Американец, или очень скрытный джентльмен

Три четверти часа я езжу по городу. Выходец из тени сел мне на хвост на своем «пежо», и стряхнуть его не так-то просто. Наконец я заманиваю его в тупик, и он на это ловится.

В конце Корсо Федерико II есть улочка с односторонним движением. Она всего одиннадцать метров в длину, и местные водители, как правило, не обращают внимания на знаки: если проехать здесь, не нужно давать круг по площади, которая часто бывает забита междугородними автобусами. Полицейские об этом знают, и порой, когда у них кровожадное настроение или когда им нужно поправить статистику штрафов за правонарушения, они перекрывают неразрешенный выезд сложным приспособлением. Они сделали это и сегодня. Я заметил их уловку заранее, когда шел к «ситроену», который мой ненавистник снова отыскал.

Несколько ловких маневров — и я оказался рядом с улочкой. Впереди затор на площади, я встаю в длинный хвост. Выходец из тени видит это, ему не хочется застрять в пробке, потому что тогда я смогу приблизиться к нему вплотную, — и он ныряет в одностороннюю улицу. Я чуть-чуть пережидаю и быстро сдаю назад, прежде чем сзади меня запрет следующий автомобиль. Выходца из тени остановили — рядом с его машиной стоит полицейский с поднятым жезлом. Еще двое стремительно шагают к водительской двери — у одного в руках блокнот и карандаш. Ухмыльнувшись, я разворачиваюсь и уезжаю, стараясь не очень сильно превышать скорость.

Клара ждет на Виа Стринелла у входа в парк Сопротивления 8 сентября — спряталась в тень деревьев, которыми там обсажена дорога. В руке у нее большая сумка, возле ног — тонкий голубой полиэтиленовый пакет, в котором круглится арбуз. Я останавливаюсь у тротуара.

— Ciao, Эдмунд!

Она распахивает дверцу и садится на пассажирское сиденье, пристроив свои вещи у ног.

— У меня все хорошо, — отвечаю я и добавляю: — Положи назад. Нам далеко ехать.

Проталкивая пакет и сумку между нами, протискивая арбуз между сиденьями, она оглядывается через плечо. Арбуз тяжелый, она его ворочает с трудом. Потом садится прямо, защелкивает пряжку ремня безопасности.

— А куда далеко? В Фанале? — спрашивает она.

Клара решила, что мы поедем на адриатическое побережье, потому что в записке я попросил ее захватить бикини, масло для загара и полотенце. Как-то раз я возил их с Диндиной к морю, и мы провели там очень приятный день — нежились на пляже под взятым напрокат зонтиком, на взятых напрокат стульях, купались и ели кальмаров в соседнем ресторанчике, приткнувшемся между пляжем и береговой железнодорожной линией. Мы, как дети, махали проходившим поездам: так делают в Англии, объяснил я девушкам, но здесь никто не махал в ответ, на нас таращились с тупым, непроходимым непониманием. По дороге домой, когда мы ехали в сумерках через горы, Клара намекнула, что было бы лучше, если бы мы поехали вдвоем, в ответ на что Диндина раздраженно вздохнула.

— Ехать около часа. И поедем мы не к морю, а в горы.

Мой ответ ее явно огорчает. Она, должно быть, надеялась, что я пойму ее намеки.

— А это…

Она кивает на ротанговую корзину.

— Снедь для пикника.

Она тут же расцветает, забыв про разочарование.

— Мы едем на пикник, — повторяет она без всякой нужды, и потом уточняет: — Только мы? Ты и я?

— Да. Никого больше.

Она кладет ладонь мне на руку, а я как раз сражаюсь с дурацкой ручкой переключения передач, мне нужно перейти с третьей скорости на вторую, чтобы одолеть крутой подъем первого за городом холма, от которого дорога идет вдоль реки к той самой железнодорожной станции.

— Я люблю тебя, Эдмунд. И я очень люблю пикники.

— День сегодня хороший. Я рад, что мы смогли выбраться.

— Я прогуливаю две лекции, — сознается она, а потом подмигивает: — Ничего страшного. Наш professore… — ей никак не подобрать английские слова, — una mente intropidita.

— Тупица.

Я опускаю матерчатую крышу, в салон влетает горячий ветер.

— Да! Ту-пи-ца.

Этой ночью, в предрассветный час, когда время вновь приноравливалось к современности, небо ненадолго потемнело и прошел короткий, но сильный ливень. Стук капель по ставням и грохот воды в сломанном водосливе разбудили меня. Похолодало, я укрылся поплотнее. К рассвету небо опять было чистым, без единого облачка. Таким оно и осталось. Солнце, соответственно, печет вовсю, воздух чист. Все контуры сегодня особенно четки — очертания гор, теней, деревьев, травы, белого камня; я могу различить каждую впадину и расселину, каждый пролом и каждый след от камнепада.

В Терранере мы остановились и зашли в бар. Я не стал оставлять машину на дороге, как в прошлый раз, а загнал ее задом в узкий переулок рядом с баром. Если вопреки вероятности выходец из тени все-таки уболтал полицейских — помахал иностранным паспортом, пожаловался, что не знает города, да и машина прокатная, — и теперь нагоняет нас, ему придется проехать мимо, и я его замечу. Мне страшно не хочется, чтобы это случилось, потому что тогда придется отменить пикник, а я еще не придумал, чем буду утешать Клару, которая, разумеется, страшно огорчится.

Хмурая девица была на месте, она бросила на Клару суровый взгляд.

— Due aranciate, per favore. Molto freddo[99].

Я улыбнулся, но не дождался от девицы ответной улыбки. Я для нее старик в обществе молодой шлюхи, о чем тут говорить. К тому же иностранец.

Она погремела льдом, поставила на стойку две бутылки, быстрым движением запястья сдернула пробки и налила оранжад в два стакана. Я расплатился, мы с Кларой вышли наружу и присели за один из столиков на тротуаре, прямо на солнце.

— Еще далеко? — спрашивает она.

— Десять-двенадцать километров. Всего-то. Осталось минут двадцать.

Она помолчала, считая про себя.

— Двенадцать километров? Двадцать минут?

— Дорога там неважнецкая.

Она не знает этого слова и смотрит на меня озадаченно.

— Ты бы, наверное, сказала lontano. Fuori mano[100].

Она смеется — и ее смех меня завораживает.

— Ты научишься говорить по-итальянски. Когда-нибудь. Я тебя научу.

Мимо нас не проехало ни одной машины, пока ни следа «пежо». Через десять минут — за это время выходец из тени наверняка бы уже появился — мы ставим стаканы на металлический столик и едем дальше. В начале проселка я резко сворачиваю, не включив заранее поворотник, машину подкидывает на ухабах, Клара цепляется за дверь. Я не стал останавливаться и смотреть на дорогу. Все спокойно: я это чувствую.

— Куда мы едем?

Ее встревожило, что я сворачиваю на такую странную дорожку, она явно волнуется. Не того она ждала.

— Увидишь.

От этого ее тревога только возрастает.

— Я думаю, нам лучше не уезжать далеко от дороги.

— Не беспокойся. Я был тут уже несколько раз. Когда искал бабочек.

Я резко дергаю руль, чтобы объехать здоровенный камень, «ситроен» швыряет в сторону, будто в борт ему ударила незримая волна. Этот рывок застает ее врасплох, как пассажира самолета застает врасплох внезапная турбулентность. Клара тихо вскрикивает.

— Ты ведь не боишься ехать со мной в глухое место?

— Нет. — Она принужденно смеется. — Конечно, не боюсь. С тобой — нет. Но это… — она щелкает пальцами, — sentiero![101] — Она машет рукой. — Тебе нужно джип. «Тойоту». Это плохая дорога для… una berlina.

Похоже, на плохой дороге она почти совсем позабыла английский.

— Для седана. Да. Только это не седан, не какая-нибудь пижонская «альфа-ромео» и не немецкий лимузин. Это «ситроен». — Я хлопаю ладонью по рулю. — Его сделали французы, чтобы возить картошку на рынок. И потом, я всегда приезжал сюда на этой машине.

— Точно?

— Конечно. Мне не больше твоего хочется возвращаться в город пешком.

— Я думаю, что ты сумасшедший, — говорит она. — Это дорога в никуда.

— Вот увидишь, что нет.

В ответ Клара надувает губы. Она слегка успокоилась, но все же крепко держится правой рукой за дверцу, а левой вцепилась в обшивку сиденья, чтобы не терять равновесия. Мы молчим до самого въезда в долину, где дорога окончательно теряется в травянистых тенях.

— Теперь дорога кончилась! — сердито восклицает Клара, и в тоне ее звучит: я же тебе говорила.

Я останавливаюсь у разрушенной пастушеской хижины, глушу двигатель. Клара отпускает дверцу. В тишине слышно, как в деревьях посвистывает птица, как стрекочут кузнечики.

— Мы сюда ехали?

— Нет. Не совсем. Нужно проехать еще метров сто, вон за те камни. Но отсюда мы просто покатимся вниз. Без двигателя, без звука. И ты увидишь чудо.

Она снова хватается за дверцу.

— Больше можешь не держаться. Мы поедем очень медленно. Просто сядь спокойно и смотри.

Я отпускаю тормоз, машина трогается, чуть поскрипывают пружины. Возле камней я выворачиваю руль и снова жму на тормоз. Мы медленно выкатываемся на границу луга, под грецкий орех.

Долина все та же, что последние несколько недель, — цветочное буйство. Несмотря на прямое солнце, они не выцвели, они сияют ослепительными красками. На берегу озера стоит цапля, неподвижная, как серый столб, — вытянув шею, подавшись вперед.

— Как ты узнал про это место? — спрашивает Клара. Я пожимаю плечами: такого ответа должно хватить.

Она открывает дверцу и выходит из машины. Цапля сгибает шею и отступает в камыши, однако не улетает. Я слежу за Кларой. Она медленно обходит машину спереди и стоит перед капотом, разглядывая долину, леса, суровые горные кряжи, разрушенные хижины pagliaria.

— Сюда никто не приезжает?

Она говорит так тихо, что я с трудом разбираю слова.

— Нет. Никто. Я обошел всю долину. Был возле домиков. Никаких следов людей.

— Только ты.

— Да, — вру я и вспоминаю последний совет своей клиентки: обязательно свозите сюда свою любовницу. Я снова чувствую на щеке тот сухой быстрый поцелуй.

Клара расстегнула блузку и сбросила ее на траву. На ней нет лифчика. Спина ее раскрашена тенями и пятнами солнца, пробивающегося сквозь ветви ореха. Она сбросила туфли — описав в воздухе дугу, они исчезают в траве — и расстегнула молнию на юбке. Юбка упала на траву. Клара наклонилась и одним шажком вышла из трусиков, ягодицы у нее крепкие и круглые, белее остальной кожи. У нее тонкая талия. Она повернулась ко мне лицом, слегка раздвинув длинные загорелые ноги. Маленькие груди не висят, а торчат в стороны, гордые и нетронутые. Соски твердые и коричневые, кожа вокруг них совсем светлая, будто ореол вокруг крошечных темных лун. Я опускаю взгляд на ее живот, на крепкие мышцы и кустик волос ниже и выхожу из машины.

— Ну? — говорю я.

Она кокетничает, мотает головой. Каштановые волосы разлетаются в стороны, промахивают по лицу.

— Ну? — повторяю я.

— Пойду поплаваю. В озере. Ты тоже?

И, не подождав ответа, она бежит прочь по траве.

— Там гадюки! — отчаянно кричу я вслед. — Vipera! Marasso! — добавляю я по-итальянски на случай, если она не поняла. Я чувствую, как по спине, будто груз прожитых лет, всползает ужас.

Она на ходу оглядывается через плечо и отвечает:

— Может быть. Но я везучая.

Цапля решает улететь. Она поднимается из камышей с неуклюжим хлопаньем крыльев, длинные ноги болтаются взад-вперед. Она выгибает шею, подбирает ноги и летит по долине, медленно и лениво взмахивая крыльями. Это итальянская цапля, мы осмелились нарушить ее сиесту.

Я раздеваюсь. Я уже давно не снимал одежду на воздухе, разве что на пляже, а это не считается: там у меня, по крайней мере, было полотенце, прикрыть стыд.

Тело мое стареет. Кожа гладкая, плоть еще не превратилась в дряблые подушки, которые я вижу у мужчин постарше, но живот более не подтянут, а грудные мышцы слегка обвисли. Руки слишком жилистые, шея только-только пошла складками. Но я не чувствую ни стыда, не смущения. Просто я немолод. С осмотрительностью зрелого человека я не снимаю обувь, пока не добираюсь до берега.

Клара плещется в середине. Она не замочила волос.

— Заходи вон там, — советует она, и голос ее мягко плывет над водной гладью, рука, поднятая над поверхностью, указывает на груду обтесанных камней, по которой когда-то съезжали телеги или спускались на водопой животные. — Там нет грязи. И здесь нет грязи. Только маленькие камушки.

Я бреду к ней. Вода хорошо прогрелась, почти что температуры крови, телу приятно, когда она поднимается все выше и выше. Клара стоит на дне, погрузившись до подмышек. Я встаю рядом и поднимаю глаза к безоблачному, безжалостному небу.

— Встань рядом.

Я подчиняюсь приказу, она нащупывает под водой мою руку и вытягивает ее перед нами.

— Смотри. Только тихо.

Когда рябь, вызванная моим продвижением, замирает в камышах, вокруг наших рук собираются мелкие рыбешки, не крупнее пескариков. Словно осколки стекла, они вспыхивают у поверхности, подплывают ближе, пытаются пожевать кожу на пальцах — чувствуется легкое прикосновение их мелких зубов. Я вспоминаю, что в Долине царей египтологи девятнадцатого века обнаружили мышей, которые погрызли тела фараонов.

— Если остаться тут на год, они нас съедят.

— Говорят, если двое держатся за руки и их кусают эти рыбки, значит, у этих двоих будет хорошая любовь.

После этого она меня целует, прижимается ко мне, ее кожа и ее тело такие же теплые и чистые, как и вода.

— Можно заниматься любовью в воде? — спрашивает она.

— Я не пробовал.

Она обнимает меня за шею, отрывает ступни от камня, обвивает меня ногами и прижимается крепче. Я подкладываю под нее руки, но вода делает ее невесомой. Рыбки еще несколько секунд мечутся вокруг нас, потом уплывают в камыши, влекомые водой, которая расходится кругами.

Мы выходим из воды и медленно бредем, взявшись за руки, обратно к машине — солнце палит немилосердно, и по дороге мы успеваем высохнуть. Я расстилаю на земле одеяло, как раз в пределах тени, но она вытаскивает его на солнцепек.

— Не будем прятаться от солнца, — говорит она с упреком. — Солнце — это хорошо. Можем полежать спокойно, и когда кровь согреется, давай еще раз.

Она достает из сумки тюбик лосьона от загара, машет им в мою сторону. Воздух наполняется запахом кокосового масла — она начинает втирать лосьон в кожу.

Я смотрю на ее руки, она смазывает кожу вокруг грудей — раздвигая их, приподнимая. Нежно гладит живот и бедра, согнувшись пополам, дотягивается до голеней.

— Намажешь мне спину?

Я беру тюбик, выдавливаю змейку лосьона на ладонь, потом распределяю его по ее лопаткам. Растираю сверху вниз, чтобы лосьон впитывался в кожу.

— Давай до самого низу, — просит она. — Сегодня буду загорать вся.

Я выдавливаю еще лосьона на ладонь и глажу ее бедра, ощущая крепость молодого тела и думая, насколько мое старее, дряблее.

Потом она намазывает меня. Потом мы лежим бок о бок на солнцепеке, она на спине, я на животе. Я закрываю глаза. Руки наши едва соприкасаются.

— Скажи, синьор Фарфалла, — говорит она — голос тягуч от усыпляющей жары, но в словах проскальзывает ирония, — почему ты боишься?

Она проницательна не по годам. Видимо, работа на Виа Лампедуза научила ее многому из того, чему не учат ни в одном университете. Она знает, как соблазнять мужчину — сначала тело, потом ум, а потом уже добираться до сокровенной сути. Мою душу она раскрыла с помощью тех же приемов, которыми настоящая шлюха раскрывает кошелек оголодавшего по ласке матроса где-нибудь в Неаполе.

Но меня так просто не проведешь. У меня богатый опыт защиты своего внутреннего мира, сохранения скрытности.

— Я не боюсь.

— Да, ты храбрый. Но ты боишься. Бояться — это не плохо. Можно бояться и все равно быть героем.

Я не открываю глаз. Открыть — значить дать понять, что она права, что угадала правильно.

— Уверяю тебя, мне нечего бояться.

Она приподнимается на одеяле, ставит локоть на землю, подпирает голову ладонью. Пальцем другой руки она водит по полоскам от пота на моей спине.

— Есть. Я знаю. Ты как мотылек — не зря тебя так называют. Всегда боишься. Перелетаешь с одного цветка на другой.

— В моем саду только один цветок, — заявляю я — и тут же жалею об этом.

— Может, и так, и все же ты боишься.

Она говорит с такой уверенностью, будто знает всю правду.

— И чего же я боюсь?

Она не знает: поэтому не дает ответа. Вместо этого откидывается на одеяло и закрывает глаза — ее груди отбрасывают в солнечном свете крошечные тени.

— Любви, — говорит она.

— Ты это о чем?

— Ты боишься любви.

Я обдумываю это обвинение.

— Любовь — сложная штука, Клара. Я не молодой романтический бугай с Корсо Федерико, который смотрит на девушек, помышляя, что выберет себе из них жену и любовницу. Я уже стар и становлюсь все старше, медленно клонюсь к смерти, как гусеница к краю листа.

— Ты еще долго проживешь. А гусеница становится бабочкой. Любовь на такое способна.

— Я много лет жил без любви, — говорю я ей. — Всю жизнь. У меня были отношения с женщинами, но это не было любовью. Любовь — опасная штука. Без любви жизнь спокойна и уравновешенна.

— Ту-пи-ца.

— Может быть.

Она садится, подтягивает колени к подбородку, обхватив руками лодыжки. Я переворачиваюсь, открываю глаза и смотрю, как пот у нее на плечах стекается в мелкие капли. Хочется осушить их поцелуями.

— Но с тобою-то я не тупой, Клара.

Передергивает плечами. Пот начинает струиться по позвоночнику.

— Если для тебя любовь — опасность, значит, ты боишься. Опасности и боятся.

Я сажусь рядом, кладу ей руку на плечо. Кожа горячая.

— Клара, тут не в тебе дело. Честное слово. Ты очень милая, и красивая, и невинная…

— Невинная! — Она иронически усмехается. — Я девочка с Виа Лампедуза.

— Ты там только проходом. Ты не Елена, не Марина и не Рашель. Ты даже не Диндина, которая просто дожидается лучших времен. Ты там, потому что…

— Я знаю почему. Мне нужны деньги на учебу.

— Вот именно.

— А еще мне нужна любовь.

В первую секунду я понимаю «любовь» как «секс», но тут же соображаю, что не прав. Передо мной молодая женщина, и ей нужен мужчина, которого она бы любила, а он бы любил ее. Жестокая судьба толкнула ее ко мне, старику, за чью голову объявлена награда, у чьего порога маячит выходец из тени.

— Любовь у тебя есть.

— Да?

— Я люблю тебя, Клара.

Я никому этого раньше не говорил: ни Ингрид, ни какой-либо другой — даже ради того, чтобы получить, что хотелось. Она права. Я боюсь любви не потому, что она сметает защитные преграды, угрожает моей безопасности, но еще и потому, что она наложит на меня определенные нравственные обязательства, а я никогда в жизни не принимал на себя ответственности ни за кого и ни за что, лишь за себя самого и за свою работу. И вот, сидя в этом раю, я вынужден признать, что падре Бенедетто не так уж заблуждался, когда пел любви дифирамбы. Он тоже был прав. Я столько лет твердил, что она ни к чему, а теперь вот она вдруг стала мне необходима. Меня пронзает мысль о том, как глупо обрести ее именно сейчас, когда жизнь висит на волоске.

— И я люблю тебя, Эдмундо.

Я чувствую, что она подводит меня к серьезному разговору, и встаю, потягиваясь. От солнца я будто бы усох. Растягиваясь, ощущаю, что кожа мне жмет, будто севшая одежда.

Достаю с заднего сиденья «ситроена» ротанговую корзину.

— Давай поедим.

Клара перетаскивает одеяло в тень, а я распаковываю корзину. Там не слишком богато: проскутто, хлеб, оливки. В полистироловом термальном пакете — из арсенала виноторговцев — лежит бутылка «Моэ и Шандон» и две дюжины клубничин в алюминиевом контейнере. Под ними — нечто в полиэтиленовом мешочке.

— Ты привез шампанское!

Я представляю себе, что сказал бы падре Бенедетто, если бы увидел меня голышом рядом с обнаженной юной красавицей под деревом, с бутылкой французской шипучки в руке.

Она берет у меня бутылку и обдирает с нее фольгу, бросая обрывки в корзину. Ловко раскручивает проволоку и тянет пробку. Та вылетает с хлопком и падает в траву. Шампанское переливается через край, она держит бутылку так, чтобы капли падали ей на грудь. Громко втягивает воздух от прикосновения холода.

Я передаю ей мешочек. Он холодный, потому что лежал между бутылкой и льдом.

— Это тебе.

— Что это? — спрашивает она, с любопытством разворачивая полиэтилен.

— Твое спасение. От Виа Лампедуза.

Она вынимает деньги и держит, не сводя с них остановившегося взгляда. Снято с банковского счета, пачка американских банкнот, перехваченных резиновыми колечками.

— Двадцать пять тысяч американских долларов. Сотенными.

На ресницах у нее появляются слезы. Она кладет деньги на одеяло, осторожно, будто они могут разбиться, и поворачивается ко мне.

— Откуда у тебя столько? — спрашивает она. — Ты же бедный человек, художник…

Ей нужно объяснение, но я не считаю, что обязан его давать.

— Не спрашивай.

— Значит, ты…

Вопрос не прозвучал, но я знаю, что у нее в мыслях.

— Нет. Не ворованные. Я не грабил банков. Я их заработал.

— Но так много…

— Не говори никому, — советую я ей. — Если положишь в банк, с тебя снимут налоги. И люди узнают. Просто молчи и трать понемногу.

Она кивает. Она итальянка. Мой совет — напоминание, а не откровение. Для нее такая сумма — это яхта больше двадцати метров в длину.

Слезы катятся у нее по щекам, она прерывисто дышит, будто пробежала от самого озера. Я вдруг соображаю, что она совсем не накрашена, но ее красота безупречна и без этого, и я смущен ее красотой и ее слезами.

— Ну, не надо.

Я пальцем вытираю ей слезы, размазываю влагу по щекам. Медленно-медленно она поднимает руку к моему лицу, обхватывает пальцами подбородок. Глаза мокры от новых слез, но дыхание выровнялось. Она нагибается и целует меня так легко, что я едва ощущаю поцелуй. Ей нечего мне сказать, а кроме того, она не знает подходящих слов.

Я разливаю шампанское в два пластиковых стаканчика и один даю ей, предварительно опустив туда клубничину. Она делает глоток, и слезы перестают течь.

— Не будем больше говорить о любви, — прошу я негромко. — Просто выпей и полюбуйся на то, что вокруг!

Я взмахиваю стаканчиком, очертив этим движением всю долину. Она смотрит вниз, на цветущий луг и на озеро. Цапля вернулась и теперь охотится на мелкую рыбешку, а тени под деревьями делаются все гуще, по мере того как солнце клонится ниже. Я слежу за ее взглядом, но мои глаза то и дело возвращаются к куче камней, скрытых вьющимися растениями. Мысленно я вижу на них абрис мишени. Бабочки, танцующие в воздухе, — это клочки картона.