Американец, или очень скрытный джентльмен

Вид на лоджию сверху открывается только с крыши собора. Ниоткуда больше. При соборе нет ни колокольни, ни часовой башни, ни верхнего этажа, куда можно было бы забраться, но при этом, надо полагать, имеется доступ на крышу: какая-нибудь узенькая винтовая лесенка со сношенными ступеньками, вьющаяся в прорубленной в стене шахте, или конструкция из крутых деревянных лесенок, спрятанных в дальней части здания, где ее не видят ни прихожане, ни туристы, куда редко добираются даже священнослужители.

Мне необходимо узнать, где находится этот доступ, или убедиться, что его не существует. Если выходец из тени ищет мое жилье, собор для него — лучшая точка для наблюдения. Несколько дневных часов, проведенных на крыше с мощным биноклем, могут принести ему нежданно богатый урожай.

При соборе нет собственного участка земли, как это было бы практически при любом храме в любой другой части света. Здесь нет кладбища, никакого «сада отдохновения» или «тихой гавани», нет даже площадки, где священники могут поставить свои машины. С севера и с юга к собору примыкают узкие улочки — стены ограждены гранитными столбиками, чтобы автомобили не портили бамперами каменную кладку. Глубокие царапины между столбиками свидетельствуют о провале этой затеи. На западном фасаде находится главный вход, перед которым выступают кукловод и флейтист. Восточный, закругленный, фасад выходит на широкую пьяццу. Возле него неизменно припаркована целая россыпь дорогих машин, ибо на этой пьяцце находятся конторы трех самых известных юристов провинции.

Словом, собор — островок святости посреди совершенно мирского квартала. К нему не подойдешь без того, чтобы пересечь людную улицу; на него не вскарабкаешься с соседнего здания.

Чтобы убедиться в этом окончательно, я обхожу собор по кругу. Может быть, где-то начались какие-то реставрационные работы. Год назад город здорово тряхнуло во время землетрясения, так что у стены вполне могли поставить леса, но там нет ничего, даже стремянки мойщика окон.

Перед главным входом трудится кукловод, его пискливый дневной голос врывается в гул дорожного движения. Флейтист сидит и дремлет в тени своего зонтика, криво подвешенного на знак «Парковка запрещена». Роберто стоит у своего лотка, над его головой висит голубое облачко табачного дыма, словно пчелиный рой над маской пасечника.

Рядом с ними сегодня работают новички. Судя по всему, семейная пара. Мужчине двадцать с хвостиком, он хорош собой — орлиный профиль, темные блистающие глаза. На нем свободная рубаха, какие носили денди восемнадцатого века и рок-звезды шестидесятых, в левом ухе — большая золотая серьга. Он жонглирует. Поочередно подбрасывает мячики, пустые бутылки и яйца — по целых семь штук одновременно. Жонглируя, он что-то быстро лопочет, отчего зрители-итальянцы то и дело взрываются смехом.

Его партнерша — девушка под двадцать, она стоит на коленях или сидит на корточках на тротуаре и разрисовывает каменную плитку цветными мелками. У нее длинные немытые темные волосы, свисающие на лицо. Время от времени она механическим движением откидывает их назад, оставляя среди прядей цветные следы того мелка, которым в данный момент орудует. У нее изящная талия, но очень плоская грудь, босые ноги перепачканы. На шее, на цепочке, висит анкх. Настоящая хиппи шестидесятых, которая так и не выросла.

Я наблюдаю за ними минут пять, одновременно оглядывая две группы зрителей — возле них и возле кукловода. Выходца из тени нигде не видно.

У входа в собор многолюдно. Туристическая группа — все среднего возраста — дожидается автобуса, сидя на ступенях, пристроившись в узкой полоске тени в портале, обмахиваясь чем придется. Группа международная, причем представителей разных национальностей распознать так же легко, как луговые цветы. У всех американцев фотоаппараты висят на шее на ремешках; у мужчин расстегнуты две-три верхних рубашечных пуговицы, женщины подпирают каменную кладку собора. Англичане обильно потеют и обмахиваются рекламными проспектами своего тура; женщины беседуют о погоде, мужчины стоят с угрюмым видом и молчат. Французы сидят на ступенях. Немцы с решительным видом торчат прямо на солнцепеке. Их гид — молодой человек в синей хлопковой курточке — бегает от стайки к стайке и взволнованно повторяет, что автобус сию минуту будет.

Я проталкиваюсь через толпу и открываю тяжелую дверь собора. Она захлопывается у меня за спиной с тяжелым вздохом гидравлической пружины, гул внешнего мира тут же утихает, и меня обволакивают приглушенные звуки святости.

В соборе прохладно и просторно. Звук моих шагов громко отдается от черных и белых мраморных плиток пола, каждый шаг порождает эхо у свода. Возле алтаря практически нет скамей, лишь несколько рядов по одну сторону. Паства невелика. Я поднимаю глаза на чудовищный вызолоченный свод, украшенный картинами: прожекторы выключили, пространство пронизано столпом солнечного света, который отражается от пола и поблескивает на резьбе. Турист-американец, которому наплевать, что вот-вот приедет его автобус, лежит навзничь на мраморном полу — современный перевернутый эквивалент средневекового кающегося грешника — и фотографирует свод.

Я подхожу к алтарю. Над алтарем висит страшноватый гипсовый Христос в натуральную величину, приколоченный к настоящему деревянному кресту. Из ран и по бородатой щеке катятся красные гипсовые капли крови. Гвозди, судя по всему, настоящие, металлические, вколоченные в гипс. По обе стороны от креста поднимаются в небо белые мраморные ангелы. На заднем плане — писанное маслом Распятие под ослепительно-синим небом, на небе — единственная черная туча. Ниже, на заднем плане, целый ряд крестов, а на них — мелкие фигуры, не имеющие никакого значения.

Я долго смотрю на этот рококошный пример бесконечно дурного вкуса, потом оборачиваюсь, чтобы окинуть взглядом храм, как святой пастырь окидывает взглядом свое стадо после того, как стихло молитвенное мычание.

Американец поднялся и теперь отряхивает брюки. Какой-то его приятель отчаянно и беззвучно машет ему руками от входа, но он, похоже, не замечает. Женщина, закутанная в шаль, идет к дверям. Шаги ее нетверды. В боковом нефе стоит молодая пара, раз за разом зажигая электрические свечи над выставочной витриной — для этого нужно просунуть в щель монетку. Такое впечатление, что они забавляются с игровым автоматом. Монеты с громким стуком падают в ящик под витриной.

В стенах собора нет дверных проемов. Я прохожу за алтарь, в ризницу. Это пыльная комнатка, набитая висящими на вешалках церковными облачениями, здесь же — несколько больших старинных сундуков с современными, очень надежными замками, полки с книгами и письменный стол, заваленный бумагами, — на краю стоит и воняет чашка остывшего кофе. Я заглядываю за ряды облачений. Там нет никаких потайных дверей. Последнее, что осталось выяснить, — нет ли доступа на крышу из стены за гробницей святого.

Я как раз собираюсь выйти из ризницы и направиться к пышной гробнице — и тут вижу его. Выходца из тени.

Он стоит в самой середине главного нефа, будто бы только что поднялся с пола. Смотрит почти что в мою сторону. Я отпрыгиваю назад, в относительно надежное укрытие — за дверь ризницы, — и выглядываю оттуда. Похоже, он меня не заметил. Он поворачивается, медленно пересекает зал и останавливается перед гробницей. Каннелированные колонны и черный мрамор с золотыми блестками возвышаются прямо над ним, и меня вдруг посещает фантастическая мысль: а если прямо сейчас случится землетрясение, его погребет под собой эта нелепая гротескная громада.

Из-за гробницы появляется падре Бенедетто. В руках у него щетка и совок. Выходец из тени манит его пальцем, они сближаются.

Я жадно слежу за ними, напрягаю слух, пытаясь уловить хотя бы обрывки разговора, но они говорят тихо, и звук теряется в огромном пространстве собора.

Падре Бенедетто не кладет ни совок, ни щетку. Выходец из тени не указывает на гробницу, на алтарь, на своды. Мне становится ясно, что говорят они не про художественные и архитектурные достоинства здания.

Через несколько минут выходец из тени пожимает священнику руку и быстро идет к выходу. Падре Бенедетто направляется к витрине с электрическими свечами, опускает на пол совок и щетку, запускает руку под сутану и шарит там, ища ключи.

— Добрый день, друг мой, — окликаю я, когда он склоняется над автоматом.

Он ошарашен. Чтобы два человека заговорили с ним один за другим, без паузы, — такое в храме случается редко. Он быстро распрямляется. Лицо его бледно.

— Вы! — восклицает он. — Вы здесь. Идемте со мной.

Забыв про совок и щетку, заперев ящик с деньгами, он подталкивает меня к алтарю, а потом в ризницу.

— Тут был человек, спрашивал про вас.

— Правда? — Я изображаю удивление. — Когда?

— Ну… — он оглядывается на дверь, будто ждет, что незнакомец появится снова, — минуты две назад. Не больше.

— И что он спрашивал?

— Где вы живете. Сказал, что он ваш друг, из Лондона.

— И вы ему сказали где?

Священник смотрит на меня слегка презрительно.

— Разумеется, я ему не сказал. Я же о нем ничего не знаю. А вдруг он из полиции? И уж точно он вам не друг.

— Почему вы так думаете?

— Друг бы знал, где вы живете. Кроме того, друзья не ходят в гости с пистолетами.

Он бросает на меня проницательный взгляд. Я чувствую, как его взор проникает вглубь.

— Откуда вы знаете про пистолет?

— Если живешь в Италии и служишь Богу, на твоем пути попадаются всякие люди. Всякие мужчины, всякие женщины. Я когда-то работал в Неаполе…

Он корчит рожу, давая понять: любой, кто пожил в Неаполе, пусть и недолго, сумеет разобраться, что там выпирает у подмышки — толстый бумажник или кобура.

Итак, выходец из тени вооружен. Тогда вся ситуация предстает в новом свете. Это не обычная слежка, человек, который носит оружие, знает, как им пользоваться.

— И что вы ему сказали?

— Сказал, что видел вас несколько раз, но лично при этом не знаю. Что никогда не бывал у вас дома. Он спросил, где ваш дом, а не каков ваш адрес. Еще спросил, ходите ли вы в церковь. Я сказал, что случается. Но нечасто.

— Хорошо.

Да, я знаю, что в голосе моем звучит облегчение.

— А ведь все это правда, дорогой мой ловец бабочек, — продолжает падре Бенедетто. — Я не бывал у вас в гостях. Я не знаю, где именно вы живете, потому что не видел своими глазами. Могу только догадываться со слов синьоры Праски. Вы иногда заходите в церковь, пусть даже и просто чтобы посмотреть. И я вас не знаю.

Он грустно улыбается, и я дотрагиваюсь до его руки.

— Спасибо, — говорю я. — Вы настоящий друг.

— Я священник, — произносит он, как будто это не только все объясняет, но еще и всему противоречит.

— Скажите, — говорю я, подходя к дверям ризницы, — а есть ли какой-нибудь способ попасть на крышу собора?

— Нет, разве что путем Господним, — отвечает он загадочно. — Так что вам ничто не грозит.

С величайшей осторожностью я выхожу из собора. Туристов уже увезли, у уличных артистов передышка. Один лишь флейтист работает, текучие ноты плывут в раскаленном воздухе. Никто не обращает на него ни малейшего внимания. Я пересекаю пьяццу перед собором и на ходу бросаю монету в его жестянку. На удачу. Быстро спускаюсь по ступеням, у подножия лестницы оборачиваюсь. Никто меня не преследует.

Вернувшись к себе, я сажусь и спокойно размышляю. Выходец из тени не продвинулся ни на шаг. Никто, похоже, меня не выдал. Висконти не дал ему никаких нитей, а остальные теперь знают, что надо держать язык за зубами. Падре Бенедетто отказался сообщать ему что-либо и не счел, что тем самым замарал себя в глазах своего бога. До синьоры Праски выходец из тени пока явно не добрался — в противном случае он бы знал мой адрес. Остаются только Галеаццо и обе девушки.

С Галеаццо я поговорю, наплету ему про кредитора или еще чего в том же духе. Сойдет что угодно, а он человек надежный. Тут никаких сомнений. Насчет Клары — тоже. А вот за Диндину я бы не поручился, особенно после того, как ее оскорбили при всем честном народе.

Солнце катится вниз, за окнами сгущаются сумерки, накрывая долину своим темным подолом, и я размышляю, что пора, пожалуй, подумать об укрытии и о том, как я буду действовать, если кто-нибудь меня все-таки выдаст.