Заря занимается

6

Богдан и Ради, мастер Мянко и двое его помощников приехали в Тырново лишь к полудню. Поезда опаздывали: из Фракии везли войска, продовольствие, скот… На Стамболов мост уже пускали людей, но повозки и коляски ездили через Турецкий квартал. У лестницы, ведущей к Святой Горе, Ради остановился, поставил дорожную сумку и облокотился о деревянные перила. Рядом замер Богдан. Мастера скинули пилы, переметные сумы, из которых торчал плотницкий инструмент. Над причудливо расположившимся на крутых склонах Тырново ярко сияло солнце, несмотря на постигшую его беду он был все так же прекрасен. Ради посмотрел на восток, поискал глазами отчий дом. Увидев блеснувшую на солнце крышу беседки, он крикнул:

— Вон наш дом! — схватил сумку и побежал по дорожке. Как же он любил свой дивный родной город! Он знал в нем каждое деревце, каждый камень. Тропинка вела к мельничной запруде — вода в Янтре убыла, и можно было легко перейти на другой берег.

Пока его мать и Юрданка накрывали стол к обеду, отец повел мастеров осматривать дом. Ради увязался за ними. Они побывали в открытом курятнике, заглянули в подпол, чулан. Присев на корточки, разглядывали фундамент, ковыряли долотом и мастерками дыры и штукатурку, постукивали по балкам, по стенам и перегородкам. Поднялись наверх, зашли в комнаты, кухню. Мастер Мянко залез на разрушенную каменную ограду, вытянул длинную шею — осмотреть крышу.

— Бай Никола, счастье твое, что дом у тебя деревянный. Был бы он кирпичный, пришлось бы с ним повозиться. Не волнуйся, за месяц приведем его в порядок. Стоял сто лет, еще столько же протянет.

Бабукчиев вздохнул, словно гора с плеч упала:

— Да хоть и больше месяца. К зиме бы перебраться, я спасибо скажу.

— Переберетесь, бай Никола, переберетесь. И ребята помогут, — мастер похлопал Ради по плечу.

— Конечно, помогут. Сами видят, что нельзя жить на улице.

Мастера выкопали возле дома яму для извести, сколотили корыто, чтобы было в чем ее гасить. Прикатили бочку для дождевой воды, поставили рядом с ней котлы, и в тот же вечер Бабукчиев стал наполнять их водой. Гасить известь должны были ребята. Пока они отдыхали в Трявне, родители купили тачку для перевозки материалов, завалили весь двор планками, досками, под кроватью в беседке стоял ящик с гвоздями. Братья нашли мать похудевшей, одетой в старое домашнее платье. Кудрявые волосы отца поредели, в усах и бороде появилась седина. Привыкнув к порядкам в чужом доме, Юрданка чувствовала себя у Бабукчиевых своим человеком. Она, пожалуй, была здесь самой деятельной и бодрой, письмо Ради успокоило ее. Да и весточку она получила от Мильо. В слободе кипела жизнь. Тырновцы возвращались — те, кто жили на дачах, рано утром приезжали присмотреть за мастерами, а вечером уезжали обратно. Всюду что-то приколачивали, строили. По мостовым еще недавно тихих улиц громыхали повозки и телеги, доставлявшие строительные материалы, отвозившие мусор к реке. В теплом воздухе сильно пахло известкой, пылью и мусором. На безоблачном небе сияло солнце. Все спешили воспользоваться хорошей погодой.

Мастера начали выпрямлять и укреплять опорные столбы. Подкладывали под них новые камни, загоняли клинья, забивали большие гвозди.

Ради и Богдан споро гасили известь, от нее летели брызги, она шипела и пенилась в корыте. Соломенная шляпа Ради пришлась кстати. Его брат смастерил себе шапку из газеты. Ходили босиком, в коротких штанах. Руки побелели, кожа огрубела, под ногти забилась грязь. Не было времени выйти в город, повидаться с друзьями. Погасив последнее корыто, они сливали известковое молоко в яму и бежали купаться на Янтру. Сердце отца разрывалось на части при виде их выпиравших ключиц, тонких загорелых ног, ему жаль было заставлять их работать, но иначе избавиться от свалившейся на них беды не было возможности.

Мастера забрались на крышу. Приладили доску, по которой спускали вниз целую черепицу, а битую сбрасывали прямо вниз. Ради подхватывал черепицу и укладывал ее на землю, как показал мастер Мянко, а Богдан собирал лопатой осколки и отвозил их на тачке к реке.

Вдруг загрохотало. Земля задрожала. Один из плотников поймал доску, по которой спускали черепицу, и съехал к ногам Ради. От испуга мастер Мянко вскрикнул.

— Не бойся, мастер, больше не тряхнет, — успокоил его Ради.

Мастер глотнул воды из кувшина и снова залез на крышу. Работа продолжалась, как будто ничего и не было.

Прошел слух, что в город возвращаются 18-й и 20-й полки. Тырновцы спешили починить полуразрушенные и не особенно пострадавшие дома, лавки и здания. По оценке технической комиссии, определявшей последствия землетрясения, городу был нанесен ущерб в несколько миллионов левов.

Молодежь и старики, женщины и дети трудились от зари до зари. Помощники Николы Бабукчиева тоже старались закончить дом и уехать. Особенно пришлось повозиться с потолками в комнатах мальчиков и бабушки Зефиры. Мастер Мянко с товарищами работали даже при свете лампы.

Вернулись из Трявны бабушка Зефира и Любка. С ними приехал и Пенчо — посмотреть на разрушенный город и помочь чем-нибудь родственникам. Сейчас помощники были особенно нужны. Бабушка Зефира занялась хозяйством, а Денка, Юрданка и Любка носили на коромыслах и на плечах одеяла и половики на Янтру. Пенчо помогал развешивать их для сушки, а потом бежал к братьям, которые месили раствор для штукатурки. Не обошлись без него и когда приводили в порядок залу, куда перебрались взрослые и Любка. Сам Пенчо предпочитал спать с братьями в беседке и допоздна разговаривать с ними в темноте.

Земля понемногу успокоилась. Война кончилась.

Растерянные, озабоченные, тырновцы не находили себе места от горя. Есть ли справедливость на этом свете? Придет ли тот день, когда не будет царя и богачей? Кто научит народы, что нужно делать, чтобы не быть жертвой войн и обмана?.. Такие вопросы не давали людям покоя, они стали понимать, за что нужно бороться.

Солдаты прибывали по северной и балканской дорогам. Никаких официальных торжеств не объявляли, но, несмотря на это, и вечером, и рано утром на центральном вокзале и на станции Трапезица было полно встречающих.

Как-то ночью Юрданка и мальчики пошли на вокзал и вернулись на рассвете. Бабушка Зефира кружила по неухоженному двору: горшки с цветами разбиты, клумбы затоптаны. Она вздыхала, будто ей растоптали душу. Услышав шум на улице, обрадовалась. Подумала, что это соседи, и решила отвести с ними душу.

— Где это вы пропадали? — загородила калитку бабушка Зефира. — Ну, отвечайте, что же вы молчите? Вот я вам уши нарву, — пригрозила она внукам. — И ты, Пенчо, с ними, смотри, напишу отцу, так и знай. Да вы не виноваты, вы еще дети… А ты, Юрданка, о чем ты только думаешь, зачем ребят-то за собой потащила?

— На станцию ходили, бабушка, не кричи так громко. Весь квартал разбудишь. Солдаты возвращаются, — объяснила Юрданка.

— Ну и что? — топнула ногой бабушка Зефира.

— Я мужа на войну проводила, теперь хожу его встречать…

Старуха не унималась:

— А мальчишек зачем водила? И почему мне ничего не сказала?

— Бабушка, не ругайся, это мы ее подговорили. Вспомнили о бай Мильо, — сказал Богдан.

Давняя, не утихавшая всю жизнь тоска вдруг охватила старую женщину. Она опустила седую голову, помолчала, взяла Юрданку за руку:

— Ступай, дочка, накорми ребенка, он, небось, проснулся. Ступай и приходи завтракать, я сейчас разожгу огонь. Идите и вы, дети, чтобы отец вас не увидел. А то рассердится, только этого ему не хватало.

Наконец, вернулся и Милю — с нашивками на погонах, с двумя орденами за храбрость. Привел с собой тощую лошадь, которая едва таскала ноги от худобы. Привез и турецкую винтовку. Вместе с Юрданкой и ребенком они поселились в разрушенной пристройке возле шелкомотальной фабрики. Он знал толк в тележном ремесле, плотничал, был мастером на все руки. На затылке у него были заметны рубцы от раны, которые Мильо прикрывал фуражкой. Сильный, с короткой толстой шеей, обычно тихий, он свирепел, когда его сердили. Он даже не хотел видеть своих бывших хозяев и отказывался пить их пиво, словно в отместку за то, что они прогнали его жену.

Пристройка состояла из низкой веранды, большой комнаты и кухни, в которую много лет не ступала нога человека. Мильо починил каменные ступени, ведущие на веранду, заделал дыры в стенах на кухне, побелил комнату. Все это время лошадь, которую он привел с собой, паслась в огороде, заросшем бурьяном. Она уже успела нагулять себе бока и окрепла. Мильо смастерил телегу, такую же широкую, как та, на которой он до ухода на фронт развозил пиво по корчмам. В первую очередь он перевез на дачу вещи Николы Габровского, где, как он узнал позднее, проходила первая в Болгарии сходка социалистов. На другой день отвез туда известь и песок, починил ставни и решетки на окнах. Габровский рекомендовал Мильо своим друзьям, и возчик не сидел без дела. Когда в клубе было собрание, он снимал хомут с лошади, надевал ей на голову торбу с овсом — ту самую торбу, с которой прошел всю войну, — и входил в зал послушать, о чем говорят тесняки[13].

По утрам направлялся к памятнику, где шла оптовая торговля. Перевозил товары со станции или со складов, таскал мешки с солью, ящики с русским сахаром и бидоны с керосином. Словом, его телега редко простаивала без работы и на рынке, и возле конторы адвоката Габровского.

Контора состояла из комнаты с одним окном и помещалась на углу, напротив полицейского управления, где работали мировой и окружной суды. Мильо садился на лавку у стола писаря Драгостина и тихо, чтобы не мешать Габровскому, разговаривал с ним. Габровский откидывался на спинку стула и читал болгарские и иностранные газеты и журналы. Большой его лоб обрамляла пышная шевелюра. Умные глаза прикрывало пенсне на черном шнурке. Обстановка конторы была скромной. Между двумя шкафами, позади письменного стола на стене висел вязаный коврик, а на широком выступе перегородки лежали подшитые или перевязанные веревкой годовые подборки газет «Освобождение» и «Работник». Водя дружбу с такими людьми и пропуская собрания только в тех случаях, когда приходилось куда-то ехать по неотложным делам, Мильо все же не решался вступить в партию тесных социалистов.

Общегражданский комитет по оказанию помощи пострадавшим от землетрясения проводил заседание в одной из комнат здания управы, которое в тот момент ремонтировали. Двое членов комитета — Панчо Хитров и учительница Миткова — прохаживались по коридору. Большое здание вздрагивало от ударов топоров и молотков. Рассыльные волокли письменные столы и стулья в готовые комнаты. Весь коридор был в известке и штукатурке. Рабочие белили стены, Хитров и Миткова обходили их, чтобы не испачкаться.

— Я буду настаивать, чтобы государство и городская управа выделили средства. Нельзя рассчитывать только на подаяния. Каждый день у меня перед дверью плачут люди, а мы их обманываем, глумимся над их несчастьем, — горячилась учительница. — Надеюсь, вы меня поддержите…

— Разумеется, барышня, — Хитров повесил трость на левую руку. — Прошу вас выслушать заявление солдата запаса Петра Досева Минева. Оставим пока других. Вероятно, и ваша папка полна подобных заявлений. — Хитров надел очки и прочитал: «Так как наш дом почти разрушен, а потому в нем нельзя жить, и я как глава семьи лишен возможности поддержать мою семью, потому что ранен и болен и совершенно не в состоянии работать…» Ммм… Хитров перевернул лист и пропустил несколько строк, чтобы не утомлять собеседницу. — Вот. «Прошу оказать помощь как моей семье, состоящей из пяти человек, так и мне, а также помочь починить дом… Проситель: Петр Досев Минев».

— Трагедия! — воскликнула Миткова. — Я тоже хочу прочитать вам, господин Хитров, только одно из многих подобных заявлений.

— Слушаю вас.

Миткова стала читать: «Заявление от Елены Христовой из города Тырново, жительницы слободы св. Богородицы. Рассчитывая на сострадание Общегражданского комитета, осмеливаюсь коленопреклоненно просить Вас о помощи, поскольку нахожусь в крайне бедственном положении. Мой муж — портной, ему 70 лет, работать он совсем не может, на моем иждивении две дочери, муж одной из них еще в армии, два сына — тоже солдаты, семейные…» Нет, не могу дальше, — разволновалась учительница, — сил моих нет больше… Какой мы комитет? Куда смотрит государство? Куда смотрит управа?

— Наша управа, дорогая барышня, еще до землетрясения обанкротилась. Да, — развел руками Хитров, — она не может привести в порядок счета еще со времени свадьбы царя Фердинанда. По сей день восстанавливаются суммы, потраченные на «закуску и выпивку».

— Ах так?! На «закуску и выпивку», царские свадьбы, войны, а народ — ходи голодный, наг и бос! Пусть эти расходы оплатят государство, дворец…

Панчо Хитров оглянулся по сторонам, не слышал ли кто-нибудь слов девушки, схватил ее за руку и прошептал:

— Успокойтесь, барышня. Так можно и пострадать, ведь вы учительница.

— Да, я учительница, народная учительница, господин Хитров. Запомните это! И поддержите меня.

Хитров обещал ей свою поддержку и повел ее в комнату, где заседал комитет.

Председателем Общегражданского комитета был владыка. Однако его высокопреосвященство удалился из города на безопасное расстояние, в Присовский девичий монастырь, и ни разу не участвовал в заседаниях. Замещали его главный советник архиерея или какой-нибудь священник. Когда Хитров и Миткова вошли в комнату, председательствовавший на заседании священник приветствовал их кивком головы, указал на свободные стулья в первых рядах и продолжал:

— Как я уже имел честь сообщить уважаемым членам комитета, сегодня мы должны уделить особое внимание обращению председателя городской управы господина Станчо Крыстева…

Учительница откинулась на спинку стула, ожидая услышать новости, которые согреют сердца попавших в беду сограждан. Председательствующий взял в руки обращение и начал читать:

Миткова посмотрела на Хитрова. Тот низко опустил голову, подперев подбородок тростью, и, подобно Митковой, удивлялся: неужели только для этого их и созвали на заседание?

— Есть приказ в этот день украсить город флагами, — закончил священник и убрал свои длинные волосы под камилавку. Многие члены комитета собрались уходить.

— Это и вся повестка дня, отче? — спросил Хитров. — В моей папке уже много времени лежат заявления о помощи. Давайте рассмотрим их. Люди давно ждут ответа.

Ему ответили, что повестка дня исчерпана. Тут Хитров заметил, что Миткова дрожит от возмущения и понял, что сейчас произойдет нечто весьма неприятное. Так и случилось:

— У наших земляков нет денег на то, чтобы обеспечить себе крышу над головой, к тому же зима на носу, а управа хочет вывесить флаги на разрушенных домах. Какая ирония, господа!.. Я подаю в отставку.

Присутствующие начали отговаривать учительницу.

— Не уговаривайте меня, пожалуйста. Требую принять мою отставку. Я расскажу моим землякам, тем, кого я представляю, почему я ушла из комитета. Сегодня же пойду по домам и все расскажу. Вот архив, — Миткова бросила папку на стол и вышла. Члены комитета начали расходиться.

Вернувшиеся с фронта солдаты завезли в Велико-Тырново холеру. Первым заболел фельдфебель из Чолаковой слободы. За ним — знаменосец 20-го полка, затем двое в Турецком квартале. Азиатская холера? Тырновцы пришли в смятение. «Холера» — в ужасе шептали женщины. «Холера» — говорили перепуганные дети. «Холера, холера, холера…» — передавалось из уст в уста слово, которое было пострашнее землетрясения. Окружной врач собрал у себя на даче городских и участковых врачей и фельдшеров. На другой день глашатай обошел все кварталы. Люди совсем переполошились: было велено кипятить воду, не употреблять в пищу сырые овощи… На зданиях окружной и городской амбулаторий и на дверях школ вывесили листовки, рассказывающие о мерах по предупреждению эпидемии. Медицинские учреждения обязывали граждан немедленно сообщать о новых случаях заболеваний.

Тырново замер. Город снова был отрезан от всего мира. До каких же пор? Будет ли конец несчастьям?.. Строители подсчитывали заработки, забирали инструменты и разъезжались по домам. Те, у кого были дачи, опять покинули город, некоторые ставили палатки в глухих местах Дервене, Ксилофоре, на Мармарлии.

Никола Бабукчиев пришел в этот день домой на обед бледный, как полотно. Он дрожал от страха за свою семью, каждую крошечную царапину мазал йодом. Все смотрели на него с удивлением — совсем другим человеком стал когда-то уравновешенный банковский чиновник. Он принес с собой бутылку со спиртом и пакетик сулемы. Развел сулему в тазике, который теперь стоял на каменной ограде возле кухни. Сейчас вся семья, прежде чем войти в дом, должна была ополаскивать руки в красноватой жидкости. Он наливал спирт в тарелки и поджигал его — только после этого на них раскладывали еду.

Мастера оштукатурили комнату бабушки Зефиры. Побелку стен, ремонт подвала — все остальное было отложено до весны: «коли останемся живы».

— Пенчо, ты тоже поезжай с мастерами, — сказал Бабукчиев, когда все встали из-за стола. — Так для тебя будет лучше. Деньги на билет есть?.. Хорошо, купи тогда, раз дядя тебе дал. Доброго пути! Большой привет матери, отцу.

У Пенчо дрожали губы, он чуть не плакал. Бабукчиев не разрешил сыновьям проводить его на вокзал, где собиралось много народу. Попрощались с Пенчо у моста. Мастер Мянко дал по половине серебряного лева Богдану и Ради за то, что они ему помогали.

Юрданка давно не заходила к Бабукчиевым, и Денка пошла ее навестить. «Уж не случилось ли чего с ними, — подумала она. — Может, ребенок заболел, он, родимый, уже ходить начал, собирались по народному обычаю каравай печь». Когда она проходила мимо соседнего дома, ее окликнули. Денка обернулась — никого.

— Госпожа Денка, — услышала она хриплый, слабый голос. — Гос-по-жа… Это я, Генчо.

Хромой Генчо, небритый, в одной рубахе, махал ей из разбитого окна. Его осунувшееся, желтое лицо испугало Денку. Хромой Генчо тяжело дышал, отчего говорил с огромным трудом.

— В чем дело?

— Плохо мне, гос-по-жа. Кишки на части рвет. — Генчо покачнулся и ухватился за раму.

«Холера, наверно», — решила Денка и попятилась назад. Потом спросила издали:

— Вы один? Жена не вернулась?

— Ох! — вздохнул Генчо, немного приободрившись. — Да я… разве это была жена? Змею я пригрел в доме, змею. Каждый день поедом ела меня из-за денег. А сейчас и ее, змеи, нет. Без нее совсем худо… — Генчо схватился за грудь, его тошнило.

— Я тотчас пошлю ребят за врачом, господин Генчо, — промолвила Денка и поспешила уйти.

Через час на улице загромыхала зловещая повозка с большим закрытым сундуком — для холерных. Кучер по имени Воронок остановил серую лошадь перед домом Генчо. За повозкой шел и задумчиво курил санитар из амбулатории. Ради вышел посмотреть, но Денка поспешила увести его. Оба наблюдали за происходящим, высунув головы через прутья железной решетки окна — бледные, взволнованные тем, что холера пришла и в их слободу.

И вот уже по крутой каменистой улице заскрипела страшная повозка. Запрятанный в сундук, Генчо кричал, прощался со слободой. Люди, наливавшие из колонки воду, побросали кувшины и разбежались. Того сел у ворот, поднял вверх голову, завыл протяжно и зловеще.

Эпидемия принимала опасные размеры. У Бабукчиевых калитка не запиралась, но дверь в коридор закрыли. К ним теперь можно было войти только через кухню, ручку на двери обмотали тряпками, смоченными в растворе сулемы. И для Того наступили трудные дни. Его привязали к беседке, чтобы он ненароком не наскочил на больного. Пес не понимал причин такой перемены, царапал землю, забивался под скамейку и скулил.

Торговцы выносили товар прямо на улицу, а в лавки покупателей не пускали. На стол ставили весы или метр, рядом по две глиняные миски со спиртом. В одну миску покупатели клали деньги, а из другой брали сдачу. Многие ходили в перчатках, хотя осень едва только наступила.

Пандели открыл корчму в подвале своего дома. Кроме вина и ракии, он продавал домашнюю колбасу, спички, свечи, предлагал клиентам луковый салат с уксусом или салат из помидоров в эмалированных мисках, а иногда вареную фасоль. Однако редко кто заглядывал сюда. В полдень и вечерами здесь собирались соседи: пекарь Пейо, жестянщик Сандьо, начальник финансового управления Свиркоолу, инженер Мосутти… Пекарь Пейо сам забрался в печь — проверил, не обвалились ли в ней кирпичи, не то недалеко и до пожара. Почти самостоятельно, с незначительной помощью Свиркоолу, он отремонтировал и пекарню и теперь пек людям пироги, хлеб, гювеч[14]. В последнее время он тоже жаловался на боли в животе и все чаще присаживался на скамейку у корчмы Пандели, заказывая мастику[15]. В обед в одно и то же время появлялся инженер Мосутти с Линдой — небольшой дрессированной собачкой. Он садился рядом с пекарем, снимал широкополую итальянскую шляпу, приглаживал длинные редкие волосы, поправлял черный галстук-бабочку на шее. На колени к нему прыгала Линда. Инженер Мосутти стучал в окно и говорил Пандели:

— Графинчик, порцию Линде.

Корчмарь приносил графинчик красного вина, тарелку с нарезанной домашней колбасой и вставал у двери, ожидая от инженера знака. Мосутти опрокидывал графинчик, отдавал его Пандели и приступал к своему любимому занятию. «Линда, хоп!» — он высоко подкидывал кусок колбасы. Линда ловила его зубами и с нетерпением, выпучив глаза, ждала следующего куска. «Хорошая собака!» — хвалился инженер пекарю Пейо и подбрасывал очередной кусок. Линда ловила колбасу и тотчас проглатывала ее. Мосутти восхищался: «Браво! Браво, Линда!». Затем выпивал второй графинчик и приступал ко второму номеру. Вынимал из кармана жилета сахар и заставлял Линду танцевать. Собака подпрыгивала на двух лапах, грациозно выгибала свое маленькое туловище, лаяла. Тогда Мосутти начинал хлопать в ладоши и петь: «Ах, Линда, Линда, ах, прелесть, прелесть!..» На этом представление заканчивалось. Инженер закуривал трубку и прислонялся к окну. Линда засыпала у него в ногах.

Святая Гора одевалась в пестрый наряд. Желтели липы, краснел боярышник. Все глуше урчала Янтра, все реже пели птицы. Наступала осень. Красота Тырново, здешняя природа да и сами тырновцы пленили сердце инженера, когда вместе со своими соотечественниками он приехал сюда строить туннели и железный мост, и итальянец навсегда остался в этом сказочном городе. Стал инженером округа. Женился, купил дом рядом с пекарней Пейо, что стояла на скале напротив леса. Вырастил дочерей. Потом овдовел. Вся его жизнь прошла в этом городе.

Иногда начальник финансового управления подтрунивал над Мосутти:

— Господин инженер, а еленское-то шоссе никуда не годится. Вот севлиевское — совсем другое дело.

Еленское шоссе, опоясывавшее Святую Гору, вон там, напротив, где поднимают пыль лошади и телеги, построил инженер Мосутти, и он сердился, когда кому-нибудь не нравилось его творение, в которое он вложил все свое умение и столько труда. Он хлопал шляпой по колену:

— Нет, нет! Севлиевская дорога неудобная, нехорошая… Еленская, хоть и узкая, мольто хорошая! Аривидерчи! — говорил инженер, смешивая болгарские и итальянские слова.

Шутники улыбались. Пекарь Пейо давился от табака и смеха и подолгу кашлял.

Было воскресенье, солнце так и не показалось, с утра собирался дождь. Соседи с неиспеченными гювечами и калачами в растерянности топтались у Пейовой пекарни, на двери которой висел замок. Это было странно. Все привыкли, что она работала и в будни, и в праздники. Обычно Пейо до часу, а иногда и до двух терпеливо ждал припозднившихся клиентов. Сидел на лавочке и покуривал.

В понедельник вечером по узким улочкам загромыхала повозка Воронка. Усталая лошадь и ее хозяин едва держались на ногах. Почти круглые сутки ездили они — с нижнего конца города на кладбище, с верхнего конца города на кладбище, — где по распоряжению властей была выкопана большая яма для умерших от азиатской холеры. Яму каждый раз заливали раствором гашеной извести. Увидев Воронка и санитара, соседи заплакали по пекарю как по мертвому. И вот Пейо оказался в страшном сундуке. Быстрее молнии облетела слободу весть о его болезни. Перепуганные соседи выглядывали из окон, из-за заборов, прощаясь с хорошим человеком. Родным проводить его не разрешили, наложили на них карантин. Санитар опрыскал вонючей жидкостью не только комнату, где лежал больной, но и весь дом и даже двор.

До мобилизации на эту тягостную для него работу Воронок, приторочив к седлу лошади бочонки, развозил воду из источника или песок. В свободное же время пиликал на своей скрипке. Его часто приглашали поиграть и повеселить людей на именины и домашние праздники. Он ходил туда вместе со своим другом Карамесьо, который играл на кларнете. Когда началась холера, Воронка вызвали в управу, дали ему телегу с новым сундуком, похожим на огромный гроб, и велели собирать умерших и больных.

Тяжко давалась Воронку эта работа. Доброе его сердце опалило человеческое горе. Он похудел, весь как-то захирел и почти не притрагивался к скрипке, которая была единственной его радостью в жизни. Жена его умерла от туберкулеза, а до нее от этой же болезни умер их младший сын. Старший служил в армии и как раз должен был воротиться домой, когда началась война. Его тут же снова мобилизовали в 20-й полк.

Оставшись один, Воронок перебрался с Белчо, крупной серой кобылой, в пустую Хаджиминчову хибару рядом с кладбищем. Собирал сено с лугов и полян по берегам Янтры, куда он каждое утро до восхода солнца отправлялся за песком или водой. На седле между бочками он всегда возил с собой серп. Заметит хорошую траву, скосит ее, свяжет снопиками и снова развозит свой товар. Снопики покачивались у ног Белчо, издавая сладкий запах цветов и трав. И лошадь была довольна, и Воронку весело. Он не был жаден до денег — сделает три-четыре ездки и хватит. Очень радовался Воронок, когда приходил к нему Карамесьо. Узнавал он его издалека по походке — Карамесьо ходил, как медведь, наверно, потому, что и зимой, и летом носил тяжелые сапоги с подковками.

— Бате! — радушно встречал Воронок гостя и нырял в хибару. Вскоре на колченогом столе появлялись домашняя сливовая ракия, слабенькая, но настоянная на целебных травах, и два стакана. Затем хозяин бежал в огород за помидорами и огурцами.

— Давай чокнемся! Твое здоровье!

Карамесьо наперед знал весь этот давно сложившийся ритуал и ждал третьего стакана. Потом по привычке вытирал усы, лез во внутренний карман пиджака и клал на стол кларнет.

— Воронок, завтра зовут на именины. Готов играть?

— Готов!

Воронок приносил темно-коричневую скрипку, припорошенную пылью между струнами, вставал позади гостя, и начиналась репетиция, во время которой исполнялись все мелодии, услышанные и спетые с тех пор, как помнит себя болгарский народ. На именинах они пели разные песни: бунтарские, величальные, грустные, шуточные… Обычно Карамесьо задавал тон, он начинал первым. Воронок вторил, аккомпанировал. Поиграют, поиграют, глядишь, Карамесьо запоет. Иногда пел и Воронок. Из уст его выходило какое-то хриплое карканье, за что его и прозвали Воронком. Если именинник кроме денег подносил стопку, Воронок, склонив голову к скрипке, затягивал:

А сейчас что за жизнь? До чего он дошел? На кобыле холерных возит. Даже дети в материнской утробе вздрагивают, когда громыхает по улицам эта чертова телега с сундуком. Плач, заклинанья, крики. Волосы встают дыбом. Ляжет вечером спать, все их слышит. А бачо Пейо?.. Он все еще видел, какие умоляющие у него были глаза, когда его укладывали в сундук.

Воронок вставал с постели. Спускался, как пьяный, по лестнице, бродил по саду, бормотал какие-то слова лошади, опускался на скамейку и сидел на ней часами. На кладбище мерцали лампады и свечи. У ямы, в которой хоронили холерных, белели палатки для больных, к ним — покинутым, одиноким, обреченным на смерть — никто не смел подойти. Душа Воронка спеклась от ужаса и тоски. Кому пришло в голову, чтобы он возил холерных?.. Кто это выдумал? Для него ли такая работа?.. Воронок вскакивал, как ужаленный. Падал на траву рядом с Белчо и, чтобы облегчить душу, жаловался лошади. На ясном небе, как фонарь, светила луна, вокруг нее сияли синеватые звездочки. Ветер колыхал траву, гладил Воронка по горячему лбу, и он засыпал.

Спустя дней десять инженер Мосутти с рюкзаком на спине, в коротких грязных сапогах, спускался по лестнице, что напротив дома Бабукчиевых. За ним ковыляла усталая Линда. Мосутти сел на пустую скамейку у корчмы Пандели, его собака тут же легла у ног хозяина. Он раскурил трубку, подкрутил обвисшие усы. Посидел, рассеянно глядя на лес и щелкнул пальцами:

— Пандели, графинчик, мастику, порцию для Линды.

Корчмарь удивленно вытянул губы. Выполнив заказ, он встал в дверях — обычно инженер пил только вино. Мосутти положил на землю порцию колбасы для Линды, поставил на скамейку бутылочку с мастикой, стукнул по ней графинчиком, выпил половину вина. Потом медленно, бормоча что-то себе под нос, дрожащими руками вылил оставшееся вино на скамейку.

— Плохое вино? — спросил изумленный Пандели.

— Хорошо, хорошо… Не хорошо, что нет моего друга Пейо. Какой гювеч он мне пек! За него, Пандели, ведь он пил мастику, это за него… — прослезился Мосутти.

Инженер заказал еще графинчик вина, разговорился.

— Решил я бежать от холеры в драгижевский кантон. Сейчас иду из канцелярии, заглянул узнать новости. Дочь моего рассыльного — морто! Чертежник — больной! Его тоже бросят в яму? У него четверо детей… Дай, Пандели, еще один графинчик!