Арнольд–китолов

За утренним столом. Где находятся дни?

Над столом взметнулась скатерть. Веселый белый парус. Парус погожего утра. Разлеглась на столе, и тут оказалось, что вся она в расплывчатых неопределенных пятнах: состарилась в воздухе.

— Если можно, прошу без цирковых представлений. — Мать посмотрела на Чиму. Голос ее был строгим, но во взгляде читалась мольба. — Я хочу, наконец, хоть раз позавтракать спокойно.

Чиму на другом конце стола смеялась. Она наклонилась вперед вместе со стулом, зацепившись за него ногами. Медленно развела руки. Словно хотела броситься в скатерть, как в воду. Словно желала искупаться в ней.

— Начинается! — вздохнула мать.

— Девочка очень подвижна, — сказал Арнольд.

Росита Омлетас съязвила:

— Вчера вы не очень–то восхищались ею.

— Что касается ее голоса, то он очень плохо поставлен.

Испанская танцовщица онемела от изумления.

Плохо поставлен голос! Так может выразиться только директор театра, когда–то бывший театральным критиком. Да, хотя у него нет носа и даже вообще нет лица, он все–таки не какой–нибудь проходимец. Он личность! И личность значительная.

А между тем все завсегдатаи стола собрались. Пузатая сахарница из белого фарфора заняла место в центре. Вокруг — ее придворный штат: чашки, блюдца, чайные ложечки. Все замерли в торжественном ожидании чайной церемонии. А пока слушали сахарницу.

— Помню, случилось однажды с моим дедушкой чрезвычайное происшествие. В него насыпали не сахар, а…

Мать наливала чай. А сама косилась на Арнольда.

— Мама!

— Не знаю, не знаю, я была почти уверена, что, когда утром выйду… — Вздох разочарования. — Но он здесь!

— В чем, собственно, дело? — поинтересовался Арнольд. — Почему я должен был исчезнуть? — И, не смущаясь, безмятежно продолжал: — Не тревожьтесь, милая Росита, нельзя все принимать всерьез. Уважаемая мама — славное создание. Ведь она делает все, чтобы привести меня в порядок.

Мать прижала Арнольда к коленям. Игла для сшивания мешков прилежно засновала в ее руках.

Чиму пела, раскачиваясь за столом:

— Тер–петь не могу хлеб медо–вый–бе–до-вый! Тер–петь не мо–гу хлеб медо–вый–бедо–вый!

— Вчера еще ты говорила, что любишь хлеб с медом!

— Вчера? А куда девался вчерашний день?

— Справедливо! — подхватил Арнольд. — Впрочем, именно об этом я хотел рассказать.

— О вчерашнем дне?

— О вчерашнем, завтрашнем и послезавтрашнем днях. Помните, милая Росита, я говорил вам, что много времени проводил с Агикой на кухне?

— Помню, помню!

— Вы еще заметили, что никогда не проводили в кухне так много времени, как Агика.

— Да, и пакетики пустые не нюхала. Ни из–под кофе, ни из–под чая.

— Конечно, конечно! Так вот, сидим мы как–то с Аги в кухне, и вдруг я замечаю под табуреткой… вчерашний день.

— Что?

— Да, да! Вчерашний день! Под табуреткой, где сидела Аги. Он был чуть бледноватым, слегка увядшим, но чего же хотеть от вчерашнего дня? И понятно, что Аги как–то странно поглядела на меня.

«Арнольд! Зачем это вчерашний день забрался под мою табуретку?»

«Закатился, видно. Его бросили, а он закатился под табуретку. Бледный, слегка увядший. Все–таки он вчерашний день».

Чиму постучала ложечкой по кружке. И в комнате поднялся ужасный трезвон.

— Вче–раш–ний день! Вче–раш–ний день!

— Разумеется, завтрашний день — совсем другое дело, — продолжал Арнольд. — Завтрашний день даже сравнить со вчерашним нельзя. Это огромный пылающий шар, который висит над кухонным столом. Он как вулкан, как солнце, он медленно вращается вокруг своей оси. Так и ждешь, что он сейчас лопнет и разлетится.

И все–таки… ни капельки не страшно! Аги даже сказала:

«Может, опустить его пониже? Как ты думаешь, Арнольд?»

Среду мы нашли в передней. Она висела над газовым счетчиком. Остальные дни — в комнате, на стульях. Четверг, пятница и суббота. Воскресенье торжественно и важно возвышалось на месте торшера.

Аги склонилась к вчерашнему дню. Сделала движение, будто собираясь стукнуть его и выгнать из–под табуретки.

И вдруг сказала:

«Добрый день!»

Я выглянул из–за ее плеча. Увидел толстенького человечка с грустным взглядом. Он стоял в самом центре вчерашнего дня с цилиндром на голове, в пиджаке со множеством пуговиц. Толстячок состроил такую мину, словно его уличили в чем–то нехорошем. Снял цилиндр, низко поклонился Аги. За ним появился жокей, который вывел черную лошадь с блестящей шерстью.

Я не мог не улыбнуться.

«Да ведь это оперный певец Лайош Халмади!»

«Лайош Халмади?»

«Гордость нашей оперы. Он очень знаменит, слава о нем гремит даже за рубежом».

«Так уж он знаменит?»

«Да. Но вот какое несчастье: все свои деньги он просаживает на скачках».

Прославленный, но легкомысленный оперный певец прижал руку к сердцу. Словно собирался поклясться: «Барышня! Клянусь! Больше меня никогда не увидят на скачках!»

«Не верь ему! Он своей жене каждую неделю клянется, и все остается по–прежнему…»

«Он никогда не выигрывает?»

«Никогда. Всегда ставит не на ту лошадь».

Лайош Халмади, который всегда ставил не на ту лошадь, стоял перед нами, опустив голову.

«Не поговорить ли мне с ним?» — спросила Аги.

«Это лишнее. Совершенно бесполезно. Но знаешь, гораздо хуже то, что он соглашается выступать где угодно, лишь бы заработать хоть немного денег. О, Лайош Халмади выступает не только на оперной сцене. Он появляется на эстрадах дешевых кафе, кабачков, в трактирах, в корчмах. И чего он только не поет!»

Я взглянул Лайошу Халмади прямо в глаза и начал напевать:

(Вот когда у Лайоша Халмади подкосились ноги!)

«Арнольд, как некрасиво!»

Аги укоризненно поглядела на меня, но потом рассмеялась. Я продолжал напевать: «О моей к тебе любви забудь навек…»

В завтрашнем дне танцевали краснокожие. Разукрашенные перьями индейцы водили хоровод. Вокруг них летали огненные шары. Мячи, выскакивающие один из другого.

Ухватившись за край стола, Аги задрала голову и уставилась в завтрашний день. Лишь на мгновение она перевела взгляд на меня, а потом снова уставилась на индейцев.

«Это не ты там прыгаешь вверху, Арнольд Паскаль?»

Я рассмеялся:

«Как же я могу прыгать там, если я нахожусь здесь?»

«С тебя все станется».

«Ну–ну, не надо преувеличивать!»

«Вглядись–ка все–таки!»

Я чуть–чуть приподнялся.

И в самом деле, у одного из краснокожих был такой знакомый облезлый нос! Более облезлым был разве что его томагавк. Да и убор из перьев весьма слабо напоминал украшение вождя племени!

Два–три перышка, впопыхах засунутые в волосы. Впрочем, и волос–то почти не было. Он неотвратимо лысел. А уж как он спотыкался!..

«Дядюшка Отто!»

«Как ты сказал?»

«Ведь это не кто иной, как дядюшка Отто! Он мне дядей доводится! Отчаянный бродяга! Никогда не мог усидеть на одном месте.

Нет, нет, Агика, дядюшка Отто даже с тобой не остался бы! Верность… дружба… Для него это пустые понятия. Говорили, что он теперь в Америке. Но вот интересно, как он затесался к индейцам?»

«Не хочешь ли с ним поговорить?»

«Нет, думаю, лучше не стоит. Не дай бог, еще выяснится, что он не настоящий индеец. И тогда его скальпируют или, почем я знаю, что с ним сделают?! Вдруг наш разговор повредит дядюшке Отто?»

В середине среды восседала седовласая тетушка в сером платье.

А в четверге кувыркался остроносый мальчишка.

Пятница выкатилась из передней и покатилась в кухню. По дороге стукнулась о завтрашний день.

Аги хлопала в ладоши и смеялась, прыгая между днями. Субботу она чуть было не поймала, но той удалось выскользнуть у нее из рук. Аги вернулась на свое место, уселась на табуретку. И смотрела во все глаза на кружащиеся друг возле друга дни.

«Послушай, Арнольд! Я напишу об этом в сочинении на свободную тему».

«Где напишешь?»

«Ой, не гримасничай! У тебя такой глупый вид! Подумай, все станут говорить только о моем сочинении. Тетя Гизи прочтет его вслух в классе. Кто знает, может быть, она и всей школе его прочтет?! Даже сочинения Аги Керени не читали всей школе, а ведь Аги Керени…»

Задумавшись, моя маленькая приятельница болтала ногами.

«Надо что–то придумать с этими днями».

«Не советую».

Не знаю почему, но мне эта затея не понравилась. Тащить дни в школу! Зачем?

Но Аги меня не послушала. Я, кажется, говорил, что она была упряма. Скажем так: своевольна. Она потащила наши дни в школу.

Что еще сказать?

Сочинение читать всей школе не стали. Даже классу не прочли. Тетя Гизи перечеркнула его и написала:

«Пятницу, субботу и остальные дни недели ищи в календаре, а солнце — на небе!»

Как отнеслась к этому Аги? Об этом, пожалуй, лучше промолчать.

Да, тетя Гизи не вошла, а просто ворвалась в кухню. Сдернула с лампы один день, выгнала из–под табуретки другой, согнала со стула третий. А выйдя на улицу, остановилась у дома. Подняла голову к небу. Раздраженно поморщилась. Солнце–то не достать!

Арнольд продолжал болтать о тете Гизи, о днях, но Росита Омлетас перебила его:

— Какое мне дело до этих дней! Расскажите лучше о ревю! Что будет с ревю? Я хочу, чтобы вы наконец сказали, какую роль вы отвели в своем ревю мне?

Арнольд ее и не услышал. Проткнутый иглой, он лежал на коленях у матери, продолжая рассказывать о малютке Аги:

«Аги, подружка моя, не обращай внимания! Ты скажи этой тете Гизи, что даже на лестничной клетке есть день! И не только там! И в подвале! И на чердаке!»

— Безнадежный случай! — вздохнула испанская танцовщица. — Арнольд совершенно безнадежен!

— Чиму! — послышалось из сада. — Чиму, выходи!

Мать подняла голову.

— Опять этот Крючок!

Крючок сидел на верхушке дерева, словно переселился туда навечно. Глаза его мрачно сверкали.

— Выходи, не то убью.

— Что он говорит? — мать слегка приподнялась.

Чиму как безумная прыгала вокруг стола и распевала:

— Сырный–настырный.

Медовый–бедовый!

Не–на–вижу сырный–настырный!

Не–на–вижу медовый–бедовый!

Она щелкнула по носу Мишку с вдавленной головой и подскочила к Арнольду.

— Скажи, Куку, если б ты вдруг встретился с китом, с настоящим китом, ты стал бы с ним бороться?

— Прежде всего никаких Куку! Я вовсе не Куку! Что касается кита…

Арнольд замолчал. Он услышал стук. Где–то в опасной близости.

— Да ведь он набит гвоздями! — Мать раздраженно стучала по его голове. — Гвоздями!

— Я буду вам очень признателен, если вы прекратите стучать! Я вам не дверь! Не входная дверь и не дверь в комнату. Но если уж вы постучали и вас именно это интересует, то я дома. Заходите! Прошу! Можно и побеседовать.

Мать потрясла Арнольда.

— Как они гремят! Откуда в нем взялись гвозди?

— Гво–зди! Гво–зди! — распевала Чиму.

— Господи! Вдруг из него все вытрясут! — испугалась Росита Омлетас. — И вообще, нельзя же его так трясти!

— Что делать, если он набит гвоздями! — Йолан Злюка–Пылюка кувыркнулась в воздухе.

Конечно, Злюка–Пылюка объявилась тут же. Собственно говоря, она всегда была где–то рядом. Но до поры до времени таилась в пыли. И ждала. Да, ждала, пока что–нибудь не случится.

— Скажите, Арнолька, чем вам набили голову?

— Попрошу вас!

Арнольд отчаянно болтал в воздухе ногами — зрелище довольно удручающее. Тощие вывихнутые ножки, наполовину сползшие брюки, и ко всему еще эта игла! И в голове что–то дребезжит! Так дребезжат сиротливые гроши в дешевой жестяной копилке.

— Перестаньте! — запротестовала Росита Омлетас. — Нельзя так с ним обращаться!

— А почему? — засмеялась Йолан Злюка–Пылюка. — Может, он тренируется, чтобы стать пилотом. Арнолька будет летчиком. Покорителем воздуха. Героем воздуха. А то и космонавтом. Почему бы и нет? Что вы на это скажете, друг мой?

Йолан Злюка–Пылюка весело кувыркалась все быстрее и быстрее. Еще некоторое время она вилась над беднягой Арнольдом, потом улетела.