Американец, или очень скрытный джентльмен

Дорога к замку — крепости, которая торчит над долиной, подобно серому измахренному петушиному гребню, — никуда не годится. От дождей на ней остались глубокие промоины, тут и там валяются камни размером с грейпфрут. Кустарник с обеих сторон сильно разросся, заузив просвет, так что приходится ехать, закрыв боковые окна. Кроме того, подъем достаточно крут — дорогу прокладывали под медлительные колесницы, влекомые лошадьми, а не под двигатели внутреннего сгорания. Фермеры сюда никогда не добираются — склоны гор вокруг замка усеяны булыжниками, травяной покров скуден. Кроме того, замок стоит на двухсотметровом утесе, и для скотины тут небезопасно. В такую даль забредают только историки и археологи, да еще изредка — альпинисты.

Дорога завершается грубой петлей — для разворота. Мне удалось довести сюда «ситроен» — пришлось двадцать минут ползти на первой передаче и преодолеть несколько поворотов, где колесам едва хватало места. Я выхожу и пытаюсь прислониться к капоту, но он так раскалился, что не дотронешься. На задней дверце появилась длинная царапина.

Я ставлю машину под деревом с густой кроной, беру с заднего сиденья рюкзак и запираю дверцы.

От петли начинается тропинка — она ведет сквозь цепкий, выветренный кустарник к каменному мосту через пересохший ров, где над купой желтых цветов сгрудились бабочки. Мне не до них. На сей раз я приехал не рисовать. Замковые ворота — шириной не больше чем на одну телегу — по-прежнему забраны железной решеткой. Цепи из сплава стали и титана и тяжелые навесные замки на своих местах — где и висели в прошлый мой приезд, — правда, один замок пытались взломать, но безуспешно. Крышка замочной скважины сворочена на сторону. Несколько новых, еще не покрытых ржавчиной полотнищ от ножовки валяются на земле, но цепи от них почти не пострадали. Железные прутья слегка раздвинуты в стороны.

Не любят они думать, эти современные интервенты, не хотят понять, что строители тринадцатого века были люди ушлые. Главные ворота — не единственный вход.

Я погремел цепями, словно тем самым позвонил у входа. «Иду», — объявил я обитающим внутри призракам.

У дальней оконечности замка, возле самой пропасти, ров обрывается возле каменной стены, сквозь которую проложен короткий узкий туннель. Никогда и не предполагалось, что ров будет заполнен водой, а если вода там и собиралась, ей позволяли стечь по гладкой стене утеса. Но от этого туннеля ответвляется другой, перпендикулярный, скрытый под неподъемным с виду валуном. Во время осады через него можно было незаметно выскользнуть наружу. Высотой он около двух метров, шириной в метр, со сводчатым потолком и полом, на котором выложены каменные ступени. Он поднимается вверх каскадом крутых извивов, на каждом повороте явственно видны массивные каменные петли, на которых когда-то висели защитные двери. Так что на территорию замка можно попасть без всяких ножовок и гидравлических домкратов, вооружившись разве что надежным фонариком.

Я совершенно уверен, что про этот вход не знает никто. Каждый раз, приходя сюда, я кладу в нескольких метрах от входа веточку. Ее еще ни разу не стронули с места.

Приняв все меры к тому, чтобы меня не заметили, — хотя я еще ни разу не встречал ни единой живой души в этом странном месте, — я вхожу в туннель, зажигаю карманный фонарик и шагаю вверх по ступеням. Наступаю на свою сигнальную ветку. Шаги звучат глухо. Эха здесь нет. Добираюсь до зарослей кустарника. Ветки легко раздвигаются, и вот я внутри.

Замок стоит на гребне горы. Внутренняя территория, около двух гектаров, вовсе не плоская. Из центральной части, с самой высокой точки, можно заглянуть за главные стены, все еще довольно крепкие, хотя и слегка раскрошившиеся вокруг немногочисленных окон. В скалах и в склонах холма внутри крепости когда-то располагались конюшни, мастерские, кладовые. Над ними — жилища работников, солдат и сервов. Здания давно превратились в руины, стены не превышают высотой трех метров, отверстия для деревянных балок и крепей забиты остатками птичьих гнезд. И те выглядят развалившимися и заброшенными. Между собой здания соединяют узкие тропки, заросшие травой. Из каменной кладки растут деревья, раскинув густые кроны там, где когда-то были деревянные и черепичные кровли. Некоторые стены скрыты вьющимися растениями — плющом и чем-то вроде клематиса. Кое-где на скалах выросли смоковницы, простершиеся над каменными обломками человеческих дел.

В верхней части замка находятся более внушительные здания. Здесь располагались покои владельца, ныне полностью разрушенные, рядом — небольшая часовня, от которой сохранился лишь алтарь, растрескавшийся, попорченный непогодой. Зимой здесь выпадает снег. Летом, как вот сейчас, солнечный жар немилосерден, точно чумная лихорадка.

В самой верхней точке находится форт. И здесь укрепления почти развалились. Обводная стена — низкая, но это не следы времени, а сознательный выбор. Стена здесь, по сути, не нужна вовсе. Достаточно и одних утесов.

Я осторожно перевешиваюсь через край, сперва убедившись, что рука надежно упирается в податливый, но крепкий ствол густого куста. Под моим подбородком — нисходящая пустота до самой деревушки, притулившейся внизу у подножия утеса. Если бросить отсюда камень, он полетит по дуге и попадет на одну из крыш. Мне видны черепичные кровли, раскинувшиеся внизу как забавный коврик из лоскутков, похожие на скучные поля Восточной Англии — если их покрасить красным и взглянуть на них с самолета. Церковная колокольня — не башенка, а простая выпуклость. Деревенская пьяцца — пыльный овал, по которому катаются на велосипедах детишки размером с мух. По улицам, среди теней, движется нечто кубическое. Я вижу машину, но до меня не долетает ни звука.

Я встаю и отхожу на пару шагов от края пропасти. Отсюда можно окинуть взглядом всю долину. Я вижу наш городок: далеко, слева, он притулился на гребне холма, будто какой-то итальянский Иерусалим. Мне удается рассмотреть купол собора Святого Сильвестра и прикинуть, где находится моя квартира: где-то там, в дымке, скрыто мое временное пристанище и лежащий в нем «Сочими».

Строители этого замка были одной со мной крови. Они распоряжались смертью. Ни в долине под ними, ни в горах над ними ничто не могло шевельнуться без их ведома и согласия, любая жизнь длилась, только пока они этого хотели. С врагами они обращались по-рыцарски. Заточение — это поругание чести. Лучше уж смерть. Они убивали, их убивали не мешкая, ярость их богов была заранее влита в плоть их кулаков и в сталь их мечей. В этом замке не было ни единого меча, ни единого наконечника копья, ни единой связки стрел, ни единого арбалета, который не благословили бы перед алтарем.

Я присаживаюсь на плоский булыжник, сбрасываю рюкзак на землю. В жесткой траве среди палых листьев шуршит ящерица. Я успеваю заметить хвост, мелькнувший под камнем.

И вот теперь я наконец-то по-настоящему дома. Что бы я там ни толковал падре Бенедетто о роли истории — и что бы он ни говорил в ответ, — одно не признать невозможно: я — часть этого процесса. Просто я не позволяю истории влиять на меня. Но я не отказываюсь платить дань уважения своим предшественникам, тем, что жили здесь, призракам, населяющим эти стены и эти заросли. Они тоже были частью процесса.

Правда, они не считали, что творят историю или что история творит их судьбу. Они думали только про сегодня и про то, как сегодня повлияет на завтра. Что сделано, то сделано. Они жили, чтобы мир менялся к лучшему.

И я делаю то же самое. Помогаю изменить мир к лучшему. Своими руками. Руками этой девушки в летней юбке, прижавшей к плечу приклад моего изделия, а глаз — к наглазнику прицела. Будущее, как любит повторять современная молодежь, в твоих руках. Вот я и творю его своими руками.

Человечество в большом долгу и передо мной, и перед этой девушкой. Без нас в мире не было бы перемен. Настоящих. Решительных. А будущее формируют именно решительные перемены, а не постепенные, мелкие преобразования власти и закона. Без потопа не будет построен ковчег; без извержения вулкана не возникнет новый остров; без эпидемии не будет открыто новое чудодейственное лекарство.

Только убийство меняет облик мира.

И вот здесь, высоко в горах Старого Света, где зарождались мечты, где пчелы собирают среди руин мед с привкусом дыма, где бегают ящерицы, где птицы парят на горных ветрах и равнинных воздушных токах, я вспоминаю о том, что, в свою очередь, в долгу перед этими мужчинами, которые шли путем копья, путем меча и пороха.

Я открываю рюкзак и раскладываю на ближайшем камне нехитрую снедь. Ничего похожего на пиршество там, на альпийском лугу. Краюха хлеба, немного пекорино, яблоко и полбутылки красного вина.

Я преломляю хлеб, словно гостию некоего давно забытого бога, точнее — языческого божества. Это не мягкая белая булка из Рима или Лондона, это каравай местной выпечки, темный, как вспаханная земля, как и она, хрустящий на зубах неперемолотыми пшеничными зернами и шкурками, которые не удалили при веянии. Я откусываю от каравая и сразу же, не проглотив, вгрызаюсь в сыр. Он тверд, челюсти приятно напрягаются. Прежде чем прожевать, вливаю в рот вина. Вино тоже местное: не изысканный напиток от Дуилио, а непритязательное, простецкое деревенское пойло, разве что немногим получше уксуса. Смешиваю все вкусы во рту и сглатываю.

Вот так они и питались, обитатели этого замка. Суровая пища для суровых людей, простецкое вино для настоящих бойцов. Я всего лишь поддерживаю традицию.

Собственно, этим я и занимаюсь все время — и я, и девушка. Мы поддерживаем давние обычаи убирать властей предержащих, чтобы власть можно было разделить, упрочить, упорядочить. А потом, когда следующий стоящий у власти себя запятнает, перераспределить ее снова.

Без таких, как девушка, и без моих технических навыков общество начало бы загнивать. Все перемены происходили бы через политические нюансы и выборные бюллетени. А это никуда не годится. Избирателя, политика, систему можно склонить ко злу. А пулю — нет. Она верна своему призванию, своей цели, она не допускает ложных толкований. Пуля твердо и однозначно высказывает свое мнение, выборный бюллетень всего лишь нашептывает банальности или склоняет к компромиссу.

Я и она — податели перемен, львы на равнинах времени.

Я не приканчиваю свою снедь. Делаю лишь несколько глотков, а остатки разбрасываю по земле — хлеб вместе с сыром. Смачиваю иссохшую землю вином.

Опустевшую бутылку швыряю в каменную россыпь. В солнечном свете она рассыпается каскадом брызг. Звон бьющегося стекла едва слышен в перегретом воздухе.

Итак, вот оно, мое благословение, мое жертвоприношение в храме смерти.

Достаю перочинный нож и режу яблоко на четвертинки. Очень кислое. После резковатого вина кажется, что кислота выжигает зубную эмаль. Бросаю четвертованный огрызок в кусты. Кто знает, может быть, через много лет на замковую землю падет урожай яблок.

К хлебу и сыру уже протянулась цепочка муравьев. Их крошечные лапки трудятся над лакомством. Вот она, армия призраков. В каждом насекомом живет дух здешнего воина. Они уносят крошки в свои закрома — так же здешние бойцы уносили боевые трофеи в каверны в камне.

Я нахожу место, с которого мне видна вся долина — на противоположной ее стороне горная гряда вздымается навстречу полуденным облакам. Угол падения солнечных лучей делается острее, в горячем мареве деревушки кажутся бесплотными. Через долину тянется нить. Это поезд. Спустя несколько минут он трогается от какой-то безымянной станции, и я слышу гудок, предупреждающий о его приближении.

Лес, растущий ниже границы снегов, постепенно темнеет. Деревья меняют окраску с ленивой дневной зелени на более темный, вдумчивый тон, точно ночь дана им для того, чтобы обсуждать друг с другом серьезные вещи: они похожи на стариков, которые собираются в сумерки в деревенских барах, чтобы повспоминать и посожалеть.

На дорогах оживление. Солнце уже слишком низко, чтобы отражаться от лобовых стекол, но на основных магистралях такое же плотное движение, как на муравьиной тропе, протянувшейся к моему приношению из хлеба и сыра. Дорога, ведущая к деревне, скрытой под утесом, полностью запружена. Задержку вызвал мотоплуг, подвигающийся в неспешном сельском темпе. Его обгоняет телега, запряженная лошадью. Вижу клубы вонючего дыма, вылетающие из его выхлопной трубы в тихий вечерний воздух. Солнце озаряет скалистые склоны самых высоких гор. На вид они старые и седые, и тем не менее это юные горы, все еще растущие, все еще поигрывающие мускулами, как озорные подростки, — чтобы лишний раз напомнить людям, живущим в этих горах, о человеческой хрупкости и недолговечности.

В кустах за моей спиной раздается какой-то шум. Звук тихий, похожий на негромкий смех. Я тут же настораживаюсь. Именно в такие моменты, когда заказ уже почти выполнен и заказчик готов к следующей, последней встрече, усиливается опасность двойной игры и предательства. У моих клиентов нет при себе ни рекомендательных писем, ни послужных списков, ни паспортов, ни удостоверений личности. Всегда есть риск, что они окажутся не теми, за кого себя выдают. В моем мире очень многое зависит от доверия, основанного на чутье.

И потом, есть еще и выходец из тени.

Я крадучись подбираюсь к рюкзаку и достаю из наружного кармана свой «Вальтер П-5». Это штатное оружие полиции в Нидерландах. Большим пальцем взвожу курок и, пригнувшись, двигаюсь в сторону разрушенного здания, посреди которого растет каштан. Ветви усыпаны шипастыми сферами. Урожай каштанов нынче будет богатый.

Я уже близок к концу земного пути. Если их тут окажется сотня — а то, что это будет целая бригада карабинеров, а не два-три человека, куда более вероятно, таков уж итальянский стиль работы, — я обязательно заберу некоторых из них с собой в странствие через Стикс. Но если их всего несколько и это не итальянцы, а англичане, американцы, голландцы или русские, тогда у меня еще есть шанс: их обучают в школах, по методике их спецслужб. Я прошел обучение на улицах. Ну а если это выходец из тени, тогда сценарий, опять же, будет иным.

Не могу поверить, что он отыскал меня здесь. На выезде из города, в долине, на горных дорогах за мной не было хвоста. Дороги здесь извиваются, как змеи, и на каждом вираже я смотрел вниз, туда, откуда приехал. Там не было ничего — никакого синего «пежо», даже никакого мотоплуга.

Звуков, производимых людьми, не слышно. Я сейчас слышу все, что звучит. Громкое, многоголосое бормотание сверчков, шорох ящериц, будто бы усиленный стереонаушниками. Я могу точно указать источник каждого звука. Самый громкий — это мой пульс.

Я медленно продвигаюсь вперед. Передо мной стена с зазубренным краем. Я проверяю ее на предмет шатких камней, веток, которые могут треснуть под ногой, птиц, которые могут выдать мое присутствие.

И тут я снова слышу приглушенные голоса. Говорят по-итальянски. Слов я не понимаю, но распознаю интонации. Ответа нет. Явно был отдан приказ.

Если я доберусь до туннеля, я буду в безопасности, пока не появятся собаки. Смотрю на солнце. Если они не захватили собак сразу — так, на всякий случай, — до тех пор уже стемнеет и я смогу ускользнуть.

Проем в стене. За ним — завеса ветвей каштана. Решаю рискнуть, глянуть одним глазком, и ползу вперед на коленях, медленно, как не до конца раскаявшийся грешник. Ничего не вижу. Никакого движения. Никаких оливковых бронежилетов, темной формы или блестящих фуражек. И вот мне удается приблизить лицо к проему, откуда лучше видно внутреннюю часть здания и ствол каштана.

Земля возле дерева заросла травкой. Можно подумать, на ней паслись овцы и кто-то ее поливал, такая она короткая и сочная. Такой оазис среди мертвой каменной пустыни.

Опять звучит голос. Похоже, он доносится прямо из-под проема. Просовывать голову между камнями было бы верхом глупости. Вместо этого я привстаю и, проверив, что ни слева, ни справа никого нет, заглядываю вниз.

Двое любовников на траве. Она лежит на зеленом ковре из травы и листьев, юбка задрана на талию, ноги разведены. Так близко, что мне видны мягкое скругление ее живота и мохнатый черный треугольник. Он стоит в метре от нее и снимает брюки. Бросает их на землю рядом с ее сорочкой и трусиками. Стягивает трусы, спускает вниз, подбрасывает рывком стопы и ловит. Девушка смотрит и тихо смеется. Он опускается на нее, она обхватывает его руками за пояс, отводит кверху рубашку, тянет его вниз. Его белые ягодицы кажутся еще белее рядом с загорелыми ногами и поясницей. Он начинает покачиваться из стороны в сторону.

Ничего вокруг для них не существует — ни дерева с колючими плодами, символами мелких грехов, ни птиц, взбудораженных их присутствием, ни шебуршащих ящериц, ни стрекочущих кузнечиков и цикад. Вернись в этот миг весь гарнизон замка из крестового похода, они бы и ухом не повели.

Я отползаю от стены. Я не вуайерист. Не так я подстегиваю эмоции и услаждаю чувства.

Кажется, это Леонардо да Винчи сказал — попав в самую точку, — что человечество вымерло бы, если бы мы могли видеть себя во время любовного акта. Любовники, предающиеся плотским утехам, — зрелище неаппетитное. Нет ничего красивого в подпрыгивающих ягодицах и распяленных ляжках. Животная настойчивость страсти — это не красиво, это абсурдно.

Единственное, что в сексе красиво, это то, что, пока он длится, тебе кажется, что ты сам творишь свой мир. Эти двое убеждены, что стоят на пороге своего Армагеддона, своего последнего заката, своей личной нирваны.

Вот в чем главный порок секса. В это время человек чувствует себя совершенно неуязвимым, полностью всесильным, правящим судьбами мира. Но никому не дано повелевать судьбами мира. Мир можно лишь изменять. Многие этого не понимают. Они спят крепким сном, убаюканные политиками и олигархами, хранителями закона и крючкотворами, телеведущими и звездами сериалов, победителями лотерей и глашатаями веры: любой веры, в любых богов — доллар, фунт или иену, кокаин или кредитную карточку. Большинство тех, кто чувствует в себе силы, не прилагает никакого усилия к тому, чтобы испробовать их на деле.

Но я не из тех, кто видит сны о власти и ждет своего часа. И моя клиентка — не из тех. Мы не можем править судьбами мира. Мы можем их изменять. Мы не участвуем в заговоре всеобщего сна. Хотя я согласен: изменять — значит косвенным образом править.

Теперь слышны другие голоса, из другой части развалин. Любовники закончили свое дело, поцеловались и теперь не спеша одеваются. Появляется, держась за руки, другая пара. Они знакомы, они заводят разговор — легковесный, но негромкий.

Я снова большим пальцем снимаю курок с боевого взвода, опускаю пистолет в карман, быстро добираюсь до рюкзака, хватаю его и спешу к туннелю. Взгляд на замковые ворота — видно, что прутья раздвинули еще сильнее. У решетки, в укромном месте под кустом, лежит гидравлический автомобильный домкрат.

Я успеваю выбраться из замка и сесть в «ситроен» до того, как четверо романтиков появляются со стороны главных ворот, — они идут крадучись, боятся, что увидят какую-нибудь знакомую машину.

— Добрый день, — вежливо здороваюсь я по-английски.

Мужчины кивают, девушки обаятельно улыбаются.

— Buon giorno, — говорит один, а другой: — Buona sera[83].

Их машина стоит совсем рядом с моей. Темно-зеленая «альфа-ромео» с местными номерами. Я успел осмотреть ее до их прихода: обыкновенный частный автомобиль.

Я завожу машину, включаю передачу. В этот момент по спине всползает смертельный ужас. Я знаю: явился выходец из тени. Смотрю в зеркало заднего вида. Ничего. Оглядываюсь по сторонам. Ничего. Только любовники, которые теперь любуются видом.

Может, один из мужчин — это он? Точно нет. Я бы его узнал, я бы не ошибся.

Медленно еду вниз, «ситроен» неприятно покачивает. За первым поворотом, под сенью густого кустарника, стоит синий «пежо» с римскими номерами.

Вот проклятье! Он отыскал меня в этой глуши, застал врасплох. Я недооценил этого сукина сына. А это опасно, это очень опасно.

Ставлю «ситроен» рядом, достаю вальтер, взвожу курок. Надо посмотреть, кто же этот гад. Открываю дверь, выхожу, оружие наготове. Вдали слышу смех влюбленных.

В «пежо» пусто. Ни водителя, ни вещей, вообще ничего. Быстро заглядываю в кусты. Он там не прячется. Заглядываю за куст. Он стоит наверху и беседует с любовниками.

Меня пробирает дрожь. Он нашел подходящий момент, а я ничего не заметил. Если бы не эти парочки, я бы полностью оказался в его власти; впрочем, не случись они здесь, мы бы встретились лицом к лицу, и все было бы кончено. Так или иначе.

Достаю нож и аккуратно срезаю ниппели с двух колес — это задержит его на пару часов. Итак, он поехал за мной в горы — надо думать, следил снизу в бинокль, как я поднимаюсь по серпантину. Что ж, обратно в город он за мной не поедет.