Заря занимается

2

Ничто не предвещало беды. На чистом небе сияло солнце. В прозрачном воздухе весело переговаривались ласточки. Над Янтрой кружили голуби, река струилась тихо, задумчиво. Цвела липа, распространяя вокруг нежный аромат, на траве блестела роса. В этот первый июньский день 1913 года природа словно хотела раскрыться во всей своей красе.

Бабушка Зефира приготовила завтрак и вышла во двор — с раннего утра ей неможелось. Тут же к ней подбежал пес. Поджав хвост, он беспокойно носился от одной двери к другой. Соседи ушли на работу, ученики — в школу. Из дома писаря Хромого Генчо, прилепившегося, подобно гнезду, к соседской стене, послышались крики. Писарь опять ругался со своей невенчанной женой: крупной, костистой и сильной женщиной, рядом с которой он выглядел карликом. В качестве приданого она привела к нему свою дочь, которая быстро заневестилась, и возле их дома начали крутиться парни.

Бабушка Зефира вышла за ворота. Зажав писаря под мышкой, жена колотила его по чем попало, приговаривая: «Где деньги, где деньги, пьяница проклятый?!..» Писарь отбрыкивался, ругался. Заметив бабушку Зефиру, жена швырнула Генчо на мостовую, убежала в дом и выбросила в окно его шляпу и трость. Хромой Генчо поднялся, отряхнул пыль с сюртука, надел шляпу, взял трость и, утирая кровь с носа, крикнул в бессильной злобе:

— Белены объелась, что ли, дрянь этакая?

— И не совестно тебе, Генчо? На что это похоже? Такие-то слова говорить! — отругала его бабушка Зефира.

— Да она же дура неотесанная.

— А ты? В шляпе, а без ума. Куда раньше-то смотрел?

— Ох!.. Видно, суждено мне мучиться, — пробормотал Хромой Генчо и заковылял по ступенькам.

— С кем это ты там пререкаешься? Иди-ка лучше домой! — позвала мать Денка. — Не твое это дело — людские склоки разбирать.

Денка проводила мужа и Любку, поторопила Ради, чтоб бежал в школу — уже пробил первый звонок. Братья учились в разные смены — один утром, другой после обеда. Богдан остался дома. Денка села вязать носки, а он взял учебник и пристроился рядом с ней на диванчике.

У Бабукчиевых, во всей слободе и во всем городе наступила тишина.

Печка потухла. Бабушка Зефира подложила в нее бумаги, щепок и пошла за сухими дровами. Пес будто только этого и ждал. Он дергал бабушку за юбку, словно хотел что-то сказать. «Да не путайся ты под ногами… Упаду еще, будь ты неладен! Ночью вон кошки опрокинули горшок с белой геранью, а ты где был?» — отчитала она пса. Сегодня, показалось ей, все идет кувырком.

Тырновцы жили одной-единственной мыслью — как получше встретить героев Адрианополя. К станции покатили коляски, военные повозки, застланные рогожами или полстью из козьей шерсти. Туда потянулись мужчины и женщины в надежде увидеть близких. В школах кончилась третья перемена. Тщетно надрывались звонки — ученики их не слышали. Они толпились перед входом в гимназию, поднимались на ступеньки лестницы, выбегали на дорогу, чтобы первыми увидеть раненых. Дежурные учителя и школьные надзиратели охрипли, пытаясь загнать школьников в классы. Занятия давно должны были начаться. Наконец со стороны клуба-читальни «Надежда» послышался стук колес и топот копыт. Гимназисты выстроились вдоль каменных оград, к их длинной, примолкшей шеренге присоединились и учителя. Первыми прибыли гарнизонная коляска и коляска околийского начальника. На площадку перед гимназией, поддерживаемые встречающими, вышли раненые офицеры: у кого на глазах повязка, у кого рука в гипсе, шинели застегнуты на верхнюю пуговицу. К повозкам с тяжелоранеными спешили санитары с носилками.

Шел двенадцатый час. Классный руководитель положил журнал и часы на кафедру, как делал всегда перед началом опроса. Вдруг послышался необычный, зловещий гул, от сильного толчка задрожало все здание школы. Ученики повскакивали с мест, громко закричали. Учитель бросился к кафедре, убрал часы. Последовал второй, еще более сильный толчок — наружная стена обрушилась, учителя вместе с кафедрой швырнуло на улицу. Из пролома в потолке на обезумевших от страха ребят посыпалась черепица, они бросились к двери, но их настиг новый толчок, сопровождающийся адским грохотом. Старая постройка накренилась и рухнула. Пол в конце классной комнаты провалился, задние парты исчезли в провале. Столпившись в дверях, ребята что-то кричали, громко плакали. Некоторые попрятались под парты. Кое у кого руки были в крови, отовсюду слышались жалобные стоны. Ради с большим трудом пробрался в коридор и выскочил на улицу. Он остановился, ощупал ушибленные ноги, протер глаза, слезящиеся от известковой пыли, и побежал вслед за товарищами к зданию мужской гимназии. Но гимназии не было видно. В клубах пыли можно было различить лишь развороченные стены да торчащие железные балки. Главный вход был завален обломками стен, они мешали выбраться наружу раненым, доставленным сюда каких-нибудь полчаса назад.

Толпа хлынула обратно — земля снова заходила под ногами. С полуразрушенных домов градом сыпалась черепица, дома, казалось, хотели освободиться от давнего бремени. Трещали доски, скрипели балки. На улице среди развалин валялись мертвые животные с остекленевшими глазами. Люди с криком мчались кто куда, спотыкались, падали, вновь и вновь вставали и бежали, ища спасения. Их лица, одежда, волосы, дрожащие руки — все было белым-бело от известковой пыли. Богатырская площадь, где стоял дом Этем-бея, кишела народом, но и там было страшно. Как большая черная ладья, колыхалась Святая Гора, неистовствовала Янтра. Огромное облако пыли и дыма заволакивало Велико-Тырново.

Ради сел на пыльную траву. Горько вздохнув, уронил голову на руки и заплакал. Он ничего не слышал, ничего не видел, ни о чем не думал.

— Ради, пошли!

Перед Ради стоял его школьный товарищ с измазанным известковой пылью лицом, в расстегнутой куртке с одним рукавом.

— Куда идти?

Они пошли по тропке к Башхамам (Большой бане). По берегу, оборвав поводья, металась обезумевшая слепая лошадь. Голые женщины с распущенными мокрыми волосами приседали на землю, прикрываясь тазами, и громко причитали от страха и стыда. Банщица Зойка, обмотавшись полотенцем, кричала на мужиков, высыпавших из мельницы, стоявшей недалеко от бани:

— Ну, чего уставились? Помогли бы лучше!

Накинув пальто, снятое с подвернувшегося ей под руку горбуна, она побежала к обрушившейся мельнице за мешками для женщин.

Мальчики свернули за баню. Впереди ковылял чей-то карапуз. У мальчонки, видно, были повреждены ноги, он прислонился к каменной стене, но в эту минуту земля загудела, задрожала, и стена, потрескавшаяся от первых толчков, рухнула на него. Ради и его приятель отскочили. Потом, не говоря ни слова, подбежали к груде развалин и стали отбрасывать в сторону камни. Показались раскинутые в стороны окровавленные руки. Друзья разгребли обломки и вытащили мальчика. Вместо лица у него было кровавое месиво. Из левого глаза текла желто-красная жидкость, а правый уже остекленел.

— Коротышка! — охнул Ради.

Они схватили за руки тело своего маленького друга и хотели его приподнять. Но тут снова тряхнуло, и мальчики бросились бежать к Богатырской площади, где народу заметно поубавилось. Они остановились под дикой грушей, где, бывало, во время игр оставляли свои куртки и фуражки. На дерево опустился раненый голубь. Запутавшись в ветвях, птица упала к ногам ребят.

К Богатырской площади снова начали стекаться люди. Они прибывали со стороны реки — земля там потрескалась и часть дороги обвалилась в воду, — со стороны гимназии, охраняемой солдатами и пожарниками, выскакивали из соседних домов. С неузнаваемыми, посеревшими от пыли лицами, с перекошенными от ужаса ртами. Одни стонали, другие причитали, оплакивая близких.

— Землетрясение! — крикнул счетовод Народного банка, не успел он встать со стула, как потолок рухнул.

Никола Бабукчиев прикрыл голову папкой и, пытаясь удержаться, облокотился на письменный стол. Стены сдвинулись влево и зашатались, опрокинув вешалку и графин. Схватив свою помятую шляпу и трость, он метнулся к плывущей под ногами лестнице и столкнулся с кем-то в дверях. Остерегаясь падающей черепицы, Никола выбежал на середину улицы и увидел, что солдаты, охранявшие банк, окружили здание. Он подождал, пока земля угомонится, протиснулся сквозь толпу перепуганных людей и торопливо направился в сторону женской гимназии — искать дочь. Забор, которым был обнесен двор гимназии, рухнул, но само здание уцелело, из разбитых, перекосившихся окон на улицу выпрыгивали гимназистки.

Большие здания банка и женской гимназии строились давно, однако выдержали землетрясение. А что стало с новой мужской гимназией! Недаром говорили, что предприниматель Илия Хаджипетков пустил на нее негодный материал…

Бабукчиеву ничего не оставалось, как вернуться. Главный вход женской гимназии был завален вывернутыми с корнем высокими кипарисами, которые прежде так красили двор. Он направился к боковой двери и увидел дочь. Она стояла у дверей и, держась за руку учительницы пения, плакала.

— Папочка, — чуть слышно прошептала Любка и бросилась к нему.

Бабукчиев усадил дочь на камень возле питьевого фонтанчика. Расстегнул ворот кофточки, побрызгал на лицо водой. Любка открыла глаза и улыбнулась. Возле здания школы нельзя было оставаться больше ни на минуту: чудовищный подземный демон сотрясал землю, она гудела, разверзалась, рушились дома, мостовые, каменные ограды, валились с ног контуженные и убитые насмерть люди и животные.

Никола Бабукчиев помог Любке встать, взял ее за руку и повел по главной улице. Им навстречу, выпучив глаза, широко раздувая ноздри, бешеным галопом несся испуганный конь, из-под копыт летели искры, Бабукчиев оттолкнул дочь к тротуару, переждав очередной толчок, они опять тронулись в путь, переступая через порванные телефонные провода, осторожно обошли железную ограду памятника, преградившего им путь. Миновали рынок, покинутые хозяевами медницкие мастерские.

— Эх, бай[3] Кольо! Видал, что делается-то? Конец нашему Велико-Тырново… — окликнул их рассыльный Курокито.

— Как там внизу? — спросил Бабукчиев.

— Худо, бай Кольо, дальше некуда! Мужская гимназия полностью разрушена. Народу погибло — страсть, — Курокито заморгал глазами, чтобы не заплакать.

— А школы?

— И школы тоже. Среди детишек есть убитые.

Поторапливая дочь, счетовод побежал вниз. Есть убитые! Ради учится в утреннюю смену. Эх, надо было спросить Курокито про их квартал! Он охал, останавливался при каждом толчке — силы ему уже изменяли, и опять бежал, таща за руку перепуганную до смерти девочку. Нелегко было пробираться среди развалин. На Баждарлыке[4] под колесами брошенной коляски визжала раздавленная собака, у гостиницы «Ройяль» им на глаза попалась кошка, лизавшая сломанную лапу, немного поодаль валялся целый балкон — он оторвался от здания, убив солдата. Труп солдата, обутого в царвули[5], лежал тут же.

Бабукчиев застал жену, тещу и старшего сына в саду. Дом их остался цел, возможно, потому, что стоял на скале, только штукатурка обвалилась. Наружные стены потрескались, а что с внутренними, было неизвестно. Ограда со стороны улицы опрокинулась на клумбы. Ни одного цветочка не пощадила. Не было ни садового заборчика, ни труб на крыше. Но это полбеды, главное, чтобы все они были живы-здоровы, а если дом уцелеет и в таком виде, то их семья будет одной из самых счастливых в городе.

Шел второй час, а Ради все не возвращался. Бабукчиев отвел домашних в сквер возле банка, куда сбежались все соседи. Время обеда прошло, но никому не хотелось есть. Люди думали о своих близких, о разрушенных домах, о добре, которое наживали трудом и лишениями всю жизнь. Они не знали, будут ли живы сами.

Высокий крахмальный воротничок Николы Бабукчиева обмяк от пота. Мысли его были заняты сыном.

— Богдан, ты иди низом, а я пойду верхом. Да берегись, сынок! Иди посередине улицы, так безопаснее. Может, отыщется живым твой брат…

С непокрытой головой, весь поникший, Никола шагал мимо клуба-читальни, ничего не слыша, ничего не видя. Если бы его спросили, что с ним, он бы не смог ответить. Растерянный, сам не свой, Никола то и дело спотыкался, шатался, как пьяный. Он ударился о какую-то балку и даже не оглянулся. У него из головы не выходил Ради. Никола не мог допустить, что его любимый сын погиб. Вот сейчас покажется здание гимназии. Немного пониже, правее — дом Васила-Победителя. Бабукчиеву казалось, что прошло слишком много времени, и он не успеет придти сыну на помощь. Опять послышался гул, опять раздался толчок! Будет ли конец этому кошмару?! Никола натолкнулся на военную повозку.

— Ослеп, что ли? — обругал его возница, который все еще не мог опомниться от страха и жалости к товарищам. Их тела лежали в повозке на соломе. — Здесь не пройдешь. Запрещено! Выносим убитых из гимназии, — увидев отчаяние в глазах топтавшегося на месте человека, солдат поостыл.

Бабукчиев только сейчас заметил, что в повозке лежат три трупа. Он так и прикипел к месту. Это были герои Адрианополя, которых сегодня утром тырновцы встречали с такими почестями. Впрочем, один из них был вроде живой, а может, так казалось оттого, что его правая рука все еще сжимала камень.

Счетовод повернул обратно. Обошел разрушенное здание, пересек соседний сад и очутился там, где раньше стоял дом Васила-Победителя. Увидев на его месте развалины, он зашатался и рухнул на мостовую. Что было потом, Бабукчиев не помнил. Очнулся он среди зарослей полыни, на обочине дороги, куда его оттащил рослый гимназист.

— Ты не видел моего сына Ради Бабукчиева? — спросил он паренька.

— Все школьники побежали к Богатырской площади. Вставайте, дядя. Они там.

Богдан опередил отца. Он нашел Ради под грушей. Тот сидел, прислонившись к спине приятеля. Оба были в разорванной одежде, с припорошенными известковой пылью взлохмаченными волосами. Сначала Богдану показалось, что брат ранен, но, увидев, что у него ушиблены только ноги, он успокоился и потащил брата за руку.

— Погоди, туда не надо, — остановил его Ради. — Там возле развалин лежит мертвый Коротышка.

— Да ну? Надо позвать тетю Зойку. — Богдан побежал к банщице, что сидела на камне в одной короткой рубашке.

— Неужто это правда, Богдан? — Зойка схватилась за голову и запричитала: — Господи, да как же ты допускаешь такое?! Что тебе сделал мальчонка, зачем ты его жизни лишил? О, горемычный! — она долго рыдала, всплескивая руками. Потом подозвала мельника, чтобы он помог ей перенести мертвое тельце.

Богдан с братом и его товарищем пошли берегом реки. Они миновали сад попа Лефтера, свернули в переулок у дома скорняка Пеньо и вышли к своему саду. Пес Того выскочил им навстречу, лизнул руку Ради и умчался в пустой двор. Несколько раз пес бегал к хозяевам в сквер, скулил у их ног, глядя на людей умными глазами, под которыми обозначились две коричневые черточки, словно он плакал. Прибежит и убежит обратно. Почуяв новый толчок, пес настораживался, садился на клумбу, к которой раньше ему не разрешалось подходить вообще, поднимал голову и начинал выть. Мгновение спустя земля вздрагивала. Когда толчок прекращался, Того бежал в сад, где копошились куры, брошенные хозяевами, и ложился на подстилку до следующего толчка.

Никола Бабукчиев догнал ребят возле упавшей ограды. Увидев отца, они немного успокоились, и все вместе пошли в сквер.

— Ради! — Денка обняла сына. — Сыночек мой родной. Я уж и не чаяла увидеть тебя живым. Что же это такое, сынок? Нет у нас больше дома, Ради. Остались разутыми-раздетыми.

— Мама, не плачь! Дом отстроим. Я видел его, он целый, — успокаивал ее сын.

— Ты видел его снаружи. Я и отцу твоему не сказала, что стена в бабушкиной комнате обвалилась, чулан тоже… И посуда… Ни одной чашки не осталось. Мы с Богданом сидели в темной комнате на диване, как вдруг дом закачался, накренился… Бабушка на кухне готовила обед. Дверцы буфета распахнулись, все полетело на пол — тарелки, чашки, банки… Потом буфет встал на место, но посуда побилась.

— Соседские дома больше разрушены. И убитые есть. Двоих из нашего класса убило. Раненых много…

— А ты как, не ранен? — Денка стала ощупывать его голову и спину.

— Нога болит, черепицей стукнуло. Потолок обвалился прямо нам на головы… У нас был урок болгарского языка…

Денка повела Ради в конец сквера, села в высокую густую траву, вытянула ноги, Ради положил на них голову. Он расслабился, прикрыл веки, но перед глазами все стояло несчастное лицо матери на фоне выцветшего от беспощадного солнца неба. Приминая босыми ногами траву, подошла и села спиной к ним соседка Юрданка с грудным ребенком. Младенец заходился криком от голода, пеленка, в которую его успели завернуть, была мокрая. Мать приложила его к пустой груди и ребенок заплакал еще сильнее. Юрданка встала на колени и в отчаянии заломила руки.

— Мильо, Мильо, где же ты? Погляди на нас… Муженек мой милый, на кого ты нас покинул…

Денка легонько повернулась, чтобы не потревожить сына, и стала ее успокаивать:

— Не плачь, Юрданка, не надрывайся так, всем тяжело… Видишь, какая беда.

— Ох, Денка, а мне-то каково… Лучше бы помереть, чем так мучиться. Мильо только раз дал о себе знать, прислал весточку из госпиталя, с тех пор вот уже полтора месяца ни слуху ни духу. Что же мне делать, горемычной, с дитем на руках в такую лихую годину? — Юрданка сорвала с головы красный платок и вытерла слезы.

Держа Любку за руку, бабушка Зефира с выбившимися из-под платка волосами бродила по скверу и что-то бормотала. При каждом толчке Любка пыталась выдернуть руку, но старуха ее не отпускала, а когда земля успокаивалась, она опять принималась ходить и причитать — в ней трудно было узнать прежнюю рассудительную женщину, к которой шли за советом близкие и знакомые. Как безумная, топталась она по траве и никто не обращал на нее внимания.

Солнце давно склонилось на запад. Нужно было что-то предпринимать, а все бессмысленно суетились. Бабукчиев позвал пожарника Янко и сыновей, чтобы соорудить на ночь хотя бы навес — ведь в сквере были и малые дети, а из-за Девичьей скалы вставали лохматые черные тучи. Все могло случиться. Палки для подпор можно было взять из поваленных оград, из разрушенных домов, но для навеса нужны были одеяла, половики, рогожи. Инструментов не было. Камнями забили в землю колья потоньше, укрепили их как могли. Бай Янко уговорил жену, чтобы она разрешила вынести кое-что из дома. Пошли к себе и Никола Бабукчиев с сыновьями. Не успели они ступить на лестницу, как земля задрожала, с соседнего дома слетела труба и разбилась у их ног. Тырновцы уже заметили, что толчки повторяются примерно через каждые десять минут. За время передышек можно было кое-что сделать. Увидев своих, Того радостно заскулил, запрыгал вокруг хозяина, идущего в кладовую. Богдан заглянул на кухню, прихватил половик, сдернул со стола скатерть, а в дом войти побоялся. Ради толкнул дверь в коридор, потянул за край длинный, недавно сотканный коврик и вытащил его во двор. Вынеся половики на улицу, где было безопаснее, мальчики стали скатывать их, чтоб легче было нести. Отец все не показывался, ребятам хотелось сделать еще что-нибудь: захватить посудину для воды, чего-нибудь поесть, но кажется, приближалось время нового толчка. Часов у них не было. Часы носил только отец. В доме был еще квадратный будильник, подаренный бабушке на свадьбу. Каждый вечер она уносила его в свою комнату, а утром ставила на подоконник в столовой, чтобы никто не опаздывал на работу. Старуха сама заводила будильник, никому не давала его трогать, и он исправно работал вот уже тридцать шесть лет. Где-то он сейчас?

Ради скатывал длинный коврик, а Богдан опять сунулся на кухню. Он вынес оттуда медную кастрюлю и железную миску, все остальное, сказал он, вдребезги разбито.

Никола Бабукчиев стоял в саду, держа в одной руке топор, а в другой мешочек с мукой. Он не верил своим глазам: спереди дом выглядел целым, а на самом деле… Фундамент потрескался, стены оголились, балки сломаны… Тревожно прокукарекал петух. Разбежавшиеся по саду куры закудахтали. Того поднял голову и протяжно завыл, предупреждая хозяина о приближении беды. Бабукчиев встрепенулся, вспомнил о детях и побежал. Толчок не заставил себя ждать. По склону покатились камни с оград, земля зашевелилась, абрикосовое дерево, взмахнув ветвями, понеслось вниз за камнями.

Бабукчиев нашел сыновей на улице. Впереди была десятиминутная передышка. Они все трое вошли в дом. А когда вышли и стали подниматься по ступенькам к скверу, увидели бабушку Зефиру. Оправившись от испуга, старуха хотела показать, что она тоже может быть полезной: взяв мешочек с мукой и миску, она зашагала в глубь сквера. Бай Янко забивал колья, соединяя их планками, чтобы можно было накинуть на них половики. Убаюкав ребенка, Юрданка тоже кинулась помогать. Время шло, начинало смеркаться. Сгущались облака над Девичьей скалой.

Мужчины соорудили навес, покрыли его рогожками и старыми половиками, а те, что поновей, постелили на траву. Самое страшное осталось позади, теперь хоть есть где приютиться. Ради и Богдан натаскали веток, загородили навес с одной стороны. Бай Янко принес воды.

Наконец все улеглись: женщины и дети посередине, мужчины — по краям общей постели. Ради лежал рядом с братом, он долго не мог уснуть. Было слышно, как вздыхает подложивший под голову камень отец, как всхлипывают женщины, тихо плачет мать. Уставившись в темноту, Ради смотрел на мерцавшие на темном небе звезды и чувствовал, что страх постепенно покидает его. Над городом, погрузившимся в мрак, гулял легкий ветерок. Уличные фонари были разбиты, окна опустевших домов не светились. Из соседних садов доносились голоса, летели искры — наверное, люди улеглись прямо около костра. Многие перебрались в загородные домики, а кое-кто подался в окрестные села. Эти двухэтажные постройки с верандами, где отдыхали летом тырновцы, были красивы и удобны. Деревянные или глинобитные, они находились далеко за городом среди виноградников и фруктовых садов. Что сталось с ними? Уцелели они или нет?.. Вон соловьи, и те примолкли. В такие весенние вечера Ради любил стоять у открытого окна и, слушая пение птиц и шум Янтры, мечтать о неизвестном, далеком будущем. А улегшись, он подолгу ворочался на жесткой постели. Сон не шел к нему. Старые дома живут своей особой жизнью, хорошо известной Ради. Первыми начинали потрескивать балки потолка. На этот звук отзывались доски пола, подавала голос жестяная птаха на кривой дымовой трубе, выведенной на улицу через отверстие в стене. Скрипели рамы открытых окон, закрепленные крючками. Жуки-точильщики сверлили столетние балки. Потом заводили свою ночную песню петухи. Жуки стихали. Потолок, балки, окна — все умолкало. Ночь — таинственная, сказочная тырновская ночь — убаюкивала всех. Вслушиваясь в ее музыку, Ради засыпал…

Но вот снова всколыхнулась, задрожала земля. Разбудила, напугала задремавших было людей. Разрушила уцелевшие стены, сбросила наземь черепицу с покосившихся крыш. Завыли голодные собаки. И тут подул сильный ветер, загремело железо покоробленных крыш и водосточных труб, зашумели деревья. В гуще облаков, которые с вечера затянули небо, сверкнула молния. Небо почернело, полился дождь. Вскоре дождь усилился, ветер сорвал половики с навеса. Разбуженные люди засуетились, загалдели, громко заплакали дети. Трава намокла от дождя, рогожи пропитались влагой, набухшие половики отяжелели, обломали планки. Николе Бабукчиеву на лицо прыгнула лягушка.

— Вставайте, люди! — крикнула бабушка Зефира.

Над округлыми горными вершинами появилась белая полоса — предвестница утренней зари. Тырновцы развели, костры, чтобы согреться и обсохнуть. Ради и Богдан вырыли небольшую яму, подожгли сухой хворост, из теста, которое замесила на доске бабушка Зефира, испекли на раскаленных углях лепешку. Лепешка подрумянилась, немного испачкалась в золе, когда ее поворачивали, но всем показалось, что они в жизни не ели более вкусного хлеба. Только ведь одном лепешкой всех на накормишь! Прошел слух, что военные будут раздавать хлеб населению. Хмурый, небритый, Бабукчиев поплелся к казармам. У ворот стоял часовой, преграждая вход посторонним… Счетовод направился к банку, но там тоже стоял солдат — пришлось вернуться с пустыми руками. Ребята в поисках хлеба разбрелись по пекарням. Возле мужской гимназии они увидели пленных: сержант вел их расчищать развалины, — оттуда доносились глухие стоны заживо погребенных героев Адрианополя. Пленным раздали лопаты и кирки, но они не двигались с места. Тогда сержант схватил лопату и, подтолкнув вперед одного из них, стал карабкаться вместе с ним по грудам камней. Люди, забыв про свои дела, ждали, что будет дальше. Через некоторое время из развалин вынесли мертвого санитара и, положив на тротуар, накрыли его шинелью. Теперь уже все пленные пошли за сержантом. Послышалась команда, стук лопат и кирок. Вскоре показался один из пленных — он нес что-то на плечах. Но тут земля дрогнула, и чудом державшийся балкон обрушился на его голову. Полуразрушенное здание окуталось облаком пыли, спасатели поспешно выскочили оттуда. Видя бессмысленность новых жертв, сержант поставил возле двух трупов часовых и увел пленных солдат.

Ради и Богдан отошли.

В полдень глашатай из управы оповестил жителей, что на следующий день к городской окраине крестьяне подвезут хлеб. Люди набрали в огородах бобов, шпината, зеленого лука, сварили похлебку.

Утром Никола Бабукчиев и бай Янко отправились в Чолакову слободу. Богдан и Ради пошли к пивоваренной фабрике. Туда уже направлялись и другие жители города, спешившие встретить телеги с хлебом. Ребята обогнали всех. От голода сводило желудки, урчало в кишках. Они шли, то и дело прислушиваясь. Из-за поворота показался обоз. Почувствовав запах хлеба, Богдан и Ради подбежали к первой телеге, протянули руки к усатому крестьянину:

— Дяденька, дай хлеба!

Крестьянин пошарил в мешке, вытащил большую черную лепешку и подал ее Ради. Отломив кусок. Ради протянул лепешку брату.

— Погоди, я дам и ему, — сказал крестьянин и спрыгнул на землю. Обоз остановился. Возчики обступили мальчиков.

— Как там у вас, ребята?

— Плохо. Город весь разрушен. А тут еще ночью пошел дождь… — рассказывал Ради, жуя хлеб.

— Неизвестно, кто жив, кто здоров. Убитых много, — вторил ему Богдан. — Больше всего пострадали раненые, которые лежали в мужской гимназии. Их только привезли с фронта, а через полчаса началось: земля гудит, все рушится… так и погибли.

Усатый крестьянин вытащил платок и принялся вытирать глаза. Прослезились и другие.

— Ждут вас, дядя. Много людей ждет. Крошки в рот не брали уже второй день.

— Забирайтесь ко мне на телегу, — позвал ребят один старик, все время не сводивший с них глаз. — Подвезу вас, устали, чай. Зять у меня на войне, тоже, небось, голодный. Хлеба мы вам дадим. Женщины всю ночь тесто месили, хлебы пекли. Все наши односельчане дали хлеб пострадавшим тырновцам. Кто целую выпечку, кто буханку, а у кого муки мало — тот принес лепешек. Все дали. — Он снял с плеча торбу. — Вот вам немного брынзы. Тьфу ты! Ну что бы мне положить еще кусок! А как же власти? Уж они-то должны позаботиться о вас. Неужто ничего вам не отпустили?

— Ничего, дедушка!

— Вот это плохо… Такая беда свалилась. Тут без помощи не обойтись. Нешуточное дело. Вон трубу с фабрики снесло. А корчму-то совсем завалило…

Толпа голодных людей окружила крестьянские повозки. Ради и Богдан спрыгнули с телеги.

— Эй, ребята, погодите чуток! Куда же вы? Возьмите еще хлеба. Вы ведь говорите, что вас много. Бери, сынок, и соседке вашей, солдатке, дай, у которой дите малое. Скажи: гостинец от дедушки Стояна…

Юрданка сидела под сливой, качала своего распеленатого младенца и тихонько пела.

Малыш сучил голыми ножками, гукал, довольный, что высосал из материнской груди все молоко до последней капли.

— Тетя Юрданка…

Она подняла голову. В ее больших глазах отразилось солнце, и они засияли.

— А, это ты, Ради? — увидев мальчика, она прикрыла обнаженную грудь.

— Один дедушка просил передать тебе этот хлеб.

— Мне? Весь каравай?.. Какой же это дедушка? — Юрданка не решалась взять в руки большой белый хлеб.

— Из деревни. Зять у него на фронте… Целую телегу хлеба в город вез.

— Господи, уж не из нашего ли он села. А вам, а остальным? На, возьми, — Юрданка отломила кусок хлеба.

Но Ради отказался. Хлеба принесли вдоволь, сегодня все будут сыты. Его отец и бай Янко еще не вернулись, но раз они задержались, значит, тоже придут не с пустыми руками.

Младенец заснул. Мать завернула его в теплую пеленку, стянула ручки и ножки повивальником и положила возле кучи одежды под навесом. Отрезала полкаравая ножом, висевшим у нее на поясе, и попросила Ради:

— Присмотри за ним. Я на минутку к Зойке сбегаю. Мигом обернусь.

Вернулись мужчины — каждый принес под мышкой полбуханки. В Турецком квартале создали комитет, который собирал хлеб у крестьян и раздавал его по полбуханки на человека, чтобы хватило всем. Такой комитет было создан и в Асеновой слободе. Только власти не шевелились. Богачи разъехались, поспешили вывезти свои семьи из опасного района.

Прибежала Юрданка — она тяжело дышала, платок сбился с головы, толстые русые косы метались по спине. Зайдя под навес, она положила выстиранные пеленки, взяла ребенка и подсела к обедающим.

— Задержалась я. Прошу прощения.

— Зойка-то дома? — бабушка Зефира бросила на нее сердитый взгляд.

— Дома, — Юрданка повернулась к ней и стала рассказывать новости: убитых хоронили без попа. Земля на кладбище растрескалась. Местами она так вздыбилась, что попа́дали кресты и памятники. Труп Смила два дня пролежал в садике у бани. Вчера Зойка с Камбуром положили его в сколоченный ими гроб, навьючили гроб на осла и отвезли на кладбище… Из мужской гимназии военные начали выносить убитых, их хоронят в общей могиле.

Рассказ Юрданки, упоминание о Смиле Коротышке вызвали у многих слезы. Ребята примолкли. Кончив есть, они ушли в сад. Замолчали и мужчины. В наступившей тишине вновь глухо загудела земля. Как видно, землетрясение кончится не скоро, но тырновцы приметили, что гул стал ослабевать, толчки повторялись реже — через час-два. Это немного успокоило людей, и они старались приноровиться к их чередованию.

— Зойкина семья, — продолжала Юрданка, — еще в первую ночь вернулась домой. Разбитые окна закрыли мешками. Страшно, конечно. Да ведь беда-то может настичь человека и в поле. Вон один решил укрыться в древних развалинах, думал спастись там от землетрясения, а тут из-под земли горячий фонтан как ударит. Ошпарило всего…

За бай Янко пришел посыльный. Загорелась пекарня на Самоводском рынке. Люди испугались, как бы пламя не перекинулось в город, но, увидев пожарную команду, успокоились.

Хуже всего обстояло дело с продовольствием. По центральной железной дороге поезда шли только до Горна-Оряховицы. Глыбы скал перегородили железную дорогу в Устье, так что поездов со стороны Балканского хребта ждать не приходилось. Вокзал был разрушен. Неизвестно, не обвалились ли туннели под городом и под лесом, в каком состоянии железные мосты, Стамболов мост. Никто не решался ходить по ним.

Город был оторван от мира.

На Марином поле построили бараки под учреждения. Заработали почта, Народный и Земледельческий банки. Одно за другим открывали двери и другие учреждения, хотя в них сидело пока по два-три человека. В сквер перед домом городской управы вынесли столы, городской голова Станчо Крыстев стал издавать распоряжения. Были созданы команды, которые расчищали улицы, чинили водопровод, приводили в порядок пекарни. Сначала с опаской, а потом все смелее торговцы начали открывать лавки, люди собирали все, что уцелело после землетрясения, и продавали прямо на тротуарах. Крестьянки приносили корзины с овощами, котелки с кислым и свежим молоком. Жизнь в городе постепенно налаживалась.

На пятый день после землетрясения настал небывалый зной. Небо заволокло сизой пеленой. Дышать было нечем, жара стояла и на виноградниках, и в лесу. Высунув языки, собаки прятались в кустах и буйных зарослях полыни. Солнце стояло в зените, словно раскаленный шар, — оно не светило, а жгло. Потом вдруг над Зеленкой появились лохматые шапки черных туч, изредка угрожающе сверкали молнии. Огненный меч, пронзив горизонт, с оглушительным треском обрушился в Янтру. Потемнело. Тучи вступили в единоборство, загремели, затрещали, проливая на землю потоки воды, роняя крупные, с яйцо, градины. Налетел ураган. Разбушевавшись, он вихрем понесся по изрытым улицам, вдребезги разбивая уцелевшие окна, ломая ставни, вырывая с корнем деревья. В воздухе носились доски, жестянки, бумага, солома. Тырновцы бежали куда глаза глядят, в исступлении кричали: «Погибаем… Конец Тырнову!..» Это, пожалуй, было пострашнее землетрясения.

Ураган промчался над Мариным полем и смел наскоро построенные бараки. Хлынул дождь. В садах зажурчали ручьи, по улицам потекли реки. Промокшие до костей, люди жались поближе друг к другу, толпились возле сорванных навесов и палаток. Беспомощные, онемевшие от страха и ужаса, они не могли ни кричать, ни взывать к богу.

Ураган пригнал из Горна-Оряховицы целый состав вагонов. Одни вагоны докатились до самой станции Трапезица, а другие остановились на мосту между туннелями, словно хотели показать, что мост стоит прочно…

Стихия утихомирилась — так же внезапно, как и разбушевалась. Дождь перестал. В наступившей тишине было слышно, как клокочут по мостовым потоки воды, увлекая за собой деревья и камни, как беснуется вышедшая из берегов Янтра.

На западе, над горами, встала радуга.

В саду у Бабукчиевых стояла крытая жестью шестиугольная беседка, выкрашенная зеленой краской. Между беседкой и забором весной цвели гиацинты, тюльпаны и нарциссы. По другую сторону тянулись грядки с овощами, росли фруктовые деревья, которые с трудом приживались на каменистой почве. Летом вся семья ужинала в беседке под керосиновой лампой, подвешенной над столом. После ужина женщины шли мыть посуду и стелить постели, дети убегали в сад, а отец оставался допить кофе и выкурить перед сном сигарету. Пес Того ложился на песок и, довольно урча, грыз кости. Ради очень любил сидеть в беседке, учить уроки или читать книгу.

Беседка не пострадала от землетрясения. Только слегка накренилась, но ее легко можно было подправить. Она стояла довольно далеко от дома, и не было опасности, что на нее упадет какая-нибудь балка. После урагана Бабукчиевы из сквера перебрались в беседку: не жить же на улице.

Мужчины сразу принялись ремонтировать строение и обшивать его досками. Они принесли из дома матрацы и одеяла, разложили их на скамейках и стульях. Вшестером было нелегко поместиться в беседке, но ничего не поделаешь. По крайней мере над головой была крыша, а самое главное — они у себя дома. Хозяева ходили озабоченные, неспокойные, а Того не знал, как выразить свою радость. Он носился за ними по пятам, путался в ногах, бегал в подпол и в комнаты, словно хотел показать, что уберег все до последней мелочи.

— До чего дожили, Кольо, — сказала бабушка Зефира зятю, видя, как он осунулся от хлопот и забот.

— Ох, не говори, мама. Трудно поверить. Как теперь быть?

— Был бы ты жив-здоров.

— На одном здоровье далеко не уедешь. Деньги нужны, деньги! Где их взять, на что ремонтировать дом?

Бабушка Зефира знала, что зять откладывает деньги на черный день. Он писал прошения знакомым крестьянам, оказывал им услуги в суде, где прослужил много лет и знал все до тонкостей. Крестьяне расплачивались с ним яйцами, мукой, курами, иногда давали деньги. Эти деньги, а также наградные, выдаваемые служащим банка к Новому году, Никола Бабукчиев вносил в банк. На эти деньги он мечтал выучить сыновей — это было его сокровенное желание. Оставшись без родителей с четырьмя сестрами на руках, которых нужно было выдать замуж, он не окончил гимназии и при каждом удобном случае повторял детям: «Учитесь, учитесь. Ученье — свет! Было бы кому меня содержать, не сидел бы я в банке счетоводом. Все до последней нитки отдам, до последнего вздоха буду вам помогать, чем смогу. И на том свете мне не будет покоя, если вы не получите высшего образования…»

Бабушка Зефира знала все это, и когда дети слишком увлекались играми, заставляла их садиться за уроки. И не Денка, а она просила зятя купить необходимые вещи. Бывало скажет ему: «Ты у нас словно мучной мешок, похлопаешь тебя — глядишь, опять муки набралось». Зять хмурился, целыми днями не разговаривал с ней, но просьбы выполнял. Теперь же стало совсем худо. Денег требовалось много, а взять негде. Как тут не кручиниться, как не тревожиться! И дом нужно приводить в порядок, и посуду покупать, вон забор упал, камни ограды по соседским дворам раскидало. Голова у бабушки Зефиры шла кругом. Она смотрела на небо и шептала: «Господи, спаси и помилуй нас!».

Тяжелее всего приходилось по ночам. Теснота, ни повернуться, ни ноги вытянуть. Мальчики спали на лавках, а она, дочь, зять и Любка — на полу. Спиной к спине, прямо в одежде, — всякое может случиться. Все жили в постоянном страхе. Ревматизм, как червь, точил ее старые кости, не давал ни минуты покоя, но она не охала и не стонала, боясь разбудить домочадцев. Зять тоже засыпал поздно. Он ворочался, угнетаемый тяжкими думами, вытягивал то правую, то левую ногу, пока, наконец, его не одолевал сон.

Ради закрывал глаза, притворяясь спящим. Общие заботы захватили и его, на душе было неспокойно. Перед глазами вставали погибшие товарищи: Ангел из Асеновой слободы — кудрявый, черноволосый и смирный, как божья коровка, ничего, что и ростом вышел, и силой; длинный Савва, что всегда приходил в школу с невыученными уроками и даже оставался на второй год. Зимой он колол лед для отцовского ледника, а летом нанимался к какому-нибудь богачу; возил из города на дачу пожитки и покупки, наполнял кадки холодной водой из речек — Качицы или Мармарлии. Ангел, Савва и другие рослые ребята сидели за последними партами, потому-то и провалились в подвал и погибли. Всплывали в памяти пленные, откапывавшие раненых. Ради содрогался при мысли, что семьдесят раненых и санитаров остались под развалинами. Их жены, родители и дети никогда больше не увидят их. Страшно подумать! Город вымер, улицы опустели. Его родной дом тоже затаенно молил о помощи, трещал, стонал, будто живой. Видно, потревоженным камням старого фундамента было неуютно, они умащивались поудобнее. Глухо роптали рассохшиеся балки крыши, покореженные, продырявленные гвоздями. Неужто город превратится в руины, подобно древней столице Асеней?[6]

Слышался шорох летучей мыши, мяуканье голодной кошки. За ней гонялся Того. Ради впадал в забытье и засыпал с тяжелым сердцем.

Бабукчиевы выдержали неделю — дальше так жить было нельзя. Решили сделать к беседке пристройку размером с бабушкину кровать. На ней можно было спать вчетвером поперек. Обшарили весь подпол, с горем пополам насобирали досок, выбрали крепкие колья из свалившейся ограды и за день сколотили пристройку. И сделали это вовремя, потому что ночью снова полил дождь. Крыша пристройки тут же начала протекать. Бабушка Зефира, Денка, Любка и Богдан — все, кто спал в новой «комнате», тут же проснулись.

Утром Никола пошел искать жестянщика Сандьо. У ремесленников и мастеров после землетрясения работы было хоть отбавляй, они наспех соорудили у себя во дворах мастерские. Сандьо жил неподалеку. Работал он споро, но брал дорого. Двустворчатые ворота были приоткрыты, и Бабукчиев обрадовался, увидев, что новый дом Сандьо цел и невредим, а во дворе копошатся ребятишки. Сандьо вышел к нему и, поздоровавшись, спросил:

— Что скажешь, бай Кольо?

— Нужда привела меня к тебе, сосед. Сделал я пристройку к беседке. Да вот крыша протекает. Беда, Сандьо!

— Еще какая беда, бай Кольо. Понимаю, тебе жесть нужна. Да только нету у меня ее.

— Не отказывай. Помоги! Соседи ведь мы!

— Что правда, то правда: тебе не могу отказать. Подожди денек-другой.

В субботу около полудня Сандьо явился с ящиком инструментов и листами жести. Он залез на крышу и стал прибивать листы железа деревянным молотком. До заката солнца крыша была готова. Жестянщик осмотрел ее со всех сторон, кое-где подправил, потом прибил в беседке крючок для одежды. Бабушка Зефира попросила его сделать навес над таганком. На кухне стряпать боялись.