, в Тырново. Проведай Николу, детей… Там было землетрясение». Я бы давно приехал, да все какие-то дела…

— Ты где был, бате Цоньо? — спросил Ради.

— В плену.

Гость ел и рассказывал о своих мытарствах.

Схватили их греки, когда они охраняли железную дорогу, это было еще до разрыва с союзниками, т. е. до 16 июня 1913 года. Пока разобрались что к чему, началась война, и пленных отправили в салоникские казармы. Там продержали месяц. После войны привезли новых пленных. Посадили всех на пароход и отвезли на остров Лемнос. Заставили работать в садах, на виноградниках. Рыть колодцы. Через некоторое время за ними прислали баркас. Вот сегодня отправят, вот завтра… держат на баркасе на воде да на хлебе. А пекло — от солнца голова раскалывается.

— Оголодали, завшивели… Наконец баркас отчалил. Куда повезут? Разве кто скажет?.. Плывем, плывем… конца-края не видать. Ну, думаем, пропали. Да что там рассказывать, много чего довелось пережить… — мотнул головой Цоньо. — Восемь месяцев провел на острове Тира. Слышали про такой? Нет, небось.

— Мама наказывала, — продолжал он, — «отвези Кольо мешок муки. Спроси, в чем они нуждаются. Мы его должники». Бачо Кольо, то, что я привез, в счет не входит. Ты, наверно, здорово потратился на ремонт дома, да и сейчас деньги нужны. Но у нас денег нет. Долг остается за нами. Дай подпишу тебе вексель.

Бабукчиев откинулся на спинку стула.

— Я не ростовщик. То, что от меня получили ты и твоя мать Катина, об этом знаем только мы трое. Перед банком же вы должны быть чистыми, чтобы у вас не оттягали землю. Если можете, помогите нам продуктами, а их стоимость вычтем из вашего долга. Видишь, что вокруг делается.

Цоньо встал. На Самоводском постоялом дворе его ждала жена младшего брата Герги, которого мобилизовали на три недели. Ради тоже поднялся.

— Отец, отпусти меня в село, — попросил он, застегивая куртку.

— А школа? Успеется с селом.

— Бате Цоньо, — Ради повернулся к гостю, — я никогда не был в деревне. Не видел, как молотят… Возьми меня с собой!

— Отпусти мальчонку, бачо Киро, в тягость никому не будет. Мы и так на той неделе приедем в город. На два-три дня можно.

Дважды принимался лить дождь, пока они приехали в деревню. Стемнело рано. С полей тянулись подводы со снопами, на винограднике мелькали огоньки самокруток. Бабушка Катина прикрикнула на собак, метнувшихся к воротам. Узнав хозяев, они радостно заскулили в ногах лошадей. Самая большая пошла за Ради.

— Не бойся, — сказала бабушка Катина, — она чует хорошего человека. Пойдем со мной, расскажи, как там ваши, — и повела Ради на кухню.

Ради сел на низкую табуретку. Все ему было интересно в этом полутемном, задымленном и закопченном помещении, освещаемом очагом. Он рассеянно отвечал на бесконечные вопросы хозяйки, проворные руки которой шарили на полках, искали что-то в шкафу, подбрасывали дрова в очаг. Его взгляд остановился на балках, где висели снизки прошлогоднего красного перца и сушеных грибов. Ради улыбнулся, увидев бараний череп с неровными, почерневшими от времени рогами.

В дверях показался чумазый мальчуган. Увидев чужого человека, он смутился, схватил бабушку за подол и засопел. Бабушка Катина погладила его по вихрастой головенке, посадила на половичок у очага. Вошли Цоньо и жена Герги. Вернулась самая молодая в этом доме женщина — жена Митьо, третьего сына рано овдовевшей бабушки Катины. Хотя жизнь ее прошла в тяжелых трудах, выбивавшиеся из-под платка волосы были лишь слегка тронуты сединой, а по спине струились две косы. Правда не такие толстые, как у невестки… У той косы были тугие и толстые и блестели в темноте, будто змейки.

Вернулись с поля Митьо и Стайко, сын Цоньо. Последними пришли ребятишки, которые пасли коров и овец — челядь бабушки Катины до отказа заполнила небольшую кухню. Запахло трудовым потом. Бабушка Катина никому не дала передохнуть. Одним достаточно было слова, другим — взгляда. Каждый знал свое дело. Первыми усадили за стол ребятню. Поставили перед ними миску с вином, накрошили туда хлеба. (Цыпленок в котелке варился в честь гостя для мужчин). Дети расшалились — бабушка их пожурила, стали проказничать — она на них прикрикнула. И все поторапливала есть быстрее.

— Вот такая она, наша жизнь крестьянская, — сказала она Ради. И принялась его вновь расспрашивать: — Что же, новая гимназия, значит, разрушена? Говоришь, много людей погибло… Ох, гибнут, гибнут люди, одни на войне, другие от бедствий… Грехи наши тяжкие!

Глянув на невестку, велела ей принести котел с водой, чтобы полить на руки гостю и мужчинам. Мыть детей перед сном? В деревне не до этого.

Накормив внуков, бабушка Катина повела их наверх по деревянной лестнице — им пора было спать.

Мужчины уселись на низенькие табуретки за тот же стол, за которым ужинали дети. Ни одна из четырех женщин не присоединилась к ним. Молодица подвинула кувшин с вином — здесь обходились без стаканов, кувшин пошел по кругу. Первым отпил вина Цоньо, потом Ради, затем остальные. Другая невестка принесла глубокую миску с похлебкой, дала каждому по деревянной ложке, но тарелок не поставила. Ели из общей миски. Третья подала мисочки с кислым молоком. Его ели теми же ложками, что и суп. Ради поморщился: он не привык к такому. Катина не присела ни на минуту, голос ее слышался отовсюду. Мужчины поужинали. Нужно было накормить собак. И уж тогда подошла очередь женщин, которым затем надо было убрать со стола, вымыть посуду, выстирать пеленки и детскую одежонку и только после этого, помыв ноги, лицо и руки, лечь в постель к мужьям. Рано утром им предстояло подоить коров и овец, подквасить брынзу, замесить тесто и испечь хлеб…

Вечер в селе выдался холодный. Люди давно заснули, потушили лампы, село тонуло во мраке. Но в доме бабушки Катины жизнь еще не замерла. Ради очень нравился этот дом — деревянный, с узкой лестницей, ведущей на галерею и в комнаты, в которых еще мерцал свет. По двору, позванивая колокольцами, бродили овцы. Ржали лошади.

На галерее с фонарем в руке показалась бабушка Катина — пришло время для сна. Женщины управились с делами. Заскрипела лестница под ногами мужчин. Они тихо входили в большую горницу, где на рогожках, накрывшись домоткаными одеялами, спали их семьи.

Бабушка Катина подождала, пока улягутся ее сыновья: младший — у открытого окна, рядом с невесткой и малышом, потом Герги со своей семьей и, наконец, Цоньо, взяла одежду Ради и положила ее в шкаф. Вытащила два новых одеяла — одно постелила на краю подстилки, где ему отвели место, а другим укрыла его. Подкрутила фитиль у лампы.

— Спокойной ночи, Ради, — прошептала она ему на ухо. — Не взыщи, если что не так. — Потом приоткрыла дверь, еще раз взглянула на детей и внуков и отправилась в свою комнату, где с ней вместе спала старшая дочь мобилизованного сына.

В доме все затихло. По стеклу лампы прошуршал мотылек, сел на светлое пятнышко на потолке. Взгляд Ради остановился на этом пятнышке. Глаза у него слипались, но уснуть он не мог: ему было неудобно на жесткой рогожке, шерстяное одеяло кололо ноги, пахло чем-то кислым. Заплакал ребенок. Цоньо повернулся на другой бок, натянул на себя одеяло и захрапел. От окна, где лежал Митьо, донесся тихий шепот. Жена Герги зашевелилась. Потом все стихло. Только воздух стал совсем спертым. Фитиль в лампе затрепетал, словно и ей трудно дышалось в горнице, где спали двенадцать человек. От духоты Ради впал в забытье и уснул с открытым ртом.

Возвратившийся на рассвете с виноградника, который охраняли не столько от людей, сколько от животных и птиц, Стайко поджидал Ради во дворе:

— Бате Ради, посмотри, — протянул он узелок, в котором свернулся клубком ежик. — Я поймал его, когда он ел виноград. Виноград еще кислый, а он ест. — Стайко вытряхнул ежика из узелка. Ежик помедлил, высунул острую мордочку и засеменил к гумну. Стайко схватил его и отнес в подвал ловить мышей. Потом ребята позавтракали молоком и свежим хлебом и побежали к телеге, которую запрягал Митьо. Загремела, подняла пыль, встревожив собак, соседская телега, тоже отправившаяся в поле за снопами. Крестьяне спешили обмолотить овес и рожь; пшеницу и ячмень они убрали раньше и теперь, чего не делали прежде, возили их на мельницу. Зарывали продукты в ямы, прятали в потайные места. Боялись реквизиций.

Бабушка Катина открыла ворота, проводила телегу и вернулась. Нужно было снарядить повозку, отправить на пастьбу коров и овец.

Село раскинулось на изрытых холмах, меж которых протекала речушка. Над колокольней, торчавшей над покосившимися домишками, кружили голуби. Митьо свернул на сжатое поле. На покупку вот этого участка и другого, где шумела кукуруза, отец Ради дал им денег, и теперь, чтоб расплатиться за эту землицу, трудилась, не покладая рук, вся семья. Нагрузили на телегу снопы ржи, крепко привязали их. Ради и жена Цоньо забрались наверх.

Двое крепких волов, обливаясь потом, топтали снопы на гумне — на дикане[22] сидел ребенок. Разгрузили телегу, и Ради сел на его место. Он был доволен, что помогает хозяевам. Их крестьянской работе не было видно конца.

В суматохе Катина не забывала о другом, не менее важном деле — проводах Герги. У нее забирали одного работника, и кто знает, не заберут ли и второго. Она боялась войны, но не показывала своего беспокойства. Нужно было проводить солдата как полагается — всякое может случиться. Хорошие воспоминания согреют его душу в минуту испытаний. Зарезали барана, несколько куриц — завтра проводить его придут родня, друзья, соседи. Жена Герги с утра не присела: так она меньше думала о предстоящей разлуке. «Хоть бы все кончилось вызовом на обучение», — твердила она про себя.

В тот день ужинали раньше обычного: у женщин было много дел. Завтра воскресенье, люди свободны, могут прийти в любое время. Ради отправился со Стайко на виноградник. В ветвях раскидистого ореха примостилась наблюдательная вышка, куда они перенесли одеяла, приготовившись там ночевать. Отсюда взору открывались широкие поля, на которые опускались сумерки. На востоке мерцала вечерняя звезда. Ради глубоко вдыхал чистый воздух. Если бы он мог, он бы пригласил сюда Тотьо Добруджанче или своего нового друга из Тырново Михаила Пенкова, чтобы поделиться всем увиденным и пережитым в этот день. Он стал сравнивать двух своих товарищей-социалистов. Ради еще не знал хорошо Михаила. Тот говорил тихо и медленно, много читал социалистической или, как он сам говорил, марксистской литературы. Михаил обещал сводить его в клуб. У его отца была лавка — проку от нее, видимо, было очень мало. Иначе вряд ли его сын ходил бы без форменной одежды, вряд ли они сдавали бы жильцам одну комнату, а сами ютились в другой.

— Бате Ради, ты спишь?.. Лиса лает, — проговорил Стайко.

Ради не ответил ему.

— А может, собака, кто его знает. И собаки, и лисы едят виноград.

Провожающие приходили с подарками. Женщины несли калачи и слоеные пироги, мужчины — ракию и котелки с вином. Стол ломился от яств. Празднично одетые, Герги и его жена принимали подарки и благодарили за пожелания здоровья и скорого возвращения. Женщины сразу же шли на кухню помогать бабушке Катине и ее невесткам. Еще бы, столько гостей, как тут одним управиться…

У ворот толпились любопытные ребятишки. Мужчины пробовали ракию — сначала хозяйскую, а потом ту, что принесли гости. Ракия развязала им языки, и они стали толковать о политике. В селе говорили обо всем открыто, без обиняков. От крестьян требовали хлеб, скот, сено, фасоль… Им же придется идти и в солдаты, сражаться, отдавать свою жизнь. Крестьяне не доверяли правительству. Никто не ждал ничего хорошего от кайзера и Франца-Иосифа.

— Все честные и умные люди, начиная с писателей и кончая рабочими и крестьянами, против войны, — говорил молодой учитель, шурин Герги. — Антанта и немцы не скупятся на обещания. Никто, однако, ничего не предпринимает, а одними обещаниями сыт не будешь. Это дает козырь правителям, но если они не прислушаются к голосу народа, снова жди беды. Опять жертвы, опять голод, опять женщины наденут на головы черные платки.

Спрятав ноги под стол, подперев голову руками, Ради внимательно слушал. Качая головами, слушали и гости.

— Не говори так, учитель, — вмешался Цоньо. — Коли надо, то народ будет сражаться за наших угнетенных братьев. Болгарин в бою смел. Но с какими союзниками, вот в чем вопрос. Великая Австрия одну Сербию не может одолеть, а наши правители на нее рассчитывают.

— А Германия?

— Против кого наперед? Да будь она из железа, все равно ей не выдюжить. Весь мир не одолеть. Промышленность у нее есть, дисциплина есть, а вот колоний нету. А ведь как раз колонии дают богатства англичанам и французам.

— Прибавь к ним и Россию-матушку…

— Да, и Россия-матушка, — продолжал молодой учитель. — Но ей не везет сейчас. Рано еще говорить, поживем — увидим. Кто пошел на Россию, живым не вернулся. Австрийцы захватили два-три города. Да русским городам и селам счета нет, сам император не знает, докуда простираются границы его государства.

— Полноте вам, разве для того мы собрались? — сказал кмет — сутулый старик, который никогда не интересовался политикой и стал кметом в угоду зятю.

Из кустов вышел мужчина без шапки, с черными кудрями и черной бородой, и сел в конце стола. Гости повернулись в его сторону. Все знали героя войны, произведенного в офицеры, получившего золотой орден за храбрость: он первым водрузил болгарское знамя на мечети султана Селима в Адрианополе. Что произошло с ним после войны, никто не знал. Одни говорили, что он болел холерой, другие — что сидел в тюрьме. Теперь ему дали пенсию, и он целыми днями читал газеты и книги. Мужчина бросил сигарету, растер ее босой ногой:

— Чего уставился на меня, кмет? Тебе лично, Иван Костадинов, поклон, а на должность твою я плюю! Еще кое-что сказал бы, да не место здесь. Ты думаешь, что если толчешься среди людей, то они тебя простят. Продался ты… Люди, послушайте меня, — возвысил голос Герой. — Знаю я ваши «ладно да брось»… Нужно действовать, пока не поздно. Потом введут военное положение, цензуру, трибунал заработает… Длинноносый потянет нас в пропасть. Царь — немецкая ищейка, до Болгарии ему дела нет. Но на этот раз он получит под зад коленкой. Ну, чего рты разинули, я ничего не боюсь. Отсидел в тюрьме за бунт, арестуют — снова сидеть буду. Зло только берет, что сидел зазря. Я был против войны с союзниками, и они здорово нас проучили… И твой Радославов, кмет, сбреет бороду, если кто-нибудь раньше не снимет с него голову. Вот так-то…

— Все верно, — положила ему на плечо руку соседка тетка Милана. — Выпей ракии. Не хочешь? Тогда давай вина налью.

— С тобой я чокнусь, тетка. Таких людей я уважаю — героев!

— Да что я, моя песня спета.

Тетка Милана была вдовой, в селе ее уважали и почитали. Когда в конце Межсоюзнической войны команды стали забирать скот, она запротестовала. С каждого дома взяли по лошади или по волу, а с некоторых дворов и по два увели. Крестьянки работали на поле сообща. Одна соседка выгонит своего вола или корову, а другая — лошадь, впрягут их вместе и перевозят по очереди снопы, сено — все, что нужно. Тетке Милане оставили одного вола и передок телеги. Только и всего. Вот и приходилось ей просить у Катины вола и заднюю ось. А тут захотели отобрать и последнего вола. Самой, что ли, или хромому сыну впрягаться в соху? «Нет, не дам вола, — отрезала она, — хоть голову рубите, вола не дам! Муж мой на войне погиб, двух волов взяли в обоз…» Ее стали уговаривать, уверять, что война скоро кончится, тогда и люди, и скотина вернутся, но она не уступала. Повели ее в общину. «Ты болгарка или нет? — спросили ее. — Война сейчас, понимаешь?» — «Все я понимаю, а вот правители наши не понимают, что делают», — отвечала тетка Милана.

Маленькая, сухонькая, в чем только душа держится. Но твердая. Долго ее упрашивали и наконец она сказала: «Я сама пойду со своим волом…» Где это слыхано и видано, чтобы женщина на войну собралась? Но Милана настояла на своем. Пошли крестьяне воевать. И Милана с ними. Сначала в Тырново, потом на запад. Зато привела своего вола обратно.

— Тетка Милана, поехали опять с нами, хлеб нам будешь возить — сказал Герги.

— Если нужно… Куда народ, туда и я.

На верхнем конце села застучал барабан, запищала волынка. Разговор за столом смолк. Возле ворот столпились молодые парни, пропустили вперед музыкантов, заплясали во дворе. Однако ни хоро, ни рученица не получились. Головы людей кружило не веселье, а вино.

— Ребята, вы видать, хлебнули порядком, — крикнул им кмет.

— Ничего страшного. Усаживайтесь, где место найдете, — приглашал их Герги. — Женщины, несите закуску. Вина дайте!

— Слушаемся, ты ведь ефрейтор. За тобой пойдем. За твое и за свое здоровье выпьем да спляшем. Без веселья и свадьбы не бывает.

— Да что вам война — свадьба, что ли? — рассердился Герой.

— Кровавая свадьба, господин поручик.

Вот и молодежь тоже стали вызывать на обучение. Мужики постарше уже побывали и вернулись через три недели, а молодые парни не надеялись скоро увидеть родные края. Небось, сразу отправят на фронт — на юг или на запад, а там везде стреляют и убивают одинаково.

Солнце давно скрылось за холмом: дни в сентябре короткие. Гости устали. Притомились и хозяйки, а завтра мобилизованному уезжать.

Бабушка Катина подмела землю под навесом, расстелила рогожки. В изголовье положила набитые кукурузными листьями подушки. Принесла шерстяные накидки и позвала Цоньо и Ради спать на новом месте.

— Ну-ка, Ради, накройся хорошенько, ночью уже холодно, — сказал Цоньо, устраиваясь на новом ложе. — Скажешь отцу, что мы можем послать ему отрубей и немного зерна для кур, фасоли… Брынзы нет. Самим не хватает, брат…

Цоньо повернулся на бок и тут же захрапел.

По двору прошел человек, на сеновале завозились и закудахтали куры. Женщины заканчивали стряпню. Вот и тетка Милана шмыгнула к себе через дыру в заборе. Наконец свет в маленьком доме большой семьи бабушки Катины погас. Все кругом затихло. Село заснуло. Взволнованных надвигающимися событиями крестьян завтра ждала работа. Год выдался урожайный. Зерно уродилось крупное. Деревья ломились от плодов. С виноградных лоз свисали тяжелые гроздья. Только бы свадьбы играть да веселиться!.. Но какое тут веселье, какая радость, когда на пороге опять война. Чтоб им было пусто, тем, кто эти проклятые войны затевает!

Утром на площади остановился солдатский обоз (на одной из подвод должен был вернуться в Тырново Ради). Кто-то водрузил знамя на передок первой телеги. В толпе было затянули песню, но она тут же угасла. Провожающие еле сдерживали слезы.

Когда обоз свернул к Велико-Тырново, Ради разглядел в оставшейся позади толпе бабушку Катину.