Аллея кошмаров

Карта XII Звезда

– Ложись на кушетку.

– Я не знаю, о чем говорить.

– Ты каждый раз так говоришь. О чем ты думаешь?

– О тебе.

– Что обо мне?

– Я хочу на тебя смотреть, а ты сидишь так, что мне тебя не видно.

– Когда ты ложишься на кушетку, прежде чем откинуться назад, ты всегда приглаживаешь волосы. Почему?

– У меня примета такая.

– Объясни.

– У каждого, кто выступает на сцене, есть свои приметы. Например, какие-то действия за кулисами, перед тем как выйти к публике.

– И почему ты именно так делаешь?

– По привычке. В детстве у меня на затылке торчал хохолок, и мама велела мне его приглаживать.

– Ты только поэтому так делаешь?

– А какая разница?

– А ты подумай. Кто-нибудь из твоих знакомых так делает?

– Нет. Давай сменим тему.

– О чем ты думаешь?

– О пианино.

– Продолжай.

– Пианино. Есть люди, которые играют на пианино. А другие поют. Моя мама пела. Когда она пела, отец уходил в столовую, пошептаться с кем-нибудь из приятелей. А остальные гости сидели в гостиной, слушали, как мама пела.

– Она себе аккомпанировала?

– Нет, аккомпанировал ей Марк. Марк Хамфрис. Он сидел и смотрел на нее, будто раздевал взглядом. И приглаживал волосы, вот так…

– Ну вот.

– Но это же глупо! С чего бы мне перенимать привычку у этого типа? Когда мама с ним сбежала, я по ночам не спал, все придумывал, как бы его убить.

– По-моему, ты им восхищался.

– Это дамочки им восхищались. Он был такой здоровяк, крепкий, с глубоким басом. Дамочки от него были без ума.

– Хамфрис пил?

– Да, в меру.

– А твой отец?

– Нет, никогда. Он белоленточник, член Общества трезвости.

– В день нашей первой встречи я предложила тебе выпить бренди, чтобы ты пришел в себя. Ты сказал, что не пьешь спиртного.

– Черт возьми, не надо все представлять так, будто я хочу походить на отца. Или на Хамфриса. Я их обоих ненавидел.

– Но от выпивки отказывался.

– Не из-за них.

– А из-за чего?

– Не твое де… Не хочу об этом рассказывать.

– Мне платят за то, чтобы я слушала. Не спеши. Придет время – расскажешь.

– Мне тогда, ну, в первый раз, показалось, что бренди пахнет как денатурат.

– А ты что, пил денатурат?

– Нет, боже упаси. Это Пит…

– Какой еще Пит?

– Да я его фамилии не знаю. Мы гастролировали в Миссисипи, остановились в городке Берли. С нами был один цирковой, Пит. Тот еще забулдыга. Однажды напился денатурата и помер.

– А голос у него был глубокий и звучный?

– Да. Как ты догадалась?

– Не важно. Кто он для тебя?

– Никто. То есть он…

– О чем ты думаешь?

– Черт, ну хватит меня уже морочить!

– Не спеши.

– Он… он был мужем Зены, гадалки. Она гороскопами приторговывала. А я… в общем, я завел с ней интрижку хотел вызнать побольше как менталисты работают она была женщина видная я за ней ухлестывал а чтобы Пит нам не мешал дал ему выпить кто ж знал что в бутылке денатурат или я просто забыл ну он и помер а я перепугался что меня обвинят мол я его нарочно отравил но пронесло. Вот и все. Довольна?

– Продолжай.

– Нет, правда все. Я долго боялся, что меня обвинят в убийстве, но Бог миловал. Зена ничего не заподозрила. А потом мы стакнулись с Молли, ушли из бродячего цирка, и все забылось, как дурной сон. Только я не забыл.

– И ты бросил пить, потому что чувствовал себя виноватым.

– Ох, ради всего святого! Чтобы заниматься ментализмом, надо всегда быть начеку, так что спиртного лучше не употреблять.

– Что ж, вернемся к Хамфрису. До того как твоя мама с ним сбежала, он тебе нравился больше, чем отец?

– Ну сколько можно об одном и том же? Да, нравился. Он всем нравился. Но после того, как…

– Продолжай.

– Я их застукал…

– За сексом с твоей матерью?

– Да. В Лощине. Мы с мамой ее нашли. А я как-то раз туда один пошел. И увидел. Вот прямо так и увидел. Все-все-все. Все, чем они занимались. И мне захотелось убить отца. Это он ее довел, ну, я так думал. Я хотел… хотел, чтобы…

– Что?

– Я хотел, чтобы они взяли меня с собой. Но она меня бросила, черт ее побери! Оставила меня с этим старым мерзавцем, в треклятом захолустном городишке. А я хотел с ней сбежать, мир поглядеть, пойти на сцену. Хамфрис когда-то выступал на сцене. Но меня оставили гнить с этим гнусным старым святошей.

– Поэтому ты стал проповедником спиритуализма.

– Я аферист, черт возьми! Ясно тебе, сука вымороженная? Я ищу наживы. В этом безумном мире ничего, кроме денег, не имеет значения. Если у тебя есть деньги, ты на коне. А если денег нет, ты дерьмо, грязь у подножья пирамиды. Я свое возьму, лбом пробьюсь. Выдою из лохов все до последнего гроша, до золотых фикс в зубах. И ты копам на меня не донесешь, потому что если вдруг что скажешь, твои клиенты перепугаются, и не видать тебе больше двадцати пяти долларов в час. Ну да, в твоем поганом жестяном шкафчике заперто много компромата, на всех и каждого, я знаю. Про светских дамочек с триппером, про банкиров-педерастов, про актрис-содержанок, про детей-дебилов… У тебя все записано. Мне бы такое досье, я б их по холоду так прокачал, что толпами приползли бы, на коленях. А ты сидишь здесь вся такая невозмутимая, слушаешь за жалкие гроши, как лохи выбалтывают тебе свои беды. Если б я знал столько, сколько тебе известно, то пока миллион с них не срубил, не остановился бы. Эх ты, рохля блондинистая! Все они лохи. Сами на разводку напрашиваются. Вот я их и обдеру как липку. А если вдруг кто рот задумает раззявить и копам настучать, то у меня на примете есть пара правильных людей, им твое джиу-джитсу нипочем.

– Не кричите, мистер Карлайл. На меня и похлеще кричали. С настоящими гангстерами ты не знаком. Ты их боишься. Точно так же, как меня боишься. В тебе скопилось много зла. Тебе кажется, что ты меня ненавидишь. Вот так бы и сорвался с кушетки, избил бы меня до полусмерти, правда? Но ты не в состоянии. Со мной ты беспомощен. Я – единственная, кого ты не способен задурить. Тебе не заморочить меня кисейными призраками, не впечатлить поддельной йогой. Со мной ты беспомощен, совсем как тогда, когда твоя мать ушла к другому, а тебя бросила. По-моему, ты отправился за ней. Сбежал из дома, правда? Чтобы выступать на сцене. И теперь перед каждым выступлением приглаживаешь волосы, как Хамфрис. Он ведь был сильным, красивым, уверенным в себе. По-моему, ты воображаешь себя Хамфрисом.

– Но… он же…

– Именно так. Очевидно, ты испытываешь такое же сексуальное влечение к матери.

– Черт тебя побери! Что за…

– Лежи смирно.

– Я тебя убью…

– Лежи смирно.

– Я тебя… Мама. Мама. Мама.

Ноги у него подкосились. Он закрыл лицо ладонями, подполз к ней, ткнулся головой в колени, зарылся в юбку. Доктор Лилит Риттер с чуть заметной улыбкой посмотрела на растрепанную соломенную шевелюру, ласково погладила его по голове, а он, рыдая и всхлипывая, тянулся губами к ее лону. Свободной рукой она придвинула к себе блокнот и стенографической скорописью вывела: «Берли, Миссисипи».

В весенних сумерках обелиск чернел на фоне безоблачного неба с одинокой звездой. Нет, не звездой. С планетой. Венера мигала, будто космическим кодом передавала Земле сообщения на межпланетном языке. Он чуть сдвинул голову, чтобы холодная сверкающая планета оказалась на бронзовом кончике каменного столпа. По темному парку проехал автомобиль, на миг осветив фарами камень, покрытый иероглифами. Картуши с именами царей и героев, восхваления мертвецов, воззвания к забытым богам, молитвы, обращенные к сверкающей судьбоносной реке, которая несет свои воды по древней земле на север и льнет разветвленным устьем к морю, а исток ее окутан тайнами. Существовали ли эти тайны и тогда, еще до арабских завоеваний? До того, как лохи стали измерять туннели Великой пирамиды в дюймах, пытаясь предсказать, что случится с миром.

Весенний ветерок растрепал ей волосы, на лицо упали шаловливые пряди. Он прижался щекой к ее щеке, свободной рукой указал на планету, мерцающую на кончике каменной иглы. Она молча кивнула. На него снова нахлынуло беспомощное изумление, бессилие, не позволяющее к ней прикоснуться, немое преклонение. Два раза она ему отдалась. Бесстрастно, будто предлагая бренди, наблюдая за его реакцией. За маской сказочного лица с невозмутимыми глазами что-то дышало, струило кровь из крошечного сердца, бьющегося за высокой грудью, но ускользало от прикосновения, как паутина. Паутина в чаще леса, задевающая кожу и исчезающая под пальцами.

Рот, пересохший от нестерпимого жара желания, свела болезненная оскомина запретных, терзающих воспоминаний. Он отстранился, посмотрел ей в лицо. Ветер усилился, и безупречные ноздри чуть дрогнули, по-звериному принюхиваясь к ароматам весны. Значит, она – зверь? В этом и скрыта ее тайна? Может быть, она – просто грациозная золотистая кошечка, которая, наигравшись, выпускает коготки, требуя, чтобы ее оставили в покое? Но за невозмутимым взглядом непроницаемых глаз прячется беспокойный разум. У зверей нет такого органа. Хотя, возможно, это отметина нового, высшего существа, создания, которое появится на свет лишь спустя несколько веков? Может быть, природа, выпустив щупальца из прошлого, слепо ткнулась в настоящее, явив человечеству образец того, чем ему суждено стать через тысячелетие?

Этот разум опутывал его своими тенетами, осыпал крохами дикой радости, отмеряемой миллиграммами слов, едва заметным изгибом губ, мимолетным высверком страсти в серых глазах за непроницаемой завесой тайны. Присутствие этого разума ощущалось постоянно и неизменно, как будто сцепленное с его собственным умом невидимой золотой нитью тоньше паутинки. Оно терзало ум, окатывало леденящим презрительным укором, заставляя беспомощно барахтаться в горьком отчаянии, а потом, как только ужас становился невыносим, посылало волны тепла, и они влекли его к жизни, кубарем возносили на заснеженную горную вершину, откуда перед ним открывался вид и на холмы и долы земные, и на войско городов, и на все пути человеческие. Все они принадлежали ему, могли принадлежать ему и будут принадлежать ему, но, если золотая нить оборвется, он с воплем низвергнется в темную бездну страха[47].

Повеяло холодом. Они встали. Он прикурил две сигареты, передал одну своей спутнице и, обогнув обелиск, медленно последовал вместе с ней вдоль неотделанной задней стены музея, а потом по окраине парка, мимо которого скользили лучи фар редких городских автобусов.

Он взял ее ладонь в свою, бережно спрятал в карман пальто и на миг ощутил ее податливое, чуть влажное тепло, воображая солоноватую, мускусную сладость, но в тот же миг ощущение изменилось – он как будто сжимал руку покойницы или гуттаперчевый муляж на конце складной указки, извлеченный из скрытого в кармане водонепроницаемого пакета с колотым льдом, чтобы недоверчивый супруг убежденной спиритуалистки ощутил призрачное прикосновение.

В нем росло и ширилось одиночество, подтачивало его изнутри, будто раковая опухоль или тысячеглавый червь, глодало нервы, заползало под кожу, сковывало руки, оплетало мозг удавкой, извиваясь, копошилось в чреслах, изнывающих от страсти и неудовлетворенности, от желания и малодушия, тыкалось в пустоту, бессмысленно зажатое в кулаке – до оргазма, до нахлынувшего всепоглощающего стыда, до ненависти к самому себе, униженному своим же позором.

Они остановились. Он подошел к лавочке под деревьями, где в свете уличных фонарей сияла юная листва, хрупкая и трогательно новая, извечная старуха-весна, что заботливо и нежно, будто девушка, год за годом будет напитывать свежей зеленью воздух даже тогда, когда исчезнут и они, и проклятый загнанный город. Исчезнут, думал он, глядя на ее лицо, пустое, как хрустальный шар, отражающий светлый прямоугольник окна.

Остро сознавая неустанный, стремительный бег лет к смерти, он притянул ее к себе, сжал в смертельном – посмертном – объятии. Она позволила себя обнять, и он еле слышно застонал, коснувшись щекой ее гладких волос. Потом она отстранилась, привстала на цыпочки, скользнула губами по его губам и пошла дальше. Он отстал на несколько шагов, потом поравнялся с ней и снова взял ее за руку. На этот раз ладонь оказалась твердой, сильной, решительной. На миг он ощутил восхитительное краткое пожатие, а потом она высвободилась, спрятала руки в карманы и зашагала дальше; дымок сигареты реял над плечом, будто сладко пахнущий шарф на ветру.

Она шла, переставляя ступни параллельно, словно по трещине в асфальте. Щиколотки не дрожали, несмотря на высокие каблуки. На ней были темно-серые чулки и туфли со стальными пряжками.

Откуда ни возьмись, на тротуар выбежали два юных оборванца, страшно довольные тем, что шастают по городу после полуночи. Они гонялись друг за другом вдоль парковой стены, в тени деревьев. Один толкнул другого, выкрикивая какие-то ругательства, и тот, кого толкнули, срикошетил на Лилит. Извернувшись, как падающая кошка, она отскочила в сторону, и бедняга во весь рост растянулся на щебенке, обдирая ладони. Потом сел и прыжком бросился с кулаками на своего приятеля. Все детские игры одинаковы, подумал Стэн, глядя на них. Сначала дурачатся, пока кто-нибудь не поранится, а потом начинают драться. Обменяются парой тумаков, а через минуту снова помирятся. О господи, ну зачем мы вырастаем в такую жизнь? Кто установил, что надо добиваться женщин, власти, денег, любви, держать фасон, хранить лицо, продвигать номер, улещать антрепренеров, выцыганивать свой чек…

Глубокой ночью горели редкие фонари. Рычание города стихло до еле слышного гула. Идет весна, и стройные тополя невинно стоят у долины с травянистыми пригорками под рукой… ну почему оно не забывается? В глазах мутилось, губы поджались.

И тут Лилит взяла его под руку, повернула, подтолкнула через дорогу к жилому дому, где у нее были апартаменты, где она творила свое особое волшебство, где запертые шкафы были полны досье. Где она говорила клиентам, как поступать, если захочется выпить, если захочется что-нибудь сломать, если захочется принять снотворного и уснуть навсегда, если захочется переспать с горничной или чего им там еще хочется такого страшного, что они согласны платить ей двадцать пять долларов в час, лишь бы она им сказала либо почему можно так делать или продолжать так делать или думать о том, чтобы это делать, либо как перестать это делать или перестать хотеть это делать или перестать думать о том, чтобы это делать, либо заняться чем-нибудь еще, почти таким же хорошим, или чем-то плохим, которое однако же доставляет удовольствие, или просто чем-нибудь таким, что позволяет что-то делать.

У дверей ее апартаментов они остановились, и она обернулась к нему, безмятежно улыбаясь, давая понять, что сегодня он к ней не войдет, что сегодня он ей не нужен, что сегодня она его не хочет, не хочет его губ на своих губах, не хочет, чтобы он опускался на колени рядом с ней и целовал ее, не хочет от него ничего, кроме уверенности в том, что когда ей захочется его в ночи, когда ей захочется его губ и его преклоненных колен и поцелуев, то она заставит его все это проделать но только тогда когда ей этого захочется и именно так как ей этого захочется потому что ото всех она брала только то что ей хочется и позволяла ему все это лишь потому что ей этого хотелось а не потому что у него это получалось лучше всех хотя он не знал были ли другие и знать не хотел и это не имело никакого значения и он был в ее распоряжении в любое время когда ей этого хотелось поскольку именно это было ей свойственно и он повиновался ей во всем потому что она держала в руке золотую нить по которой в него струился животворный ток а в глазах ее был реостат регулирующий силу этого тока и она могла лишить его жизненных сил и истощить его и заморозить до смерти если бы ей этого захотелось и вот в какой переплет он попал только ему было все равно потому что до тех пор пока золотая нить вплетена в его мозг он способен дышать и жить и двигаться и стать таким великим как она пожелает потому что она посылает по нити животворный ток чтобы он стал великим и жил и даже занимался любовью с Молли когда Молли докучала ему расспросами не надоела ли она ему и не собирается ли он с ней расстаться пока не поздно а то она превратится в старую кошелку утратит привлекательность для других мужчин и ссохнется изнутри так что никогда больше не сможет иметь детей.

Все это он увидел в полной нижней губе, в острых скулах и подбородке, в огромных серых глазах, которые в темном коридоре казались лужицами чернил. Он хотел ее о чем-то спросить и облизнул губы. Она прочла его мысли и кивнула, а он, со шляпой в руках, стоял на три ступеньки ниже, устремив на нее умоляющий взор. А потом она даровала ему просимое – свои губы на краткий, теплый, нежный, сладкий, влажный миг и мимолетное касание языка, будто слова «спокойной ночи», вылепленные из мягкой влаги. Потом она исчезла, а он остался ждать – еще день, еще неделю, еще месяц, готовый сделать все, что она пожелает, лишь бы она не оборвала золотую нить, а сейчас он заполучил ее позволение, извлеченное из его разума, и он поспешил им воспользоваться, прежде чем она передумает и по невидимой нити, вплетенной в его мозг, пошлет леденящий запрет, который остановит его руку в шести дюймах от его губ.

Неподалеку от ее дома был коктейль-бар со стеклянной вывеской, освещенной изнутри: «БАР». Стэн торопливо вошел. Фрески зигзагами пересекали трехцветную стену, негромко играло радио, а бармен кивнул на стул в дальнем конце стойки. Стэн выложил доллар на полированную столешницу:

– «Хеннесси», трехзвездочный.

– «Treues Liebes Herz»[48] под смех и гам играли музыканты там, вальс Штрауса…[49]

– Что-что?

– «Дом блудницы». Зайдем?

Летним вечером они шли по переулку; вдали переливалась яркими огнями Лексингтон-авеню. Над подвальным окном старого кирпичного особняка, аляповато раскрашенного красным и синим, виднелась вывеска «Корчма „Двуглавый орел“». Из окна доносилась цыганская музыка.

– Ну, это какая-то грязная забегаловка.

– Если мне хочется чего-нибудь попроще, я не гнушаюсь грязными забегаловками. Давай зайдем.

Внутри было темно, на пятачке для танцев переминались редкие парочки. Унылый толстяк с синюшными брылями, в темно-зеленой шелковой косоворотке с засаленными рукавами, подошел к посетителям и провел их в кабинку.

– Угодно выпить? Хороший «Манхэттен»? Хороший мартини?

– У вас есть настоящая водка? – спросила Лилит, разминая сигарету.

– Хорошая водка. А вам, сэр?

– «Хеннесси», трехзвездочный, и воду.

Официант принес заказанное. Стэн протянул ему купюру, но тот ее не взял.

– Потом. Сначала хорошо погуляйте. А расплачиваться будете потом. Как всегда, сначала хорошо, потом плохо. Сначала гуляешь, а потом приходится платить. – Он наклонился через стол и прошептал: – А эта водка таких денег не стоит. Вы зачем сюда пришли? К гадалке?

Лилит посмотрела на Стэна и рассмеялась:

– Да.

Из темного угла вышла женщина, вперевалочку направилась к ним. Пышная алая юбка шелестела при каждом шаге. На голове гадалки красовался зеленый шарф, крючковатый нос нависал над тонкими вялыми губами, а между тяжелых грудей, еле сдерживаемых грязной белой блузкой, залегла глубокая жирная складка. Гадалка втиснулась за стол рядом со Стэном, жарко прижалась округлым бедром к его ноге.

– Срежьте колоду, мэм. Поглядим, что карты скажут. О, смотрите! Хорошая карта. Называется «Звезда». Вот, здесь девушка – одна нога на суше, другая в воде. Она выливает на землю вино и воду. Это хорошая карта. Вы счастливы в любви, мэм. Светловолосый мужчина собирается сделать вам предложение. Дело не сразу устроится, но все закончится хорошо. – Она открыла следующую карту. – А вот это Отшельник. Старец со звездой в фонаре. Вы что-то ищете, правда? То, что потеряли. Кольцо? Какое-то письмо?

Лицо Лилит сохраняло невозмутимое, отрешенное выражение. Никакой реакции на вопросы. Гадалка перевернула очередную карту.

– Колесо Фортуны. Вы будете жить долго и в полном здравии, мэм. Может быть, возникнут проблемы с желудком или нервами, но все закончится хорошо.

Лилит затянулась сигаретой и взглянула на Стэна. Он вытащил из кошелька две купюры и протянул их цыганке.

– Все, подруга. Вали отсюда.

– Спасибо, мистер. Но карты многое знают. Им будущее ведомо. А если кого ждет беда, то подскажут, как ее избежать.

– Давай-давай, пошевеливайся.

Цыганка запихнула деньги в карман вместе с колодой Таро и, не оглядываясь, выбралась из кабинки.

– Ага, до кучи она нас еще и сглазит, – сказал Стэн. – Ну и тоска. Какого черта я бросил цирк? Стал бы главным руковедом, зарабатывал бы десять тысяч за сезон.

– Ничего подобного, милый. – Лилит пригубила водку. – По-твоему, я бы тобой заинтересовалась, если бы ты стремился только к посту главного этого, как его там?

– Руковеда, – слабо улыбнулся он. – Хироманта. Вы правы, доктор. Вдобавок меня б поймали с куклой и избили бы до смерти. – Заметив ее недоуменно выражение, он объяснил: – «Кукла» – часть того, что цыгане называют «хоккани боро», большое надувательство. Лоху предлагают завязать долларовую бумажку в носовой платок, положить узелок под подушку, а наутро в платке оказывается два доллара. Лох возвращается, приносит все сбережения из своей кубышки. Понятное дело, на следующее утро в платке нет ничего, кроме груды нарезанной бумаги. Вот тут-то цыгану и не поздоровится.

– Ах, мистер Карлайл, да вы настоящий фольклорист. Думаешь, твой пронырливый ум удовольствовался бы незамысловатым обманом невежественных селян? Даже если бы ты зарабатывал десять тысяч в год и всю зиму валял дурака.

Он допил бренди и сделал официанту знак повторить.

– Ага, вот так осенью сидишь в балагане, гадаешь клиентам, а под ногами хлюпает грязь и за шиворот затекает дождь. Нет уж, лучше особняк миссис Пибоди, под надежной крышей.

Лилит сощурилась.

– При случае, Стэн, нам с тобой надо поговорить. В скором времени у тебя появятся еще две прихожанки. Разумеется, не с моей прямой подачи, но все-таки. Одну зовут миссис Баркер. Она интересуется йогой и даже собиралась поехать в Индию, но я посоветовала ей не принимать скоропалительных решений на данном этапе ее жизненного пути. Ей нужно чем-то себя занять. По-моему, ей очень подойдет твой курс космического дыхания.

Стэн вынул из кармана листок бумаги и начал записывать.

– А как ее полное имя?

– Дай сюда. – Она скомкала листок, положила его в пепельницу и поднесла к нему пламя зажигалки. – Стэн, я тебя предупреждала, никогда и ничего не записывай. Надеюсь, мне больше не придется об этом напоминать. Ты любишь рассуждать о том, как заработать миллион исключительно своим умом, а сам ведешь себя как мелкий жулик.

Он расстроенно опустошил свой бокал, попросил второй и немедленно выпил.

– Ее зовут Люсинда Баркер, – продолжала Лилит. – А больше тебе пока не потребуется.

Стэн с минуту помолчал, раздраженно позвякивая кусочками льда в бокале.

– Вторую зовут Грейс Маккендлес. Сорок пять лет, не замужем. Жила с отцом, вела его хозяйство, а три года назад он умер. Одно время увлекалась теософией, но как вошла, так и вышла. Ей хочется получить неопровержимые доказательства загробной жизни.

– А можно узнать… тебе что-нибудь известно об ее отце?

– Кульберт Маккендлес, художник. Его работы наверняка есть в галереях и художественных салонах.

– Лилит, ну устрой мне проверку, в конце концов. Я знаю, что ты боишься, как бы я чего не напортачил и не подмочил твою репутацию. Честное слово, мне можно доверять. Я этим делом всю жизнь занимаюсь.

– Прекрати извиняться и слушай внимательно. Маккендлес переспал с дочерью. Один-единственный раз. Ей было шестнадцать. Больше это не повторялось, но с тех пор они были неразлучны. Это все, что я могу тебе рассказать. Кроме меня, об этом никто не знает, Стэн. И если ты оступишься, то мне придется себя обезопасить. Ты знаешь, о чем я.

– Ага. Да. Да-да. Ох, пойдем отсюда. Достала меня эта вонища.

Она вышла из ванной, завязывая поясок пеньюара. На фоне черного шелка руки сияли белизной. На ногах были крошечные черные шлепанцы. Лилит села к секретеру у окна спальни и вытащила из бокового ящика шкатулку с несколькими отделениями, помеченными «сапфиры», «тигровый глаз», «опалы», «агаты».

– Мои записи тебе ничем не помогут, – сказала она, не глядя на Стэна. – Они сделаны моей личной скорописью.

– О чем ты?

Она обратила к нему спокойный, милостивый взор.

– Пока я принимала ванну, ты зашел ко мне в кабинет, чтобы выяснить, подходит ли к шкафу с досье сделанный тобой ключ. Когда ты раздевался, то положил ключ на прикроватную тумбочку. Я его заметила. А сейчас его там нет. Ты его спрятал. Но я узнала бородку ключа. Слепок ты сделал в прошлый раз, когда мы с тобой переспали.

Он молчал, торопливо затягиваясь сигаретой; кончик сигареты зловеще алел, на нем нарастал длинный столбик пепла.

– Я собиралась отправить тебя домой, Стэн, но, по-моему, тебе нужно преподать урок хороших манер. А мне нужен педикюр. Накрасишь мне ногти. Возьми лак в прикроватной тумбочке и принеси сюда.

Он уныло затушил сигарету, просыпал пепел, смахнул его в пепельницу. Взял маникюрный набор и лак, подошел к ней. Воздух неприятно холодил обнаженную кожу. Стэн набросил рубашку на плечи и уселся на ковер у ног Лилит.

Она вытащила из шкатулки отделение с надписью «сапфиры» и рассматривала камни, поднося их ювелирным пинцетом к свету настольной лампы. Не глядя на Стэна, она скинула шлепанец и положила босую ступню ему на колено.

– Очень любезно с твоей стороны, дорогой. Проведем сеанс трудотерапии.

Великий Стэнтон намотал кусочек ваты на кончик палочки из апельсинового дерева и обмакнул в бутылочку с жидкостью для снятия лака. Жидкость распространяла едкий запах химикатов. Стэн осторожно тер ваткой крошечный ноготок, равномерно удаляя облупившийся лак, потом на миг прервался и поцеловал ступню, но Лилит продолжала рассматривать свои сапфиры. Осмелев, Стэн чуть сдвинул черный шелк и поцеловал ее бедро. Она обернулась, целомудренно прикрыла колени пеньюаром и снисходительно поглядела на него.

– Все, хватит греховодничать, мистер Карлайл. И осторожнее, не пролей лак на ковер, не то мне придется ткнуть тебя носом в лужу, а потом взять за шкирку и вышвырнуть за дверь. Тебе же этого не хочется?

Приподняв изящную стопу на ладони, Стэн начал красить ногти. Бледно-розовый лак ложился легко и ровно. Стэн вспомнил верстак в гараже и банки с краской. Он красил самокат, сделанный из ящиков и колесиков от старой коляски. «Какая прелесть, Стэнтон, – сказала мама. – Покрась мне пару кухонных табуретов». А потом отцу зачем-то понадобилась краска. Стэна ждала очередная порка.

– Ох, Стэн, осторожнее! Не тычь так сильно палочкой, мне больно.

Сам того не заметив, он закончил красить ногти на пальцах одной ноги и занялся другой.

– А кто б тебе обувь чистил, если бы меня не было? – Он спохватился, что в голосе слышна обида.

Лилит уложила сапфир в шкатулку, сощурила глаза.

– Для этого у меня кое-кто найдется. Тот, с кем мы ходим в театр, потому что ему не страшно появляться со мной на людях. Тот, кому не от кого прятаться.

Стэн отставил флакон с лаком.

– Лилит, вот как только мы зашибем денег… Главное – подцепить на крючок доверчивого… – Понимая, что это звучит неубедительно, он осекся. – Я… я очень хочу показаться с тобой в обществе, Лилит. Я… ну не я же это все придумал. Ты сама мне сказала, что с Молли лучше не расставаться. Если бы я вернулся в цирк…

– Стэнтон Карлайл. Проповедник церкви Вышнего Благовеста. Оказывается, ты способен ревновать. А я считала тебя бессердечным. Думала, что тебя интересуют только деньги. И власть. И еще деньги.

Он встал, скинул с плеч рубашку, сжал кулаки.

– Давай, подруга, рассказывай мне про других. Сколько угодно и про кого угодно. Я же не ревную, когда кто-то обменивается с тобой рукопожатием. Чем оно отличается от… ну, сама знаешь.

Она взглянула на него из-под опущенных век.

– Почти ничем. Нет. Вообще ничем. Я регулярно обменивалась рукопожатиями с одним судьей. Я была судебным психиатром, на зарплате государственного служащего, а старик помог мне открыть собственную клинику. Знаешь, Стэн, ночью все кошки серы. Мне смутно помнится, как однажды, когда мне было шестнадцать, я возвращалась с занятий в вечерней школе, а меня подстерегли пятеро соседских парней. Они отвели меня на стройплощадку и один за другим пожимали мне руки. Каждого хватило на два раза.

Он обернулся, удивленно разинув рот. Встрепанные волосы упали на лоб. Он отшатнулся к туалетному столику и, выпучив безумные глаза, уставился в трельяж. Лихорадочно нащупал маникюрные ножнички и ткнул ими себе в лоб.

К резкой боли добавилась тянущая боль в правом запястье. Лилит заломила правую руку Стэна ему за спину и не выпускала до тех пор, пока он не выронил ножницы. При этом она не забыла приподнять пеньюар так, чтобы не смазать полой невысохший лак на ногтях.

– Помажь йодом, – холодно сказала она. – Только не прикладывайся к бутылочке. Там хоть и немного, но вполне хватит, чтобы тебя стошнило.

Он сунул голову под струю холодной воды, потом вытер волосы мягким пушистым полотенцем. Царапина на лбу больше не кровоточила.

– Стэн, милый…

– Да-да, уже иду.

– Ох, ты все и всегда делаешь наотмашь! Мало у кого хватает смелости сделать то, чего им на самом деле хочется. Подойди сюда, ублажи меня – я люблю, когда меня ублажают, – а я расскажу тебе волшебную сказку. Для взрослых.

Он оделся, придвинул пуф и сказал:

– Давай ногу.

Лилит улыбнулась, отложила драгоценные камни и откинулась на спинку кресла, с наслаждением потягиваясь и следя за Стэном ласковым взглядом собственницы.

– Прелестно, милый. И так аккуратно! Что ж, я все-таки рискну и оставлю тебя ночевать. Расскажу тебе сказку. Да, милый. Можно. Но только в этот раз. У меня есть знакомый… Нет, глупенький, он мой пациент. Точнее, он был пациентом, а потом стал другом. Нет, не таким, как ты, милый. Он очень умный и способный человек и может быть нам очень полезен. Его интересуют сверхъестественные явления.

Стэн, сжимая ее ступню в руках, вопросительно посмотрел на нее.

– А как у него с деньгами?

– Он человек состоятельный. Будучи студентом, он потерял любимую девушку и до сих пор винит себя за это. Она умерла от аборта. Я поняла, что с ним хлопот не оберешься, и хотела отправить его к одному доморощенному фрейдисту, но тут выяснилось, что его интересует сверхъестественное. Его фирма производит электромоторы. Ты наверняка о нем слышал. Эзра Гриндл.