Американец, или очень скрытный джентльмен

Солнце било в окно, когда синьора Праска разбудила меня, вежливо постучав в дверь и тихо окликнув меня по имени. Я с усилием сел, потому что спина болела, а глаза ломило от усталости. Я ненароком задремал на диванчике в гостиной и провел на нем беспокойную ночь, во сне ворочался и потянул спину. Голова, впрочем, была ясной: я никогда не позволяю себе выпить лишнего. Посмотрел на наручные часы. Чуть больше девяти. Я уже много лет не вставал так поздно и мимоходом подумал, что так оно, наверное, и полагается на пенсии.

— Un momenta, signora![107] — выкрикнул я, оправляя одежду, пальцами приглаживая волосы, и, глядясь в стекло одной из картин вместо зеркала, попытался придать себе менее встрепанный, более добропорядочный вид. Синьора Праска знает, что я художник, но даже представители богемы не должны переходить границ: она сама мне это как-то сказала.

Я отпер дверь. Она стояла спиной к дверям, будто ожидая, что я предстану перед ней в пижаме или, еще чего доброго, и вовсе почти голышом. Судя по всему, такое уже случалось с ее бывшим жильцом Лотарио.

— Buon giorno, signora[108], — поздоровался я.

Скосив глаза с жеманством, которое было бы больше к лицу невинной девушке, она убедилась, что я полностью одет, тут же развернулась ко мне лицом и протянула руку, в которой крепко держала конверт.

— La posta?[109] — удивился я. — Так рано?

Она затрясла головой.

— No! La posta[110]…

Свободная рука слегка покачалась в воздухе, отметая мой вопрос. Почту обычно приносили не раньше десяти. Кроме того, она никогда не таскала письма мне под дверь.

— Un appunto[111].

— Grazie, signora[112], — поблагодарил я, продолжая удивляться, чего это она залезла под самую крышу.

Она чуть наклонила голову на манер горничной и двинулась к двери.

На конверте не было ни марки, ни адреса, лишь одна строчка аккуратным наклонным почерком — «Signor E. Farfalla». Рука была незнакомая, но инициал сбил меня с толку. Может, это от Клары. Может, от выходца из тени…

При мысли о нем вся морока неспокойного сна снова хлынула в мозг. Я надорвал конверт, не позаботившись проверить содержимое. Письмо было написано на плотной, качественной кремовой бумаге. На единственном листке, аккуратно и четко сложенном пополам, стоял замысловатый водяной знак.

— прочитал я,

И подпись:

Снова сложив листок, я уронил его на кушетку, на которой провел ночь. Потянулся, посмотрел в окно на долину. Солнце уже стояло довольно высоко, то ли ласточки, то ли стрижи расчерчивали воздух, тени начали укорачиваться. У самой границы города я увидел хищника неизвестной птичьей породы, который парил на восходящем потоке, образованном средневековой оборонительной стеной — в этой части она уцелела. Когда птица повернула, я разглядел загнутые кверху кончики крыльев и представил себе отдельные перья, растопыренные, точно пальцы, вцепившиеся в восходящие воздушные токи.

Я отправился в спальню, сбросил измятую одежду и принял долгий, успокаивающий душ — теплые капли катились по телу, смывая не только пот, оставшийся от беспокойного сна, но и ноющую боль в спине. Я основательно намылился гелем для душа, вымыл волосы, досуха вытер их полотенцем. Потом переоделся в свежее, накинул удобный льняной пиджак. Прежде чем выйти из квартиры, проверил свой вальтер. Чистый, блестящий, больше похож на игрушку, чем на смертоносное оружие. Я втянул его запах, и дивный аромат оружейного масла остался в моих ноздрях, когда я закрыл дверь и подергал для надежности ручку.

На улицах было оживленно, я зашагал к длинной череде ступеней, ведущих к собору. На ходу, поглядывая, нет ли где выходца из тени, я размышлял, что же он носит в кармане, какое именно оружие присоветовали ему кино, телевизор или каталоги. Для меня это не имело значения — так, досужий профессиональный интерес. Я долгие годы упражнялся с вальтером и знал его так же хорошо, как журналисты былых времен знали свою видавшую виды «Олимпию» — каждую причуду, каждую металлическую слабость, каждый каприз и каждую глупость.

У подножия мраморной лестницы я остановился и посмотрел вверх. Отсюда, со стороны холма, казалось, что фасад собора опрокинут назад, к небу, что здание откинулось к незримой спинке, как старик, присевший на скамейку в парке Сопротивления 8 сентября.

На ступеньках валялся обычный для Центральной Италии мусор: упаковки от кодаковской и фудживской пленки, корки от нарезанных на ломтики дынь, окурки и несколько бумажных стаканчиков. Я не заметил ни одной иглы для подкожных инъекций, но в щель между двумя каменными плитами на одной из ступеней закатился грязный, растрескавшийся одноразовый шприц.

Поднявшись на самый верх, я остановился и перебрал взглядом все машины, стоявшие у тротуара. Никакого синего «Пежо-309».

Утренняя деятельность у входа в собор так и кипела. Кукловод давал представление примерно дюжине ребятишек, за спинами у которых стояли взрослые. Все до одного туристы. Когда я остановился, центр кукольной сцены занимал пират в треуголке, с кривым кортиком, пришитым к руке. Он что-то верещал по-итальянски. Сзади вдруг высунулся другой персонаж. Это был положительный герой, явившийся зарезать пирата, и в руке у него тоже был кортик. Между куклами завязалась борьба — артист ловко уснащал диалог звоном и бряцаньем стали, которое имитировал языком. Дети застыли, завороженные.

Флейтиста видно не было, жонглер же как раз собирался начать номер с тремя яйцами, одно из которых он время от времени понарошку ронял. Его спутница разрисовывала мелками одну из плит — рисунок был готов примерно наполовину. Я остановился посмотреть: она начертила контур того, что вполне могло бы быть видом с моей лоджии, и теперь закрашивала небо.

На ступенях собора стояла группа туристов с гидом, который указывал им на архитектурные достоинства здания. Пока я смотрел, туристы гуськом потянулись сквозь дверной проем внутрь. Я пересек улицу и собирался было последовать за ними, но тут кто-то пронзительно выкрикнул сзади мое имя.

Время пришло. Я знал, что рано или поздно это случится, и в глубине души сейчас крепко досадовал, что это произошло в таком людном месте. Но на поверхность не всплыло ни единой эмоции. Эмоции все губят, замедляя работу ума.

— Эй! Мистер Мотылек!

Голос был почти таким же высоким, как у кукловода, почти женским, и на долю секунды мне показалось, что он может принадлежать Диндине: та же звенящая нота звучала в тот раз, когда она скандалила с Кларой. Выговор был американский, и, вне всякого сомнения, говорил человек из высшего общества. Голос легко пробился сквозь все звуки, производимые туристами, транспортом и городом.

Я быстро обернулся и смерил глазами улицу. Никакого «пежо» по-прежнему не было видно, и все вроде было совершенно обыденно, вот только у тротуара, между кукловодом и знаком «Парковка запрещена», к которому флейтист обычно привязывал свой зонтик, стоял темно-серый «фиат-стило». Припаркован он был против всех правил, и водитель сидел внутри, но это не вызвало у меня никаких подозрений, ибо в Италии это обычное дело.

А потом я сообразил, что двигатель не заглушён. Я пригляделся. Номерной знак был из Пескары, но это в здешних краях не в диковинку: у многих жителей Пескары тут в горах дачи. Однако на лобовом стекле, по центру, рядом с регистрационными документами, виднелся маленький желтый диск.

Рука скользнула в карман, пальцы нежно обняли вальтер.

— Эй! Мистер Мотылек! — прозвучал тот же голос, ниже тоном, более сдержанно.

Кричал водитель «фиата». Я плохо его видел: он сидел в машине, я стоял на ярком свету.

Я не ответил. Хотелось заслонить глаза от солнца.

Дверца открылась, он свесил ногу на мостовую. Теперь я видел его с расстояния метров в двадцать — поджарый торс и коротко подстриженные каштановые волосы. На нем были те самые джинсы, в которых я увидел его впервые, — дорогая марка, сымитированная потертость, — просторный коричневый пиджак и кремовая рубашка. Возможно, что шелковая, подумал я.

— Да, ты, мистер Мотылек! — выкрикнул он. Казалось, он не до конца в себе уверен, и на какой-то миг мне захотелось разыграть дурачка, повернуться спиной, будто бы я лишь по чистой случайности обернулся на первый крик. Только ведь так от него не избавишься, только затянешь дело.

Тем не менее я не ответил. Только кивнул головой.

— Ты, сукин сын! — выкрикнул он еще громче. — Сукин сын, гнида паршивая!

— Что вам нужно? — откликнулся я.

Он будто бы призадумался на секунду, прежде чем ответить:

— Отправить тебя на тот свет, падла безрукая! — Голос опять звучал визгливо. — Падла! — повторил он.

Вне всякого сомнения, американец. Теперь я в этом убедился, понял по произношению слова «падла» — долгая «а», будто блеяние овцы. Удивительное дело, голос казался смутно знакомым. Я попытался вспомнить, сопрячь голос с именем, но не сумел.

Его вопли привлекли внимание туристов, которые дружно отвернулись от кукловода и от жонглера и теперь озирались в поисках источника странных звуков. Предвкушали новое развлечение.

— Вы следите за мной. Почему?

Он ничего не ответил, между нами встряло такси, загородив его на миг от моих глаз. Рука с вальтером выскользнула из кармана.

За те две секунды, что такси проезжало между нами, он выскочил из наемного «фиата», и, когда я увидел его снова, в руках у него был пистолет-пулемет, который он держал на уровне пояса. Солнце сияло вовсю, пистолет был нацелен на меня. Мне показалось, что это «Стерлинг», вот разве что на нем был съемный оптический прицел.

Будто глядя сквозь увеличительную призму, я увидел, как палец его напрягся, — и в тот же миг я резко упал на сторону. Быстрая очередь, щелчки от выстрелов, треск крошащегося дерева. Больше ничего. День продолжал звучать как ни в чем не бывало.

Вальтер выстрелил словно бы вне зависимости от каких-либо моих действий. Выходец из тени пригнулся, будто заранее увидел летящую в него пулю, вскинул свой пистолет и дал еще одну короткую очередь — я услышал стук отработанных гильз и потрескивание ствола, но не собственно звуки выстрелов.

Перекатившись по ступеням, я раскинул ноги, обернулся к нему и выстрелил снова. Дважды. Первая пуля разнесла лобовое стекло «фиата», другая — я видел — вошла в заднюю дверцу у самой ноги выходца из тени. Он покачнулся и на миг потерял равновесие. Я перекатился обратно.

Теперь площадь наполняли крики — люди верещали и взвизгивали, метались в разные стороны. Шатер кукловода перевернули, он барахтался внутри.

Поверх этой панической какофонии я услышал за собой звук. Обернуться на него я не мог. В данных обстоятельствах это было бы сверхъестественной глупостью. Звук раздавался не совсем близко, но и не слишком далеко. Тихий, подобный шелесту листьев на ветру.

Это не мог быть сообщник, потому что на лице у выходца из тени отражалась смесь страха с недоумением.

Он сделал два быстрых шага влево, чтобы изменить сектор обстрела, и снова открыл огонь. Пули отскакивали от ступеней совсем рядом, отколотые кусочки мрамора впивались в икры.

Я выстрелил снова. Он выронил оружие и упал на колени, слегка завалившись вперед. Я быстро, но тщательно прицелился. Теперь он мало чем отличался для меня от купы камыша над озером — там, высоко, рядом с pagliara. На долю секунды показалось, что его окружают не улица, собор и припаркованные машины, но дубовые и каштановые горные рощи, чистый воздух высот.

Я не стал стрелять в голову. Мне нужно было узнать, кто это, а пуля, пущенная в череп, снесет половину лица. Я прицелился в шею, а вальтер довершил остальное. От удара пули он отшатнулся назад, рука метнулась к горлу, потом упала. Он привалился к «фиату» и сполз на землю.

Наступило молчание. Даже шум движения, казалось, утих, город затаил дыхание.

Пригибаясь к земле, я подбежал к нему, осмотрелся. Все лежали на земле, кроме кукловода, который как раз выползал из-под поверженного шатра. Я встал на колени рядом с выходцем из тени.

Его рука судорожно подергивалась. По левой стороне груди расплылось неопрятное алое месиво. На рубашке зияло отверстие с рваными краями. Пуля, наполненная ртутью, сделала свое дело. По шее потоком лилась кровь, стекавшая на спину пиджака. Голова упала на грудь. Бок «фиата» тоже был забрызган кровью, которая струйками ползла вниз, как плохо наложенная эмалевая краска.

Я быстро обыскал карманы пиджака: ничего, ни бумажника, ни паспорта.

Я схватил выходца за подбородок, приподнял голову. В смерти она весила немного. Арбузы у Роберто тяжелее.

Я не знал его в лицо, но было в нем нечто, от меня ускользавшее. Может быть, подумал я, он просто похож на всех выходцев из тени, которых я видел или присутствие которых ощущал в своей жизни, потому и кажется знакомым. Я отпустил голову, она упала. Свесилась на сторону. Правая щека судорожно подергивалась. На пальцах у меня была кровь, и я быстренько вытер их о плечо его пиджака.

Тут меня осенило: он американец, а американцы носят бумажники в задних карманах брюк. Я чуть сдвинул его на сторону, ощупал снизу, отыскал пуговицу, раскрыл карман. Там оказался бумажник, в него был вложен паспорт с гербом Соединенных Штатов на обложке. Я перелистал страницы.

Теперь я знал, кто этот выходец из тени. И знал, где раньше я слышал его голос.

Рядом с ним на дороге лежал «Сочими-821», ствол его был удлинен за счет пламегасителя. При падении прицел сбился на сторону. Металл пятнали крупные сгустки запекшейся крови, но сквозь них явственно читалась последняя строка надписи: «И всякий Умри».

Я подошел и хотел было поднять оружие. Может, в этом и состояло предсмертное желание выходца из тени — чтобы я оставил на его пистолете свои отпечатки. Я не стал к нему прикасаться. Я долго смотрел на него из самого сердца беззвучной тьмы, которая образовалась внутри. Мой мозг заполняла одна-единственная мысль: мое последнее изделие не прошло испытания, не выполнило своей задачи.

Туристы все еще не поднимались. Все лежали ничком. Потом послышался детский голос — визгливый от непонимания и страха. Я не разобрал слов, но этот голос разом вернул меня к действительности.

Я побежал обратно ко входу в собор. Центральная дверь была расщеплена пулями «Сочими», на древнем дереве ярко блестели места свежих расколов; дверь была раскрыта, и перед ней лежала какая-та черная куча.

Падре Бенедетто скорчился на боку в позе зародыша, руки его были прижаты к животу. Между пальцами свисал кусок окровавленной плоти. Дыхание было быстрым, поверхностным, словно он пытался второпях распробовать последний глоток арманьяка. По остекленевшим глазам я видел, что он лишь наполовину в сознании.

Когда я положил ему руку на плечо, он дернулся, но я принял это за знак приятия, а не гнева. В такие моменты нет места для неблагоприятных трактовок.

— Бенедетто, — прошептал я. Или, может быть, «Bénédicte». Я так никогда и не понял окончательно.

Разрывая воздух, взвыли сирены, издалека, все ближе, и со стороны Корсо Федерико II послышался топот бегущих ног. Туристы зашевелились. Я выстрелил еще раз, в воздух. Вдалеке раздались крики, топот смолк. Туристы вновь попадали на землю. Ребенок пронзительно взвизгнул, точно крыса, над которой захлопнулась мышеловка.

Я помчался по улице, перепрыгивая через распростертые тела тех, кто лежал на тротуаре, кубарем скатился по мраморным ступеням и помчался в ту часть города, где жил.