Заря занимается

13

Всеобщая мобилизация!

Эта весть быстро разнеслась по всему древнему Велико-Тырново, по глухим переулкам, Малому хутору, Чолаковой слободе, по окрестным виноградникам. Не было дома, где бы она не вызвала волнения, не было человека, которого бы она не ошеломила.

Опираясь руками на косяк открытой двери сапожной мастерской, пожарник Янко озабоченно качал головой:

— Что делается-то, Милан?

— Война!.. — мастер положил молоток. — Погубят нас, попомни мое слово. Говорили мы, да кто нас слушал…

— Мама, слышала? — Любка Бабукчиева обняла мать.

Денка отложила свитер, который она вязала мужу, притянула к себе дочь, погладила ее по голове и с грустью сказала:

— Сколько народу опять осиротеет…

Предприниматель Илия Хаджипетков очнулся от послеобеденного сна. Служанка принесла ему кофе, он подождал, пока она подаст ему трость и шляпу. Затем выглянул из окна своего трехэтажного дома, увидел, что слабоумный Димо отправился за водой, и спустился вниз по лестнице. Встав посреди тротуара, он огляделся по сторонам с нескрываемым самодовольством.

— Эй, Димо! — крикнул предприниматель и показал несчастному фигу.

— А-а-а… — уронил ведра Димо и запрыгал по тротуару.

Хаджипетков затрясся от смеха, перешел улицу и ткнул Димо тростью.

— Бай Или-и-и-я, а-а-а… — Димо сунул в рот указательный палец.

Потешившись над больным человеком, Илия Хаджипетков направился в кафе «Ройяль». Разговоры о мобилизации и войне ему не понравились — они портили ему настроение, и он поспешил уйти. Решил сходить на Самоводский рынок, куда крестьянки из окрестных сел привозили к вечеру свежие овощи. Хаджипетков знал многих из них, а те, которых он не знал, по его мнению, должны были знать его. Он шагал между лотками, рассматривал товар, искал глазами, где побольше народу. Расталкивал покупателей и, крутя трость, спрашивал:

— Сестра, почем чеснок?

— Фу ты, бай Илия, — крестьянка натягивала платок на лоб, — постарел, а все такой же. Весь свет вверх дном, а ты…

Хаджипетков заливисто хохотал.

— Ни забот у тебя, ни хлопот… Дела тебе нет, что мир летит в тартарары.

— Пусть летит, — предприниматель проходил дальше, чтобы полюбезничать со служанкой полкового командира.

Погруженный в невеселые мысли о предстоящей войне, о судьбе своих детей, по улицам брел фонарщик. Он остановился, поставил бидончик с керосином, вытащил тряпку, чтобы протереть стекла, зажег фонарь и спросил бабушку Зефиру:

— Знаешь?

Расстегнув рваный пиджак, фонарщик брел по улицам города, зажигая фонари, заглядывал в чужие дворы, спрашивал, словно искал у людей утешения.

— Слышали?.. Тетка, слышала?..

В эту ночь, 10 сентября 1915 года, в Велико-Тырново никто не спал. Черные мысли не давали людям покоя — они знали: всеобщая мобилизация означает вступление в общую войну.

По дорогам, ведущим в город, тарахтели повозки и телеги с мобилизованными и провожающими. Толпами, группами прибывали будущие солдаты с приколотыми к одежде цветами, с вещевыми мешками и рюкзаками, но редко где слышались звуки волынки или гадулки. Не ощущалось того подъема, с которым отправлялись на Балканскую войну.

Казармы не могли вместить всех мобилизованных, многие спали на Марином поле, у близких и знакомых. Реквизировали частные дома, чтобы побыстрее одеть и вооружить солдат. В городских пекарнях днем и ночью сушили сухари для армии. В столовой и на кухне у Бабукчиевых фельдфебель и двое сержантов устроили канцелярию своей части. Привезли вещмешки, хомуты для коней, патронташи. С утра до вечера по каменной лестнице стучали подкованными сапогами солдаты, приходившие за снаряжением. С ними появилась какая-то собака с желто-белыми пятнами на спине, с подрезанным хвостом. У Бабукчиевых стало тесно. Готовили на таганке в беседке, ели в комнате бабушки Зефиры. И в доме, и во дворе стояла грязь. В это время неожиданно приехал Никола Бабукчиев. В банке осталось мало служащих, и городские власти потребовали освободить счетовода как опытного работника. Поздно ночью у дома остановились солдатские повозки. На кухню и во двор внесли ящики с патронами.

— Господин фельдфебель, дом в склад превратили. Если что случится… — начал было Никола Бабукчиев.

— Ты кто такой? — огрызнулся фельдфебель.

— Хозяин дома.

— А, так и скажи, — смягчился фельдфебель. — Из какой части?

— Меня демобилизовали.

— Да ну? Мы мобилизуем, а тебя демобилизовали.

Бабукчиев объяснил, как обстоят дела. Потом принес бутылку ракии. На другой день патроны перенесли в палатки.

Утром в дом Бабукчиевых ввалился Цоньо, нагруженный двумя мешками: один был набит одеждой и продуктами, а в другом были подарки от бабушки Катины.

— Бачо Кольо, разве этакое возможно? — стал жаловаться Цоньо. — Герги, как ты знаешь, взяли на обучение. Война начинается, он не вернется. Мне тоже повестку прислали, забирают. А вчера вызвали в общину Митьо. Мобилизуют его в Севлиевский гарнизон, он ведь кавалерист. Помоги, бачо Кольо, очень тебя прошу. Мать совсем потеряла голову, женщины ревмя ревут. О чем думают правители? Кто будет пахать, кто за скотиной будет ходить?..

— Понимаю тебя, Цоньо. Я сам позавчера вернулся.

Цоньо только сейчас заметил, что у Бабукчиева еще не отросли усы и борода.

— Бачо Кольо, без мужиков крестьянскую работу не осилишь. И на следующий год армии понадобится продовольствие. Женщины, что ли, будут ее кормить? Разве они смогут?

— Цоньо, — Бабукчиев посмотрел на часы, — давай позавтракаем, и ты пойдешь со мной. У меня в Тырново нет знакомых военных. Я дам тебе письмо к моему двоюродному брату в Севлиево. Он офицер в тамошнем гарнизоне. Попрошу его освободить Митьо. Думаю, не откажет.

Великотырновский гарнизон приступил к обучению новичков. На дороге, ведущей в Беляковец, маршировали пехотинцы, пулеметчики атаковали Зеленку и Момину крепость. Стреляли на Святой Горе, на Буруне. Вечером Царевец и Трапезица освещались прожекторами.

Незаметно пролетели три недели. 1 октября 1915 года Болгария объявила войну Сербии. Уставшие от тревог люди не удивились этому, восприняв новость с безразличием. Была пятница, обычный октябрьский день. Улицы древней болгарской столицы заполнили горожане и крестьяне, вышедшие проводить своих близких. Из казарм доносились звуки трубы, на Марином поле играл военный оркестр. Люди шли задумавшись, с озабоченными лицами, словно для них померк свет.

Марина и Ради едва нашли место в толпе, запрудившей дорогу к вокзалу. Вдруг все стихло. Войсковые части тронулись с места. Впереди на белом коне ехал начальник гарнизона со своими адъютантами. За ними шли знаменосцы, трубачи, музыканты. Следом прошли 18-й и 20-й пехотные полки. Показался резервный 49-й пехотный полк с недообмундированными, недовооруженными солдатами, за которыми тянулись санитарные повозки, полевые кухни, тяжелые обозы. Замыкали шествие неизменные собаки. Из толпы раздавались последние слова прощания, матери обнимали своих сыновей, девушки расталкивали людей, бросали цветы своим суженым, дети протягивали руки и кричали: «Папа, папа!..» Толпа провожающих двинулась по грязным улицам вслед за воинскими подразделениями, чтобы проводить солдат до вокзала.

Марину била нервная дрожь. Все напоминало ей об отце. На побледневшем лице застыло выражение страдания. Скрываемое от людей горе проступило наружу. Перед глазами встал нечеткий образ солдата, похожего на тех, кто только что отправился на фронт, — с зеленым вещмешком, с длинным до колен ружьем, в дуло которого она на прощанье сунула цветочек. Она вдруг почувствовала на своей щеке отцовский поцелуй и всхлипнула. Ее затуманенный взгляд остановился на Ради. Марина улыбнулась сквозь слезы, счастливая оттого, что он живет на свете. Но принадлежит ли он ей?.. Она вздрогнула, тряхнула головой.

У ворот дома Бабукчиевых лежала, свернувшись в клубок, пришлая пегая собака. Ради позвал ее: «Шаро!». Собака поднялась, потерлась мордой о ботинки Ради и боязливо вошла во двор. С тех пор Шаро занял место отравленного Того. Днем он лежал под окном Ради, а вечером перепрыгивал через забор и издали сопровождал его повсюду, готовый защищать нового хозяина своими крепкими зубами.