Аллея кошмаров

Карта XIII Колесница

ГРИНДЛ, ЭЗРА, промышленник, род. в Брайтс-Фоллз, штат Нью-Йорк, 3 января 1878 г., брат Маттиаса З. и Шарлотты (Бэнкс). Окончил Академию Брюстер и Колумбийский университет по специальности «инженерное дело». Женился на Айлин Эрнст в 1918 г., разведен в 1927 г. В 1901 г. принят на работу в отдел продаж компании «Хоббс», химикаты и лакокрасочные материалы; в 1905 г. возглавил чикагский филиал компании; с 1908 по 1910 г. строил заводы компании в Рио-де-Жанейро, Маниле и Мельбурне; с 1912 г. управляющий экспортными операциями. В 1917 г. перешел на государственную службу с окладом доллар в год[50], гор. Вашингтон, округ Колумбия. В 1919 г. стал генеральным управляющим компании «Американские коммунальные услуги», в 1921 г. назначен на пост вице-президента. В 1924 г. основал компанию «Гриндл: Холодильная техника», в 1926 г. – литейно-прокатный комплекс «Маниту» (филиал), в 1928 г. объединил пять компаний в «Гриндл: Листопрокатное и штамповочное производство». В 1929 г. основал корпорацию «Гриндл: Электромоторы» и стал ее президентом и председателем совета директоров. Публикации: «Проблема профсоюзов», 1921 г.; «Научный подход к повышению производительности», 1928 г.; «Психология управления производством» (в соавт. с Р. У. Гилкристом), 1934 г. Членство в клубах: «Ирокезы», «Готем атлетик», Инженерный клуб округа Уэстчестер. Хобби: бильярд, рыбалка.

Выдержка из ежегодника «Перекличка» за 1896 г., Академия Брюстер

ЭЗРА ГРИНДЛ (Шалопай)

Основной предмет: математика. Общественная деятельность: шахматный клуб, математический клуб, руководитель бейсбольной команды (3 года), исполнительный директор ежегодника «Перекличка». Колледж: Колумбийский университет. Цель в жизни: приобрести яхту. Любимое высказывание: «числом волшебным, трогательным звуком» (Конгрив)[51].

Рыжий юнец взглянул на человека у конторки и, заметив колоратку, траурно-черный костюм и шляпу с черной лентой, немедленно принял услужливый вид.

– Сын мой, будьте так любезны, окажите мне помощь в небольшом, но щекотливом деле, – сказал священник, пряча молитвенник в карман.

– С удовольствием, святой отец. Чем могу служить?

– Сын мой, я пишу проповедь о том, как грешно уничтожать жизнь до рождения. Может быть, в архиве вашей газеты найдутся статьи о несчастных грешницах, которые лишили жизни своих нерожденных младенцев? Нет-нет, не самые свежие примеры, вы же понимаете, о них всем известно. Меня интересуют давние случаи, в доказательство того, что подобным грехом страдали и наши предки.

Морщины избороздили юное чело, свидетельствуя о мучительной работе мысли.

– Ой, святой отец, боюсь, я вас не совсем понимаю.

Ласковый голос зазвучал тише:

– Я говорю об абортах, сын мой. Посмотрите в картотеке на буквосочетание «АБ».

Юнец покраснел, с достоинством удалился, а чуть позже вернулся с конвертом, помеченным «АБОРТЫ, СМЕРТИ (1900–1910)».

Человек в колоратке быстро просмотрел вырезки. 1900: «Мать двоих детей умирает от подпольной операции», «Светская львица…», «Супруг признался…», «Пакт о самоубийстве…»

Смерть ФАБРИЧНОЙ работницы (репортаж Элизабет Маккорд)

Вчера в больнице «Морнингсайд» хрупкая девушка, разметав по белоснежной подушке иссиня-черные пряди волос, из последних сил отвернулась к стене, когда к ней в палату ворвался молодой человек. Даже перед смертью она отказывалась на него смотреть и не хотела с ним разговаривать, хотя он слезно молил ее о прощении. Ему удалось скрыться от бдительного ока патрульного Мулкахи, чье присутствие в больничном отделении объяснялось насущной необходимостью изловить виновного в плачевном состоянии девушки и в ее безвременной кончине, однако же зоркая медсестра успела заметить, что на брелоке часов нарушителя спокойствия выгравированы инициалы «Э. Г.».

Сегодня в нашем замечательном городе где-то дрожит и корчится от страха жалкий трус, ожидая, что на его плечо вот-вот опустится тяжелая рука закона. Хочется верить, что безвинная девушка, отказываясь даровать ему прощение, навечно заклеймила его душу неизгладимым тавром за то, что своим бессердечным эгоизмом и преступной настойчивостью он сломал ей жизнь.

Девушка – стройная брюнетка в расцвете юных лет – одна из многих…

Человек в черном огорченно прищелкнул языком:

– Да, даже наши предки… Как я и предполагал. Грешно лишать жизни дитя нерожденное и младенца, не изведавшего таинства Святого Крещения…

Он вложил вырезки в конверт и с улыбкой поблагодарил рыжеволосого юнца.

На Центральном вокзале святой отец забрал чемодан из камеры хранения и в раздевалке комнаты отдыха переоделся в льняной костюм, белую рубашку и галстук в синюю полоску.

На Мэдисон-авеню он остановился и с ухмылкой взглянул на затрепанный молитвенник. Края страниц сморщились от дождей, а на форзаце виднелась выцветшая надпись спенсеровым курсивом[52] «От. Никола Тости» и дата. Светловолосый человек швырнул книгу в мусорную урну. В кармане у него лежала вырезка из газеты, статья, написанная сентиментальной дамочкой-журналисточкой тридцать лет назад, 29 мая 1900 года.

Приемная морга в подвале больницы «Морнингсайд» вмещала Джерри, ночного смотрителя, стеллаж с древними учетными журналами и обшарпанный письменный стол, а также два табурета для посетителей, радиоприемник, электрический вентилятор (для жарких дней) и электрический же обогреватель (для студеных). Сейчас вентилятор работал.

Посетитель в футболке и перепачканных серых брюках посмотрел на Джерри, который только что вернулся в приемную.

– Ну, вместо стопок я позаимствовал пару мензурок у ночной медсестры в Западном крыле. Такая милашка, ножки просто загляденье. Да, тут на мензурках всякие мерные деления, но ты не обращай внимания, наливай от души. Слушай, дружище, как здорово, что мы с тобой у Джулио стакнулись. И бутылку ты удачно прихватил. А то я весь вечер всухую сижу, горло пересохло. С удовольствием приму пару стаканчиков.

Его новый приятель сдвинул на затылок соломенное канотье и наполнил мензурки яблочной бормотухой.

– Ну, чтоб грифель в карандаше не ломался! – Джерри одним глотком опустошил мензурку и потребовал еще.

Блондинчик наполнил подставленную емкость и пригубил свою порцию.

– Скучновато тут по ночам?

– Да ничего так, терпимо. Я радио слушаю. В развлекательных программах крутят хорошие пластинки. А еще я решаю кроссворды. Ну, бывает и так, что ни секунды продыху не дадут – волокут мертвяков одного за другим. Особенно в сильный мороз. Или в жару. Мрут все больше старики. Их для порядка привозят в больницу, на случай, если оклемаются, но как доктор объявит: «В морг», тут уж никуда не денешься. Тогда приходится смерть регистрировать и у нас, и в муниципалитете. Некрасиво получается. Ага, спасибо, еще от одной не откажусь.

– И ты один все это регистрируешь? Вот в этих гроссбухах? Я б с ума сошел. – Блондинчик закинул ноги на стол и посмотрел на полку с учетными журналами.

– Не, я записи делаю только вот в этой книге, что на столе лежит. А те, что на полке, – архивные записи, с тех самых пор, как больницу построили. Не знаю, зачем их здесь держат. Ну, иногда приходят всякие из бюро судебно-медицинской экспертизы, что-то в них смотрят историческое. Вообще, скажу я тебе, работенка неплохая. Свободного времени хоть отбавляй. Ой нет, больше не буду. А то вдруг черт принесет мою начальницу. У старой карги сегодня ночное дежурство. Не приведи господь, решит, что я пришел на службу навеселе. Я на работе, считай, никогда не пью. Нет, вообще-то, она раньше трех часов ночи не заявится. Ну, наливай.

Холодные ярко-голубые глаза отыскали журнал с пометкой «1900».

– О, слыхал про Дори Эвартс? Ну про актрисочку? Она позавчера руки на себя наложила, в гостинице через дорогу. Не спасли. А сегодня вечером, часов в восемь, меня посылают в Пятый корпус, там приватное крыло. И вдруг на тебе – она. Теперь вот лежит у меня в леднике. Хочешь посмотреть?

Приятель поставил мензурку на стол. Лицо его побледнело, но он сказал:

– А то. Мертвых стриптизерш я никогда не видел. Но живьем она была хороша, скажу тебе. Сиськами заманивала.

– Пойдем, я вас познакомлю, – предложил служитель.

В коридоре вдоль стен в три ряда тянулись дверцы холодильных ящиков. Джерри прошел вперед, открыл одну и выдвинул полку. На ней лежало тело, накрытое дешевой хлопчатобумажной простыней, которую Джерри картинно откинул.

Дори Эвартс вскрыла себе вены. На оцинкованной полке словно бы лежал манекен с полуоткрытыми глазами и влажными золотистыми волосами. Комочки ваты затыкали ноздри и рот.

Вот они, груди с торчащими сосками, – Дори гордо подставляла их под янтарный свет прожектора; вот он, живот, услаждавший взоры прокуренных стариков и прыщавых юнцов; вот они, длинные ноги, замершие в последнем толчке перед уходом со сцены. Сколотый лак на обломанных ногтях; бирка с именем на большом пальце; перебинтованные запястья.

– Вот же ж ягодка… была. – Джерри накрыл тело простыней, задвинул полку и захлопнул дверцу.

Они вернулись в приемную, и гость торопливо выпил две порции бормотухи.

Дори нашла конец переулка. От чего она пыталась убежать? Что вынудило ее перерезать вены? Приближение кошмара? Какая сила в этой голове, под карамельным золотом волос, подтолкнула ее к этому?

От алкогольного тепла в сырой духоте приемной все плыло. Джерри продолжал бубнить:

– …Выпадет смена – смех, да и только. Однажды, прошлой зимой, случился такой наплыв, просто ужас. Старики мерли как мухи. Телефон не умолкал. Каждые пять минут звонок: «Джерри, ступай наверх, тут еще один». Вот как на духу, всю ночь ни секунды покою не было. В общем, я все ледники в нижнем ряду заполнил, а потом и в среднем ряду места не осталось. А грузить верхний ряд – та еще работенка. Мертвяков по двум лестницам надо втаскивать, тут без двух помощников не обойтись. Так я что придумал – стал грузить их по двое. Часа в четыре утра заявилась старая карга, спрашивает, в каком леднике лежит такая-то дамочка. Ну, я сверился с учетными записями и ей сказал. А потом она спрашивает еще про какого-то типа. Я смотрю в книгу, гляжу, а они оба в одной холодильной камере. Ну да какая разница покойникам? А она как заорет! Ох, слышал бы ты.

О господи, неужели он никогда не заткнется? Скорее бы он ушел, хоть на минуточку. Минуты вполне хватит. Вон он, гроссбух с надписью «1900», у Джерри над головой.

– В общем, она долго разорялась. Вот не поверишь, так и сказала: «Джерри, нельзя, чтобы мужчина с женщиной лежали в одной холодильной камере. Это просто неприлично». Представляешь? Неприлично ей! Ну а я ей и говорю: «Мисс Лири, по-вашему, я должен поощрять гомосексуальные отношения между покойниками?»

Джерри откинулся на спинку стула, захлопал по ляжке. Посетитель хохотал до слез, снимая нервное напряжение.

– Ну, тут такое началось… Ой, погоди, телефон. – Он взял трубку, послушал, сказал: – Уже иду, – и отодвинул стул от стола. – Вот, новый клиент. Я сейчас вернусь. Плесни мне чуток на дорожку.

Подкованные ботинки процокали по коридору. Лифт остановился, двери раскрылись, закрылись, и кабина с гудением поползла вверх.

1900, 28 мая. Возраст: 95, 80, 73, 19… 19… Дорис Мэй Кедл. Диагноз: септицемия. Доставлена в отделение скорой помощи… Черт, откуда она родом? Не указано. Имя, возраст, диагноз. Единственная молодая покойница 28 мая, и в предыдущий день, и в следующий. Загудел спускающийся лифт, и посетитель вернул учетную книгу на место.

В дверях появился Джерри, обливаясь потом и чуть пошатываясь.

– Слушай, помоги, а? Тут такой боров!

– Нет, на моей памяти она здесь не проживала. Но я приобрела пансион всего восемь лет назад, у миссис Мерриузер. Она теперь в Доме призрения слепых. Катаракты.

Мягкий интеллигентный голос произнес:

– Миссис Мериуэзер, прошу прощения за беспокойство. Видите ли, я увлекаюсь генеалогией. Разыскиваю родственников по материнской линии, Кедлов. В одном из старых городских справочников мне встретилось упоминание о том, что в вашем пансионе была жиличка с фамилией Кедл. Давно, лет тридцать пять назад. Но вы, наверное, не помните…

– Молодой человек, я все прекрасно помню. Как же, очень милая девушка, Дорис Кедл. Заражение крови. Отвезли в больницу, но поздно. Она умерла. Похоронена на кладбище для бедных. К сожалению, мне так и не удалось связаться с ее родными. Я оплатила бы место на приличном кладбище, но свободных денег не было, а в складчину жильцы не захотели.

– Она из нью-джерсийских Кедлов?

– Вполне возможно. Хотя, помнится, она говорила, что родом из Пенсильвании. Из Тьюксбери.

– А скажите-ка мне, миссис Мериуэзер, вы, часом, не из массачусетских Мериуэзеров?

– Кстати, молодой человек, моя бабушка действительно была родом из Массачусетса. По отцовской линии. А если вас интересуют Мериуэзеры…

– Миссис Кедл, мы думали, что владеем полной информацией, но у нас возник ряд дополнительных вопросов… – Темный костюм, кожаный портфель, очки в роговой оправе, галстук-бабочка в горошек – все указывало на государственного служащего.

– Ой, входите, входите… Я тут хотела найти фоточку Дорри, да позабыла, куда задевала с прошлого раза, как вам показывала.

– Итак, Дорис Мэй, ваш второй ребенок, если не ошибаюсь. Миссис Кедл, фотографию вы спрятали в Библию, – сухим скучающим голосом произнес чиновник. Устал, наверное, целыми днями ходить по чужим домам, приставать к людям с расспросами. – Давайте-ка проверим. Вот она, спряталась между страниц, вы просто не заметили. Кстати, когда именно ваша дочь окончила среднюю школу?

– Так ведь она ее не кончала. Пошла на курсы делопроизводства, потом сбежала в Нью-Йорк, а больше мы ее не видели.

– Благодарю вас. Вы упомянули, что ваш супруг с тринадцати лет работал на шахте. А случались ли у него несчастные случаи на производстве? Такие, когда ему приходилось оставаться дома больше чем на день?

– Боже мой, вот про них я вам все расскажу. Однажды, как мы только поженились, я…

Служащий статистического бюро медленно шел к единственной трамвайной линии городка. В его портфеле лежала фотопленка, запечатлевшая обе стороны почтовой открытки – дешевой фотографии, снятой на Кони-Айленде. Девушка, сжимая весло, сидела в бутафорской лодке под названием «Морской бриз». За ней виднелся грубо намалеванный маяк. На обратной стороне фотографии было выведено четким почерком, безликим, как в прописях:

Разговоры стихли, зашелестели редкие шепотки. Преподобный Карлайл вошел в зал и направился к кафедре у застекленной оранжереи, где под летним солнцем буйно зеленели папоротники и пальмы. В зале было прохладно и сумрачно, потому что тяжелые шторы занавешивали окна.

Проповедник раскрыл Библию с золочеными застежками, пригладил волосы и простер взор над головами прихожан, собравшихся в церкви Вышнего Благовеста.

– Сегодняшнее чтение из Послания апостола Павла к ефесянам, глава пятая, стихи восьмой и девятый: «Вы были некогда тьма, а теперь – свет в Господе: поступайте, как чада света, потому что плод Духа состоит во всякой благости, праведности и истине…»

Черт возьми, миссис Прескотт опаздывает. Или ее задерживает клиент? Наверное, он из тех мерзавцев, кто всегда приходит с опозданием, считая, что без него представления все равно не начнут.

Ярко-голубые глаза поднялись от страницы, обвели присутствующих благосклонным взглядом. Человек двадцать. Некоторые с мужьями, но есть и парочка верующих мужчин.

– Возлюбленные мои, в этот летний день, когда солнце озаряет мир благословенным светом Господним, из его сияния мы извлечем наглядный урок…

Где Таллентайр? Она должна была привести Прескотт и клиента.

– …ибо мы, что некогда пребывали во тьме страха, невежества и сомнений, теперь убедились, что вера озаряет наш непростой путь по земной юдоли…

В другом конце сумрачного зала отворилась дверь. Вошли две дородные особы в цветастых платьях – Таллентайр и Прескотт. Мерзавец! Неужели в последнюю минуту он передумал? Вдруг его кто-нибудь предупредил?

Потом в дверном проеме возникла еще одна фигура. Мужчина, крупный, в легком костюме из серой фланели, со шляпой-панамой в руках. Черный силуэт, подсвеченный солнечными лучами из веерного окна над дверью. Разворот широких плеч свидетельствовал о самоуверенности и властности. Этот человек владел землей, зданиями, сооружениями, всевозможной техникой и инструментами. И людьми. На темном овале лица по-совиному сверкнули два круглых пятна – свет оранжереи отразился от стекол очков без оправы, когда гость повернул голову, шепотом обратился к Прескотт, а потом уселся в заднем ряду, отодвинув стул, чтобы дать место длинным ногам.

Преподобный Карлайл перевел дух и уставился на Библию в золоченом переплете.

– Друзья мои, внемлите моему рассказу. Жил да был человек, который пошел сражаться на фронтах мировой войны. Однажды ночью его с приятелем отправили в разведку, на ничейную землю, и тут из вражеских окопов вылетела осветительная ракета и озарила все вокруг. Он взмолился, как Давид, «укрой меня от врагов души моей, окружающих меня[53]», и, оттолкнув своего спутника, спрятался в воронку от снаряда, а немецкие пулеметы начали поливать округу смертоносным огнем.

Эзра Гриндл рассеянно обмахивался шляпой.

– Оставшийся без укрытия солдат упал, сраженный вражеской пулей, но прежде, чем угасло зловещее сияние осветительной ракеты, тот, кто прятался в воронке, заметил презрительный, обвиняющий взор друга. Прошли годы. Уцелевший солдат стал уважаемым человеком, отцом, столпом общества, но в глубине его души таилось неизгладимое воспоминание о немом укоре в глазах товарища.

Шляпа замерла.

– Недавно этот человек заинтересовался спиритуалистическим откровением и начал посещать церковь в городе на западе страны, где проводит службы один из моих друзей-медиумов. Там ему удалось установить контакт с тем, кто погиб из-за его трусости. И знаете, какими были первые слова духа погибшего, обращенные к страдальцу, осознавшему свою вину? «Ты прощен». Представьте себе, друзья мои, какого блаженства преисполнилось измученное сердце, когда невыносимое бремя вины улетучилось и впервые за долгие годы человек ощутил себя свободным от тяжкого гнета и возрадовался солнцу, и легкому ветерку, и рассветным птичьим трелям.

Гриндл подался вперед, одной рукой вцепился в спинку стула впереди. Миссис Прескотт зашептала что-то ему на ухо, но он словно бы не услышал, напряженно внимая человеку за кафедрой, человеку в белом льняном костюме и черном жилете священника, человеку, чьи золотистые волосы сверкали в лучах летнего солнца, человеку с сияющим золотым голосом.

– Возлюбленные мои друзья, нам с вами не нужно ждать Господнего прощения. Разве можно согрешить против ветра, веющего над полями колосящейся пшеницы? Разве можно обидеть сладкий аромат сирени, разливающийся по саду в весенних сумерках, или синеву осеннего неба, или великолепие звездных россыпей темной зимней ночью? Нет, нет, друзья мои. Мы грешим против людей. А человек в потустороннем чертоге души говорит нам нежно и ласково: «Ты прощен, возлюбленный мой. Когда ты будешь с нами, то сам все это поймешь. А пока ступай, осененный нашей любовью, возрадуйся нашему прощению и черпай силы в нас, вечно живущих под сенью Его священной длани…»

В глазах проповедника блеснули слезы, прочертили сверкающие дорожки по щекам. Он умолк, торжествующе, будто император на колеснице, замер за кафедрой и возвестил:

– Помолимся!

На самом последнем ряду человек, всю жизнь боровшийся с конкурентами, дававший взятки конгрессменам, разгонявший забастовки, нанимавший громил и штрейкбрехеров, обманывавший акционеров и основывавший дома призрения для одиноких матерей, закрыл лицо руками.

– Ваше преподобие, говорят, вы исторгаете голоса из труб.

– Я слышал трубный глас. Сам я никаких голосов не исторгаю, они раздаются по своей воле. Медиумические способности либо естественный дар, либо обретаются смиренным ревностным служением, учением и терпением.

Сигары обошлись Стэну в двадцать долларов. Он небрежно подтолкнул коробку к гостю, поднес зажигалку к кончику его сигары, а потом закурил сам.

Гриндл дважды затянулся, выпустил дым из ноздрей, одобрительно кивнул и откинулся на спинку кресла.

Притворившись, будто только что вспомнил о неотложном деле, Стэн извинился и, оставив Гриндла наслаждаться сигарой, сделал несколько пометок на настольном календаре, быстро поговорил по телефону, а потом с понимающей улыбкой обернулся к гостю.

– Меня не интересуют трубы в вашем доме, – заявил Гриндл. – Я хочу, чтобы это произошло в моем.

Проповедник сурово взглянул на него:

– Мистер Гриндл, спиритические феномены – не представление. Это свидетельство духовной веры. Невозможно предсказать, где и когда они возникнут. Они не посещают дома из уважения к их обитателям. Души, освобожденные от бренного существования, могут явиться в скромную обитель работника, не отдавая предпочтения роскоши, образованию или сословным привилегиям.

Гость кивнул:

– Да, я понимаю, Карлайл. В одной из проповедей вы упомянули, что только спиритуализм предоставляет своим последователям неоспоримые доказательства существования загробной жизни. Помнится, вы сказали, что заповедь «Покажи» – основное правило американского бизнеса. Должен признать, в этом вы совершенно правы. Вот я и прошу, чтобы мне показали. По-моему, вполне справедливое требование.

Лицо проповедника озарила безмятежная благостная улыбка.

– Я к вашим услугам, если это укрепит ваш интерес к нашим исследованиям.

Они продолжали курить. Гриндл не сводил глаз с Карлайла, который словно бы погрузился в медитативные размышления.

Слева от кресла Гриндла, на журнальном столике тикового дерева, когда-то принадлежавшем миссис Пибоди, стоял китайский бронзовый гонг. Молчание затягивалось. Гость явно выжидал, чтобы первым заговорил Карлайл. Внезапно гонг зазвенел – звучно, вызывающе.

Гриндл схватил его, перевернул и тщательно осмотрел, потом приподнял столик, простучал столешницу и вопросительно взглянул на Карлайла. Тот улыбнулся.

– Если хотите, заберите столик и гонг с собой, мистер Гриндл. Между прочим, этот гонг впервые зазвенел под паранормальным воздействием того, что мы именуем одической силой. Кто-то пытается с вами связаться. Однако же это весьма затруднительно, поскольку ваш врожденный скептицизм создает значительные помехи.

На лице гостя отразилось замешательство. Страх быть обманутым боролся в нем с желанием увидеть чудо и заручиться прощением девятнадцатилетней Дорис Мэй Кедл, умершей от септицемии 28 мая 1900 года. «Дорри, послушай, если мы поженимся сейчас, то все мои труды пойдут насмарку…»

Гриндл подался вперед, ткнул сигарой в воздух.

– Ваше преподобие, на моей фабрике в Джерси есть сверхчувствительные лабораторные весы, способные измерить массу волоска. Одного-единственного волоска, представляете? Они находятся под стеклянным колпаком. Сделайте так, чтобы стрелка указателя дрогнула, и я пожертвую вашей церкви десять тысяч долларов!

Карлайл покачал головой:

– Меня не интересуют деньги, мистер Гриндл. Вы, вероятно, очень богаты. Но и я богат, только иным богатством.

Он встал из-за стола, но Гриндл остался в кресле.

– Если вы желаете, чтобы я провел сеанс у вас дома или в каком-либо другом месте, я могу попробовать. Однако же позвольте вас предупредить – место не имеет значения. Главное – духовная атмосфера. – Карлайл говорил медленно и задумчиво, но последняя фраза прозвучала резко, словно он неожиданно принял решение.

– Черт возьми – ох, извините, пожалуйста, – мне все это известно. Я во всем пойду вам навстречу. Без всякого предубеждения. Непредвзято. И все те, кого я приглашу на сеанс, тоже будут судить непредвзято и без предубеждения, не то я потом с ними разберусь. Когда вы ко мне приедете?

– Первый свободный вечер у меня через три недели.

– Нет, так не пойдет. Через три недели я должен быть в Квебеке. Послушайте, мне не терпится. Я хочу убедиться немедленно. Покажите мне хотя бы кроху неопровержимых доказательств, и я поверю любым вашим словам. Войдите в мое положение. Прошу вас, приезжайте ко мне на фабрику сегодня вечером.

Стэн двинулся к двери, и Гриндл последовал за ним.

– Мистер Гриндл, я верю, что ваше желание искренне.

Они спустились по лестнице, устланной ковровой дорожкой, и на минуту задержались у парадной двери.

– Так вы приедете? Сегодня вечером?

Карлайл коротко поклонился.

– Превосходно! К шести часам я пришлю за вами машину. Вас устроит? А может, приедете чуть раньше, мы с вами отужинаем на фабрике. У нас все по-простому, мы питаемся в одной столовой с работниками. Демократично, но кормят вкусно.

– Нет, спасибо, я не ем перед сеансом. Я перекушу дома, до отъезда.

– Как скажете. Машину подадут сюда, к церкви. – Впервые за все время Гриндл улыбнулся. Улыбка вышла холодной и напряженной, но, судя по всему, он очень старался.

Стэн окинул его взглядом.

Редеющие светлые волосы. Выпуклый лоб с россыпью веснушек. На крупном лице с невыразительными чертами застыла недовольная гримаса. Глубокие складки у губ, будто он страдает хронической диспепсией или принюхивается к подозрительному запаху. Говорит раздраженно, визгливо. Язвительные, желчные замечания маскируют страх. Он боится, что его лишат денег или власти. Поддерживает хорошую физическую форму, скорее всего, с помощью гольфа и гребного тренажера. Подтяжки поддерживают разворот плеч, не позволяют сгибаться под грузом неприятностей. Кисти рук крупные, пальцы покрыты рыжеватыми волосками. Большой, раздражительный, вечно недовольный, терзаемый муками совести, исполненный гордыни и денег, обласканный вниманием манекен, набитый тысячедолларовыми купюрами.

Рука, воздетая преподобным Карлайлом в прощальном жесте, словно бы даровала невысказанное благословение – в самом лучшем смысле.

Стэн вернулся домой в два часа пополудни. Молли еще спала. Он стянул с нее прокрывало и начал щекотать бока. Она проснулась, сердясь и смеясь одновременно.

– Ой, Стэн, прекрати! Ах… Милый, у тебя хорошие новости? Что случилось?

– Наконец-то, детка! У нас наклевывается крупный клиент. Я согласился вечером провести сеанс на его фабрике в Джерси. Если все пройдет удачно, то наше дело выгорит. А если нет, то неприятностей не оберешься. Слушай, сходи-ка прогуляться, принеси мне котенка.

– Котенка? Стэн, ты в своем уме?

– Нет-нет, все в порядке. Одевайся побыстрее, пройдись до закусочной, там во дворе наверняка есть кошки. Вот оттуда котенка и принесешь.

Она ушла, а Стэн аккуратно сковырнул резинку с кончика карандаша, воткнул его в дверной косяк, ручной дрелью высверлил грифель, насадил резинку на место и положил карандаш в карман.

Трехмесячный котенок был полосатым, как тигр.

– Черт, а белых там не было?

– Милый, ты же мне не сказал, какого именно поймать.

– Ничего страшного, детка. Молодец. – Стэн на полчаса заперся с котенком в ванной комнате, а выйдя оттуда, вручил его Молли. – Вот, держи. Можешь нести его обратно.

– Как обратно? Я же пообещала хозяину, что отдам его в хорошие руки. Ой, Стэн, я хотела его себе оставить… – Она заморгала, сдерживая слезы.

– Ш-ш-ш, успокойся. Оставь его себе. И вообще делай с ним, что хочешь. Если дело выгорит, я куплю тебе ручную пантеру. С родословной.

Он отправился в церковь, а Молли поставила на пол блюдечко и смотрела, как котенок лакает молоко. Она решила назвать его Шалуном.

– Вот здесь начинается территория фабрики мистера Гриндла, сэр, – сказал шофер.

Автомобиль пересек Манхэттен, нырнул под реку, в блестящий туннель, пронесся по задымленным солончакам северного Нью-Джерси, и наконец вдали, над зольниками и пустырями, покрытыми редкой жухлой травой, показались фабричные трубы и длинные корпуса со стеклянными крышами, сверкающими в лучах заката, – корпорация «Гриндл: Электромоторы».

Территория фабрики была обнесена электрифицированной оградой из колючей проволоки, поверх которой тянулись провода с изоляторами. Машина притормозила у караульной будки. Охранник кивнул шоферу и сказал:

– Проезжайте, мистер Карлайл. Вас ждут у пропускного пункта номер пять.

По усыпанной гравием дорожке автомобиль подъехал еще к одной ограде.

– Вам надо отметиться в книге посетителей, сэр, – сказал шофер.

В бетонной караулке сидел охранник в темно-синей фуражке; серую форменную рубаху армейского фасона пересекал ремень портупеи. Охранник отложил в сторону бульварную газету. По его лицу Стэн легко прочел всю биографию: служил в полиции небольшого городка, уволен за грубое обращение или уличен во взяточничестве и отсидел срок. И полицейский участок, и тюрьма наложили на него свой отпечаток.

– Карлайл? Наконец-то. Подпишите вот здесь.

В регистрационном автомате торчала карточка. Стэн поставил на ней подпись.

– Вытяните карточку, – сказал охранник. – Только осторожно, не порвите. Лучше обеими руками.

Стэн обеими руками взялся за плотную вощеную бумагу и потянул. К чему такие сложности? Он передал карточку охраннику и запоздало сообразил, что оставил отпечатки пальцев на поверхности, покрытой тонким слоем воска.

– А теперь пройдите вот сюда, на досмотр. Так положено.

Стэн вошел в небольшую раздевалку.

– Снимите пиджак и дайте мне.

– Простите, а это еще зачем?

– По распоряжению мистера Андерсона, начальника охраны.

– А мистер Гриндл об этом знает?

– А это, ваше преподобие, вы у него сами спросите. Давайте пиджак. С недавних пор Андерсон ужесточил требования к досмотру.

– И что же вы ищете?

Короткие толстые пальцы ощупали карманы и швы.

– Предметы, способствующие саботажу. Ничего личного, ваше преподобие. Нам тут даже сенаторов приходится обыскивать.

Досмотру подверглись также туфли преподобного Карлайла, его шляпа и содержимое бумажника. Из жилетки проповедника выпал карандаш; охранник поднял его и вручил Стэну, и тот положил его в карман. Выходя из караулки, Стэн дал охраннику сигару, которая немедленно отправилась в ящик зеленого металлического стола, под замок. Великому Стэнтону представилось, как впоследствии ее снабдят ярлыком: «Взятка, предложенная преподобным Стэнтоном Карлайлом. Вещественное доказательство № 1».

В дверях фабрики его встретил худощавый юркий человечек с черными волосами, блестящими, как лаковая кожа.

– Мистер Карлайл, меня зовут Андерсон, я начальник заводской охраны, – представился он; левая пола синего саржевого костюма едва заметно оттопыривалась. – Вас ждут.

Лифты. Коридоры. Оштукатуренные стены, выкрашенные в бледно-зеленый цвет. На полу во всех углах белые круги. «На белое не плюют». Гул оборудования, лязг маневрового локомотива за окнами. Застекленная дверь отворилась в вестибюль, облицованный дубовыми панелями. Устланный ковром пол. Приемная как в рекламном агентстве, гладкая светло-коричневая кожа, хромированная отделка.

– Сюда, пожалуйста, мистер Карлайл.

Андерсон шел впереди, распахивая и придерживая двери. Кабинет директора был вытянут в длину, с остекленным потолком, но без окон. Судя по всему, стол собирали на месте, потому что вынести его отсюда было невозможно.

Гриндл пожал руку проповеднику, представил ему остальных присутствующих: доктор Даунс, фабричный врач; мистер Элруд, юрисконсульт; доктор Гилкрист, производственный психолог, тоже служит на фабрике; профессор Деннисон, преподаватель философии в Гриндл-колледже; мистер Прескотт («С миссис Прескотт вы наверняка знакомы, она прихожанка вашей церкви») и мистер Рой, оба – директора компании. Итого восемь человек, включая Андерсона и Гриндла. Именно на таком числе присутствующих настаивал Дэниел Данглас Хьюм[54], проводя свои сеансы. Похоже, Гриндл просто притворяется незнающим. Впрочем, таким, как он, это свойственно.

В дальнем конце стола (длина его мало чем уступала длине городского квартала) стоял стеклянный куб высотой около фута. За стеклом виднелись прецизионные лабораторные весы – крестовина с подвешенными на цепочках двумя круглыми блюдечками.

– Не угодно ли освежиться с дороги? – предложил Гриндл. – Здесь есть комната отдыха со всеми удобствами, я там ночую, если задерживаюсь на работе.

Обстановка комнаты отдыха напоминала приемную Лилит. Стэн закрыл дверь ванной, вымыл вспотевшие руки и прошептал зеркалу:

– Если на этот раз пронесет, то я – Великий Стэнтон. И никакие академики Принстона мне не страшны.

Он оглядел гостиную и заметил облачко серо-голубой шерсти, в котором ярко светились янтарные глаза. Кошка стекла с кресла и подплыла к Стэну. Его наморщенный лоб разгладился.

– Иди-ка к папочке, детка. Теперь у нас все получится.

С кошкой на руках он вернулся в кабинет.

– А, я вижу, вы подружились с моей Прелестницей, – заметил Гриндл, напряженно улыбнувшись. – Она вам не помешает?

– Отнюдь нет. Напротив, мне хотелось бы, чтобы она осталась. А сейчас, господа, объясните мне, пожалуйста, что это за устройство и как оно работает. – Он бережно опустил кошку на ковер. Она мягко коснулась лапой его ноги, требуя, чтобы ее снова взяли на руки, а потом обиженно забралась под стол.

Начальник фабричной охраны дотронулся до стеклянного куба.

– Это прецизионные весы, мистер Карлайл. Лабораторные весы. Индикатор в центре перекладины регистрирует малейшее давление на любую из двух чаш. Наши сотрудники подвели к чашам электроды, так что если хоть одна из них качнется под весом, к примеру, волоска, то загорится электрическая лампочка в углу куба. Все устройство совершенно изолировано. Источником тока служат вот эти батарейки. Весы уравновешены, вибрации в кабинете отсутствуют. Сегодня я целый час наблюдал за весами, лампочка ни разу не загорелась. Для того чтобы она загорелась, необходимо, чтобы на одну из чаш оказали давление. Я понятно объясняю?

По лицу преподобного Карлайла расплылась благостная улыбка.

– А можно осмотреть это устройство?

Андерсон посмотрел на Гриндла. Тот кивнул. Начальник охраны открыл стеклянные дверцы куба и не отходил от него ни на шаг.

– Только ни к чему не прикасайтесь, ваше преподобие.

– К сожалению, я совершенно не разбираюсь в электричестве. А вы уверены, что вся эта конструкция не мешает движению чаш? К примеру, вот эти медные полоски… – Тупым концом карандаша (без резинки) он указал на две узкие металлические полосы, ведущие от чаш весов к изолированным проводам.

– Это контакты электродов, по два с каждой стороны. Если одна из чаш сдвинется, то, коснувшись контакта, замкнет электрическую цепь, и вспыхнет лампочка, – пояснил Андерсон, закрывая стеклянные дверцы и запирая их на защелку.

Преподобный Карлайл его не слушал. Лицо его застыло. Двигаясь медленно, как во сне, он отошел в дальний конец кабинета и опустился в кресло в противоположном торце стола, футах в тридцати от весов в стеклянном кубе.

Не говоря ни слова, Гриндл жестом велел остальным занять свои места – Андерсон слева от Стэна, Гриндл – справа, остальные расселись по обе стороны стола. Половина стола до самых весов пустовала.

Преподобный Карлайл закрыл глаза и оперся подбородком на сложенные замком руки, будто собрался вздремнуть. Дыхание его участилось, стало шумным и неровным. Он шевельнулся и неразборчиво забормотал.

– Он в трансе? – спросил кто-то, но тут же смолк под грозным взглядом Гриндла.

Воцарилась тишина. Гриндл чиркнул спичкой, раскурил сигару, следом за ним набрались смелости и остальные. В кабинете было сумрачно. Всех охватило напряжение.

Медиума обыскали при входе на территорию фабрики. В кабинете с него не спускали глаз. К весам он не прикасался, Андерсон за этим пристально следил. Все искали взглядом потайные нити и ждали попыток сдвинуть массивный стол. Мистер Рой бесшумно встал с кресла, уселся на пол и глядел на ноги медиума под столом, хотя до весов было тридцать футов. Весы стояли в стеклянном кубе. Андерсон запер его дверцы. А этот медиум якобы способен двигать предметы, не дотрагиваясь до них… Ожидание затягивалось.

Справа от себя Стэн ощущал присутствие Гриндла. Промышленник не сводил взгляда со стеклянного куба. Все терпеливо ждали. Время было на стороне проповедника. Надо же, как повезло! Сначала кошка, а теперь вот это нервное ожидание… Пожалуй, все действительно сработает.

– Прелестница, кис-кис-кис! – прошептал Гриндл.

Стэн чуть приподнял голову, еле слышно застонал и сквозь опущенные ресницы увидел, что кошка вспрыгнула с колен хозяина на стол и направилась к стеклянному кубу.

Все ахнули. В углу куба вспыхнула алая лампочка, крошечная, будто из рождественской гирлянды.

Стэн снова застонал и сжал кулаки. Лампочка погасла. Он расслабил пальцы.

Гриндл прищелкнул пальцами, оборвав перешептывания.

Ожидание длилось и длилось. Стэн задышал тяжелее. На пересохшем языке ватным комом густела тяжелая, вязкая слюна; Стэн выпустил ее на нижнюю губу – сейчас никакой мыльной пены не требовалось.

Снова вспыхнула лампочка. К шумному прерывистому дыханию добавились присвисты и хрипы.

Лампочка погасла. Стэн вздохнул.

Тишина. Тикали чьи-то наручные часы. Из-под стола на Гриндла недовольно смотрела персидская кошка, говоря ему по-кошачьи: «Пусти меня в стеклянный ящик».

Лампочка вспыхнула и в этот раз горела долго. Андерсон поднялся со стула, и у Стэна бешено застучало сердце. Гриндл жестом остановил начальника охраны, и тот остался стоять у стола. Из-под сомкнутых рук Стэн краем глаза видел худую ладонь Андерсона с блестящими ногтями, опиравшуюся на столешницу красного дерева. Лампочка погасла.

Медиум задрожал всем телом, откинулся на спинку кресла, обессиленно свесив голову, и глухо произнес:

– Откройте ящик. Впустите в него воздух. Осмотрите весы. Быстрее.

Андерсон метнулся к стеклянному кубу. Преподобный Карлайл, закрыв глаза, обмяк в кресле; обильная пена ползла по нижней губе и подбородку.

Сквозь полуприкрытые веки он наблюдал, как Андерсон и психолог вытаскивают весы из стеклянного куба. Прелестница подкралась совсем близко и лапкой трогала металлические контакты на дне куба. Гриндл подхватил ее на руки и унес в комнату отдыха.

Стэн ощутил легкое прикосновение к губам и позволил векам дрогнуть. Над ним склонился врач, укладывая в чашку Петри квадратик стерильного бинта. И этот туда же, умник треклятый! Образцы он берет на анализ, хрен с бугра. Вот заплюю тебе зенки, будет тебе образец.

Гриндл, поддерживая Стэна под локоть, повел его к комнате отдыха и на ходу небрежно бросил через плечо:

– До свиданья, господа. Вы свободны.

Стэн, оставшись наедине с Гриндлом, постепенно приходил в себя и мелкими глотками пил предложенный ему бренди. Прелестница уставилась на него горящими янтарными глазами.

– Как только вам полегчает, мистер Карлайл, мой шофер отвезет вас в Нью-Йорк.

– Благодарю вас. Мне что-то не по себе. Скажите, а вы наблюдали какие-нибудь феномены?

– В стеклянном кубе трижды загоралась лампочка. – Серые глазки Гриндла блеснули за круглыми стеклами очков. – Мне этого доказательства достаточно. Сюда мне возить вас больше незачем. Я же предупреждал вас, что я упрямый и всегда требую доказательств. Так вот… – Его голос дрогнул от избытка чувств, которые на этот раз скрыть не удалось. – Сегодня я увидел то, что невозможно списать на мошенничество или фокусы. Все проходило в чрезвычайно строгих условиях, под постоянным наблюдением. Некая сила качнула чаши весов. И я рассмеюсь в лицо тем, кто упомянет о магнитах. Весы медные. Фабрика стоит в глуши, на бетонном фундаменте, вдали от городской тряски. Ни за какие нитки никто не дергал. Вы к весам не подходили и до них не дотрагивались.

Гриндл, раскрасневшись, расхаживал по ковру и нервно дымил сигарой.

Преподобный Карлайл допил бренди и ласково поманил к себе персидскую кошку. Опасность миновала. Он поднялся на денежную гору, и вершина уже близка. Наконец он с усилием поднялся на ноги, устало потирая глаза.

– …Десять тысяч долларов. Я вам их обещал и всегда исполняю обещанное. Вам пришлют чек.

– Мистер Гриндл, прошу вас, давайте не будем о деньгах. Если вас устраивает представленное доказательство…

– Да, устраивает. Вы мне его представили! Поэтому…

– Мистер Гриндл, лучше пожертвуйте эти деньги нашей церкви. Устройте это через миссис Прескотт, ей это польстит. Она прекрасная женщина, крепкая верой. А мне достаточно и того, что нам удалось чуть-чуть приоткрыть завесу, за которой таится истина.

Прелестница, занявшая самое удобное кресло в комнате, внезапно села и стала чесать подбородок задней лапкой. Стэн ловко направил Гриндла к выходу, краем глаза заметив, что Прелестница теперь кусает шерсть на боках.

На фабричном крыльце Гриндл остановился, достал из кармана два конверта, поднес оба к свету и вручил один Стэну.

– Возьмите, Карлайл. Я хотел отправить чек миссис Прескотт, но лучше это сделать вам. А второй нам не понадобится. – Он разорвал запечатанный конверт на мелкие кусочки.

– Простите, мистер Гриндл, я что-то не пойму…

Белые зубы сверкнули в натужной улыбке.

– Во втором конверте был ордер на ваш арест – на случай, если бы вас изобличили в мошенничестве. Это не я предложил, мистер Карлайл. Даже мне иногда приходится прибегать к советам посторонних, из тех, кто блюдет мои интересы.

Стэн возмущенно выпрямился и холодно посмотрел на Гриндла.

– Ордер был подписан судьей?

– Разумеется.

– А на каком основании меня собирались арестовывать? Ну, если бы кому-то из вас показалось, что я жульничаю?

– Вам бы вменили в вину сговор с целью мошенничества.

– И на какую сумму я вас обжулил бы, мистер Гриндл? На стоимость поездки из Нью-Йорка?

Промышленник недовольно поморщился:

– Вы же понимаете, Карлайл, я не принимал в этом никакого участия. Мистер Андерсон…

– В таком случае передайте мистеру Андерсону, – гневно заявил преподобный Карлайл, – что мне не составило бы труда подать в суд за незаконное задержание. Я никогда в жизни не брал денег за демонстрацию спиритических феноменов. И не собираюсь. Доброй ночи, сэр.

Он сел в машину и сказал водителю:

– На вокзал, пожалуйста. В Нью-Йорк меня везти не надо.

Гриндл, разинув рот, посмотрел ему вслед, а потом ушел на фабрику.

Андерсон – хороший малый. Преданный. Очень преданный. Вот только, черт возьми, не понимает. Не понимает духовной, возвышенной стороны жизни. Что ж, придется сказать ему, чтобы не совал свой нос в спиритические исследования.

Все уже покинули директорский кабинет, а Андерсон остался. Он изо всех сил пытался качнуть массивный стол, чтобы лампочка загорелась.

– Хватит уже, Андерсон, – утомленно сказал босс. – Ступайте домой.

– Я все равно разберусь, как он это сделал. Это жульничество.

– Неужели даже в глубине души вы не можете признать существование некой одической силы, которую нам не дано ни ощутить, ни измерить?

– Все это фокусы, босс. На мошенников у меня глаз наметанный.

– Ступайте домой, кому говорят!

– Как скажете, босс.

– Да, и кстати, – окликнул его Гриндл у самых дверей, – девицу, которую вы наняли, чтобы она ухаживала за Прелестницей, надо уволить. Она отлынивает.

– А в чем дело, босс? – усталым тусклым голосом спросил Андерсон.

– У бедной кошки полным-полно блох.

– Будет сделано, босс. Завтра с утра займусь.

Он быстро прошел по фабричному двору к парковке, отыскал свою машину и раздраженно повернул ключ зажигания. Черт бы побрал этого лжепреподобного. Эк как он споро подмазался к боссу, а тот теперь его выгораживает. Но все-таки как же, черт возьми, этому прощелыге удалось включить свет в стеклянном кубе? Одическая сила… хреновина какая-то.

– Это одическая сила, ваше преподобие?

– Да. Именно она, детка. Ты довольна?

В темноте спальни зазвучал ее теплый, обволакивающий смех.

– Погоди, давай отдохнем.

Чуть позже Стэн сказал:

– Его песенка спета. Не такой уж он и крепкий орешек. Лох, как и все остальные.

– Ты с ним полегче, Стэн.

– А я его не напрягаю. Так, с каждым разом давлю чуть сильнее, подготавливаю его к финалу. Но есть одна проблема…

– Молли?

– Ага, Молли. Она нам такое устроит…

– Ее можно приструнить.

– Можно, только она вымотает мне все нервы. Сил нет. Ох, Лилит, достала она меня. Висит камнем на шее.

– Потерпи немножко. Она нужна для дела.

Они умолкли, открывая друг друга в прикосновениях рук и губ.

– Лилит…

– Что?

– А чего этот тип вообще добивается? Я впариваю ему про прощение, а он как-то слабо реагирует. Видно, что его не пронимает до печенок. Нет, там что-то еще. Значит, так: мы явим ему покойницу. Она объявит, что ему все прощается и что все хорошо. А дальше-то что?

Доктор Лилит Риттер, в тот момент пребывавшая в неэтичном, но очень приятном положении по отношению к одному из своих пациентов, рассмеялась низким, грудным смехом.

– Чего он хочет от своей первой любви? Что он жаждет с ней сделать? Ты и правда не догадываешься? Эх, святая простота. Он жаждет сделать с ней вот это… и это… и…

– Ох, нет-нет. С Молли этот номер не пройдет. Она не станет…

– Еще как станет.

– Лилит, я слишком хорошо ее знаю. Мы уже столько лет вместе, а она налево ни разу не взглянула. Я не смогу уговорить ее переспать с этим лохом.

– Еще как сможешь.

– Как, черт возьми?

Теплые губы коснулись его губ, и он забыл и о Молли, и о сверхсложной афере, мысли о которой мучили его днями и ночами.

– Придет время, я тебе все объясню, – прошептала Лилит, не прерывая поцелуя.

Спиритический фонарь, любезно предоставленный преподобным Карлайлом, не источал света; в самом центре жестяной задвижки тускло багровело одинокое светящееся пятнышко. Медиум, одетый в шлафрок, пижаму черного шелка и шлепанцы, полулежал в кресле у входа в бильярдную. Гриндл, скинув пиджак, сидел напротив, у журнального столика с фонарем. Темные шторы, занавешивавшие дверной проем, легонько колыхались под сквозняком: Карлайл чуть приоткрыл окно, чтобы помещение проветривалось. В образовавшуюся щель никто протиснуться не мог, но для надежности оконную раму намертво закрепили и опечатали, залив воском, к которому Гриндл приложил свой фамильный перстень. Все остальные окна закрыли наглухо и тоже опечатали, хотя они находились на пятнадцать футов выше лужайки перед домом, полого спускавшейся к реке.

Итак, они сидели у входа в темную бильярдную. Медиум запрокинул голову на спинку кресла. Длинный медный проводок соединял левое запястье проповедника с правым запястьем Гриндла, а кожу на запястьях предварительно смочили солевым раствором.

Преподобный Карлайл плотно прижал задник шлепанца к ножке кресла.

Тук! – прозвучало с журнального столика, на котором стоял фонарь.

Тук!

– Это посланник из потустороннего мира? – хриплым шепотом спросил медиум.

Тук! Тук! Тук!

– Приветствуем тебя, о дух! Все ли устроено, как положено? Можно ли сделать свет поярче?

В ответ раздались еще три удара. Гриндл потянулся к лампе и подкручивал фитиль до тех пор, пока не послышался очередной стук. Лицо промышленника было напряженным и испуганным, но Стэн не заметил в его выражении ни притворства, ни скептицизма. Дело продвигалось в верном направлении.

Воцарилась тишина. Они ждали. Из-за темных штор дверного проема раздался мелодичный звук, будто кто-то стукнул в окно. Гриндл приподнялся, но медиум жестом остановил его и задышал часто и прерывисто, а потом словно бы потерял сознание.

На лбу клиента выступила испарина. По коже запястья пробежала щекотная волна, как от электрического разряда.

Из бильярдной донеслись новые звуки – четкие мерные пощелкивания, словно стучали друг о друга бильярдные шары, кружа в безумном танце.

Пот заструился по лицу Гриндла. Ночь была жаркой, но не до такой же степени. Рубашка липла к коже, ладони взмокли.

Призрачная игра в бильярд шла своим чередом, а потом из-под тяжелых штор выкатился белый шар и ударился о ножку журнального столика.

Карлайл чуть шевельнулся; неподвижные губы возгласили:

– Хари ом! Приветствую тебя, о вступивший на путь Духовной истины! Привет тебе, наш новый чела[55]! Отринь слепую веру. Верь тому, о чем чувства свидетельствуют разуму. Чувства не раскрывают Истину, но указывают путь к ней. Верь моему адепту, Стэнтону Карлайлу. Он – инструмент, на котором играют духовные силы, как влюбленный играет на ситаре под окном своей возлюбленной. Приветствую тебя, Эзра! Из потустороннего мира к тебе явился друг. Хари ом!

Глубокий голос, вещавший со странными интонациями, умолк. Гриндл отвел взгляд от губ медиума и посмотрел на шторы в дверном проеме. Щелканье бильярдных шаров стало ближе, будто они катались по полу совсем рядом. Клиент, сжав вставные зубы, со свистом втягивал в себя воздух. Белый шар медленно выкатился из-под штор и остановился в шести дюймах от входа. К нему устремился красный шар. Щелк!

Внезапно у Гриндла зашевелились волосы на затылке и заострились скулы. В тусклом багровом свете мелькнула крошечная ручонка, потянулась к красному шару, нащупала его и подтолкнула к белому. Щелк! Ручонка исчезла.

Вскрикнув, Гриндл вскочил и бросился в дверной проход, но оскользнулся и, путаясь в тяжелых шторах, с трудом удержался на ногах. Медный провод, соединявший его запястье с запястьем Карлайла, натянулся до предела. Медиум застонал, прерывисто глотнул воздух, закатил выпученные глаза; жутко блеснули белки, будто катаракты слепого нищего.

В бильярдной все стихло. Гриндл встал, тяжело дыша, и замер на пороге.

Медиум с глубоким вздохом открыл глаза.

– Теперь провод можно отсоединить. Вы наблюдали какие-нибудь существенные феномены?

Гриндл кивнул, не отводя взгляда от входа в бильярдную.

– Снимите с меня эту сбрую! Давайте посмотрим, что там.

Стэн помог ему снять медные провода.

– Мистер Гриндл, будьте так любезны, плесните мне глоток бренди.

Клиент наполнил его бокал, налил себе двойную порцию и разом ее осушил.

– Готовы?

Он распахнул шторы и щелкнул выключателем на стене.

Над бильярдным столом зажглась люстра. Стэн придержал клиента за локоть.

– Осторожнее, мистер Гриндл. Не забывайте о принятых нами мерах.

Гриндл присел на корточки. На паркетном полу, щедро усыпанном тальком, виднелись отпечатки босых ног. Детских.

Клиент встал, утирая лицо смятым носовым платком. В бильярдной явно произошло что-то странное. Бильярдные кии, снятые с подвесов, торчали в раскрытых пастях чучел, развешанных по стенам. Повсюду валялись раскрошенные бильярдные мелки, а пол усеивали цепочки детских следов.

Карлайл постоял в дверях, потом отвернулся, упал в кресло и прикрыл глаза рукой, будто от усталости.

Щелкнул выключатель, свет в бильярдной погас. Гриндл, тяжело дыша, подошел к медиуму, протянул ему бокал бренди и налил себе еще одну щедрую порцию.

Эзра Гриндл был потрясен до глубины души. Ни крах фондового рынка, ни южноамериканские мирные договоры не вызвали в нем такого потрясения, как послание, написанное голубым бильярдным мелком на зеленом сукне стола. Послание давало ответ на извечную боль промышленника, которую все эти годы он носил в сердце. Об этой постыдной тайне не знал никто на свете, кроме него самого. Этого имени он не произносил тридцать пять лет, с тех самых пор, как совершил трусливый, подлый поступок, и отдал бы миллион долларов, чтобы успокоить свою совесть. Да что там миллион! Отдал бы все, заработанное тяжелым трудом. Все, до последнего цента.

Послание, начертанное ровным, как в прописях, почерком, гласило:

Он закрыл двери в бильярдную и запер их на замок. Потянулся к шнурку звонка, но передумал и налил себе еще бренди.

Рядом с ним встал высокий человек в черном, с лицом, исполненным сочувствия.

– Давайте помолимся, Эзра, – не о них, но о живущих, чтобы с глаз их слетела короста неверия…

До поезда в Нью-Йорк оставалось еще полчаса. Миссис Оукс, приехавшая погостить у невестки, что-то напутала с расписанием, так что теперь вынуждена была ждать.

Нетерпеливо прогуливаясь по платформе, миссис Оукс заметила на скамье детскую фигурку. Малыш спал, вытянувшись во весь рост и подложив руки под голову. Миссис Оукс растроганно коснулась его плеча.

– Что случилось, солнышко? Ты потерялся? Тебя должны встретить родители?

Ребенок недовольно пискнул и сел. На нем был щегольской костюм в полоску, розовая рубашка и галстук, а под курносым носом виднелись усы!

Усатый малютка вытащил из кармана сигарету, чиркнул кухонной спичкой по ширинке брюк и глубоко затянулся. Зловещая улыбка озарила лицо дряхлого младенца. Он сунул руку в карман, достал какую-то открытку и осветил ее пламенем спички, чтобы миссис Оукс было виднее.

Бедняжку чуть не хватил удар. Она попыталась убежать, но не могла двинуться с места, а жуткий малыш стремительно вскочил на подножку подошедшего вагона и нагло подмигнул миссис Оукс.