Американец, или очень скрытный джентльмен

На центральной пьяцце деревеньки Пантано есть пиццерия «Ла кастеллина». На мой вкус, там подают лучшую пиццу во всей долине, а может, и во всей Италии. Съесть ее можно за столиком в патио, выходящем на садик, где растут розовые кусты и фруктовые деревья. На каждом столике стоит по масляной лампе и по свечке в закрытом подсвечнике под глиняной плошкой, куда налито ароматическое масло. Таким образом отгоняют мошек и мотыльков.

Обычно я приезжаю сюда один, обмениваюсь несколькими приветственными словами с владельцем пиццерии Паоло: он всегда усаживает меня за один и тот же угловой столик в патио. Я привычно заказываю calzoni alla napoletana[84] и бутылку «бардолино». Это вино мужчин.

Однако сегодня я привез с собой Клару. Диндина испарилась — бросила учебу и уехала из городка. Куда именно, мы не знаем. Куда-то на север. Она сошлась с молодым человеком из Перуджи, который водит «феррари-модену», а на запястье у него часы «Одемар Пиге» из чистого золота. Он подарил Диндине старенький, но еще крепкий «эм-джи-би». Вот почему она ушла из университета, добровольно покинула содружество шлюх на Виа Лампедуза и исчезла из нашей жизни. Клара утверждает, что очень этому рада, но у меня есть подозрение, что эта радость — камуфляж для кисло-сладкой зависти. Я испытал колоссальное облегчение, ведь тем самым Диндина стала совершенно недосягаемой для выходца из тени.

Я поставил «ситроен» у деревенского фонтана. Над фонтаном стена, а на ней — довоенный фашистский лозунг, буквы почти стерлись. Что-то в том смысле, что сельскохозяйственный труд способствует духовному развитию.

На Кларе узкая белая юбка и свободная блузка из бордового шелка. Туфли на низком каблуке. Волосы подвязаны простой белой ленточкой. Кожа светится молодостью и здоровьем: рядом с ней я чувствую себя старым.

Паоло приветствует нас от входа. По выражению его лица я вижу, что мое появление в обществе девушки намного моложе меня его сильно удивило. Он полагает, что она проститутка. В принципе, он не так уж не прав, но я никогда не думаю о Кларе как о проститутке: то, что она подрабатывает в борделе на Виа Лампедуза, не имеет никакого значения. Для меня она — молодая женщина, которой нравится мое общество, которая в том возрасте, когда женщинам нравятся мужчины постарше.

Нас сажают за мой обычный столик, мы делаем заказ. Лампа зажжена, нам принесли блюдо funghi alla toscana[85] и бутылку «Пелиньо бьянко». На свечку-грелку поставили плошечку с ароматическим маслом. Подняв глаза, я вижу, как летучие мыши ткут в сумерках свои узоры, ловя насекомых, привлеченных к свету из бесконечной темноты. Я беру с блюда первый гриб, нюхаю его, а потом ощущаю вкус свежего орегано, которым здесь посыпают любую еду.

Середина недели. Все столики, кроме еще одного, пустуют. Паоло, человек внимательный, посадил другую компанию из троих мужчин и двух женщин в дальний конец патио. Он считает, что пожилому англичанину и итальянской соблазнительнице будет приятно посидеть наедине, поговорить о любви, потереться коленями о колени под красной скатертью.

Antipasti[86] съедены, дочка Паоло приносит главное блюдо — пиццу: оба мы заказали pizza quattro stagioni[87]. Это значит, что пицца разделена на четвертинки: одна с помидорами и моцареллой, другая — с жареными грибами, третья — с пармской ветчиной и черными оливками, а четвертая — с кусочками артишока. Помидоры опять же посыпаны орегано, а грибы — свежим мелконарезанным базиликом. Я прошу вторую бутылку вина.

— Четыре времени года, — говорит Клара.

— И где которое?

Некоторое время она смотрит на меня в молчании: ей раньше и в голову не приходило разгадать эту загадку. Прежде чем ответить, она думает.

— Помидоры — это лето. Потому что они как красное солнце на закате. Грибы — осень. Они как сухие листья, и потом, осенью в лесу ведь растут грибы. Ветчина — это зима, потому что ее коптят зимой. А… — этого слова она не знает, — carciofo — это весна. Он как новорожденное растение.

— Brava![88] — хвалю я ее. — Прекрасный английский и прекрасное воображение. А слово, которого ты не знала, — артишок.

Я заново наполняю бокалы, и мы принимаемся за еду. Пицца горячая, теплое масло растекается по языку. Несколько минут мы молчим.

— Скажи-ка, Клара: а если бы ты вдруг внезапно разбогатела, что бы ты купила?

Она размышляет.

— Ты хочешь сказать, как Диндина? — уточняет она.

Я слышу в ее словах привкус зависти.

— Необязательно. Ну, допустим, у тебя появились бы деньги.

— Не знаю. Этого не будет, так что я об этом даже не думаю.

— А ты никогда не мечтала стать богатой? Когда окончишь университет?

Она смотрит на меня поверх тарелки. Огонь масляной лампы играет в волосах, они блестят ярким и неожиданно электрическим светом.

— Мечтала, — сознается она.

— О чем?

— О многом. О том, чтобы стать богатой, да. Чтобы жить в красивой квартире в Риме. О тебе…

У меня мелькает мысль: а какова тут моя роль — я часть красивой декорации или это все-таки правда?

— И как ты мечтаешь обо мне?

Прежде чем ответить, она делает глоток вина. Бокал опущен, я вижу, что губы ее влажны, и знаю, какие они прохладные.

— Мечтаю, что мы живем вместе в заграничном городе. Не знаю, где именно. Может быть, в Америке…

Все они мечтают об Америке. Если англичане хотят куда-то сбежать, они мечтают об Австралии или Новой Зеландии; китайцы — о Канаде и Калифорнии, голландцы — о Южной Африке. А вот итальянцы и ирландцы мечтают только об Америке. Это вошло им в кровь, в дух нации. Малая Италия, Вест-Сайд, Чикаго… С тех пор как в дурные годы начала двадцатого века все население отхлынуло из этих гор, Америка остается страной великих возможностей, где солнце милосерднее, чем в Италии, деньги не теряют своей стоимости, а улицы вымощены если и не золотом, то уж всяко не щербатыми плитами, между которыми застревают колеса велосипедов, на которых разбалтываются гайки в «фиатах».

— А что мы там будем делать, в этой Америке твоей мечты?

— Просто жить. Ты будешь рисовать, я плавать и, может быть, учить детей. Иногда. А в остальное время — писать книгу.

— Будешь писателем?

— Мне бы этого хотелось.

— А в твоих мечтах мы женаты?

— Может быть. Не знаю. Это неважно.

Я разрезаю пиццу. Нож с зазубренной кромкой легко входит в твердую корку.

До меня вдруг доходит, что эта девушка в меня влюблена. Я не просто клиент, которого надо обслужить на Виа Лампедуза, источник заработка, способ заплатить за учебу и за жилье.

— Ты — мой единственный, — говорит она негромко.

Я отхлебываю вина и рассматриваю ее в неярком свете лампы. В розовых кустах пиликают свою вечернюю песню цикады.

— Да, я хожу к Марии, но не для других мужчин. Ты у меня один. Мария это понимает. Она не заставляет меня работать с другими. Но теперь Диндина уехала к этому своему приятелю в Перуджу…

Меня трогает наивная искренность этой девушки, ее безыскусная откровенность, то, что она сберегает себя для меня.

— И давно это так?

— С тех пор как я тебя увидела.

— Но я не так уж много тебе плачу, — замечаю я, — ведь половина-то идет Диндине. Как же ты сводишь концы с концами?

Последнюю фразу Клара не может понять, приходится объяснить простыми словами, без идиомы. Тогда она кивает.

— У меня есть другая работа. Днем сижу с ребенком. Но не каждый день. Печатаю документы для одного врача. Письма по-английски. Еще для архитектора. По вечерам. Потому что я немножко знаю английский — а это благодаря тебе. Ты очень многому меня научил.

Она протягивает через стол руку и кончиками пальцев касается моей ладони. На глазах у нее слезы, они блестят в желтом свете лампы. Я беру ее руку в свою. Совершенно внезапно мы оказываемся любовниками, сидящими за тихим столиком в маленькой пиццерии высоко в горах. За ее спиной мягко покачивается под ночным ветром дерево. Горные вершины темнеют на фоне ночи.

— Клара, не плачь. Нужно радоваться, когда мы вот так вместе.

— Ты никогда меня сюда раньше не привозил. Сегодня особенный вечер. Раньше мы всегда ходили в пиццерию «Везувио». В городе. На Виа Ровиано. Это не такое место. И я люблю вас, мистер…

Она отпускает мою руку, всхлипывает и прикладывает к щекам платок.

— Я не знаю твоего имени. — В голосе ее звучит неподдельное горе. — Я не знаю, где твой дом.

— Мое имя… Да, — размышляю я. — Ты не знаешь моего имени.

Я должен быть осторожен. Один промах может все погубить. Да, согласен, это крайне маловероятно, но может быть, она не просто хорошенькая студентка, которая трахается, печатает и сидит с детьми; может быть, ей заплатили, чтобы она выяснила, кто я такой, чтобы выманила меня из моей раковины.

До меня доходили слухи, что некоторое время назад полиция устроила налет на бордель: по словам Мило, один из старших офицеров подхватил там какую-то гадость и решил отомстить. Они опросили всех девушек касательно их клиентов. Может, и Клара была среди них, может, она поддалась на уговоры или на шантаж и решила продать им информацию в обмен на разорванный протокол?

Но, глядя сейчас на нее в мягком свете лампы — глаза ее все еще блестят от непролитых слез, — я не могу поверить, что она доносчица, и хвалю себя за то, что хорошо разбираюсь в людях.

И все же мне не заставить себя сказать ей правду, пусть даже в этот момент я совершенно уверен, что могу ей доверять. Какая может быть гарантия вернее такой любви? Мне очень хочется рассказать ей все, поделиться с ней своим прошлым. (В отличие от других, я никогда не мог позволить себе роскошь отношений «душа в душу».) И все же нельзя забывать, что по возрасту я гожусь ей в отцы и что, если в один прекрасный день она сбежит со смазливым молодым лосем на «БМВ», моя тайна будет раскрыта, мое будущее полетит к чертям.

А кроме этих отговорок, которые я, возможно, просто изобретаю на ходу в целях самозащиты, возводя стену трусости, холостяцкую баррикаду, есть еще одна, которая будет повесомее всех прочих. Если я раскрою ей хотя бы крупицу правды и выходец из тени ее найдет, выяснит, что она знает нечто, представляющее для него ценность… об этом даже думать невыносимо.

— А может, ты не называешь своего имени и не говоришь, где живешь, потому что у тебя есть жена, — говорит она почти что шепотом, и чувствуется, что в горле у нее комок.

Это не обвинение, это страх услышать страшную правду.

— У меня нет жены, Клара. Это я тебе говорю честно. Я никогда не был женат. А что касается имени…

Мне хочется ей что-нибудь ответить, придумать имя, которым она сможет меня называть. Это противоречит моему же здравому смыслу, но я люблю Клару. Насколько сильно — я не решаюсь даже гадать. Сам факт, что любовь существует, уже достаточно тревожен.

— Что касается имени, — повторяю я, — можешь звать меня Эдмундом. Но это строго между нами. Я не хочу, чтобы другие об этом знали. Вообще никто. Я уже немолод, — начинаю я оправдываться, — а старики не любят, чтобы их беспокоили.

— Эдмунд.

Она произносит мое имя совсем тихо, пробуя его на вкус.

— И может быть, — говорю я, — через неделю-другую я приглашу тебя к себе домой.

Теперь она сияет. Слезы высохли, и такой теплой улыбки я не видел многие, многие годы. Она протягивает бокал, чтобы я налил ей еще вина, я беру бутылку.

— А ты рисовал новых бабочек, Эдмунд? — спрашивает она с улыбкой, снова пробуя это имя на вкус, а Паоло тем временем убирает пустые тарелки. Он заговорщицки мне подмигивает, когда нагибается, чтобы смахнуть крошки со скатерти.

— Да, рисовал. Не далее как вчера. Vanessa antiopa. Очень красивая. Крылья шоколадно-коричневые с желтой, вернее, кремовой каемкой, а вдоль каемки — синие пятнышки. Я сделаю копию для заказчика из Нью-Йорка, а оригинал отдам тебе. При следующей встрече.

Паоло возвращается. У него, возвещает он торжественно, подготовлен сюрприз для счастливой парочки. Клара от радости хлопает в ладоши — он ставит перед нами два высоких бокала. Рядом с ними он помещает рюмки с марсалой.

— Budino al cioccolato![89]

Клара отправляет в рот полную ложку десерта. Я следую ее примеру. Нежная богатая текстура, вкус одновременно сладкий и терпкий. Горький кофе, желтки, растертые с сахаром, шоколад и сливки дополняют друг друга.

— Это нехорошо, — говорит она, поднимая повыше ложку. — Это делает дьявол. Для любовников.

Я улыбаюсь в ответ. Я вижу, что ей хочется предаться любви. У нее был счастливый вечер, и мне очень приятно, что я смог доставить ей такую радость.

— Почему ты никогда ни на ком не женился? — вдруг спрашивает она — на губах у нее налет шоколадной крошки. Она надеется застать меня врасплох, но меня, разумеется, на мякине не проведешь.

— Я никогда никого так сильно не любил, — отвечаю я, и до чего же здорово говорить ей правду.