Арнольд–китолов

За завтраком. Носки Крючка. Ночная тишина.

Глядя на накрытый к завтраку стол, Арнольд сказал:

— Не помню, рассказывал ли я вам о том, что, когда у Аги был ужасный насморк и она ничего не хотела, кроме бутылки с содовой, причем обязательно синей бутылки…

Сахарница, чашки, блюдца и чайные ложечки все хором закричали: — Рассказывал! Рассказывал!

— Я думаю, Арнолька, вы уже рассказали все, — заметила Йолан Злюка–Пылюка.

С верхушки шкафа свешивалась резиновая утка. С небрежным высокомерием она опустила над Арнольдом свой желтый клюв. Две черные крапинки — глаза. Вернее, только одна черная крапинка. Вторую кто–то вдавил. Вдавил так, что обратно она не выскочила. Осталась вмятина. Темная впадинка. Вот эта темная впадинка и уставилась на Арнольда Паскаля.

— Когда–то на мне гарцевали по волнам речные всадники. Чиму была всадником номер один.

Арнольд не обернулся.

«Наверное, разговаривать не желает, — подумала утка. — Что ж, нет так нет! А я могла бы ему кое о чем порассказать. О скачках на гребнях волн. Услышал бы от меня кое–что интересное. Рот бы разинул от изумления».

Она немного подождала.

Потом раздраженно:

— Вы ластик! Вот вы кто. Слышите? Обыкновенный резиновый ластик!

Арнольд не дрогнул. Словно и не слыхал. А про себя размышлял: «Ластик? А почему вдруг ластик? Зачем она так говорит? Чего она от меня хочет?»

Утка молчала. Это была резиновая утка, которую Чиму раньше всегда таскала с собой на Балатон. Закидывала ее в воду. И прыгала на нее. Бросалась на утку. И начинала гарцевать на волнах. А сама нажимала на клюв, на глаза утки. О да, на глаза!

На берегу утку снова брали в оборот. Чиму и ее подружки. Били, шлепали, давили, выкручивали. Как ее только не выкручивали! А потом снова швыряли в озеро.

А затем в один прекрасный день Чиму щелкнула утку по клюву:

— Она совсем расклеилась! Никуда не годится!

Так утка попала на шкаф.

В одно мгновение покрылась пылью. И пропиталась отвратительным запахом мебели.

— Ладно, ладно! Но все же иногда можно и со мной поговорить! Перекинуться словечком! А особенно не пристало задирать нос вульгарному дешевому ластику! Стертому, дрянному резиновому ластику!

Утка опустила клюв еще ниже, если это вообще было возможно. И угрожающе зашипела, вытягивая клюв к шее Арнольда:

— Послушайте, вы! Я вас знаю! Откуда–то я вас знаю!

Прокатилось пустое утро. Прокатился пустой день. Но вечером, прежде чем лечь спать…

— Что это? Я хотел бы знать, что это такое?

Из ванной вышел разгневанный отец. Появился оттуда в купальном халате. В руке он держал носок в черную и красную клетку. Мать, стелившая постель, подняла голову от одеял, подушек, думочек.

— Зачем ты трясешь носок? (В голосе кроткий упрек.)

А Чиму бросилась на диван к Арнольду. Как вратарь, кончиками пальцев отбивающий пробитый по воротам мяч на угловой.

— Правда, папа! Ну чего ты его трясешь? — Растянувшись на диване, моргая, Чиму глядела на отца. — Не сердись, но это не очень–то аппетитно!

Возмущенный отец только ловил ртом воздух.

— Ах, не очень аппетитно? Говоришь, не аппетитно?

Чиму, обернувшись к Арнольду, беззвучно смеялась. «Вечно он шум поднимает. Шумливый очень, но не опасный».

Арнольд не был так в этом уверен. «Все же не следует его сильно раздражать».

Мать подошла ближе. Она с интересом разглядывала носок.

— Дичайшие цвета! С каких пор ты носишь такие? Откуда они у тебя?

Отец не ответил. Он осторожно тряс носок. Ворожбой, что ли, занимался? Но что же он хотел вытрясти? Сыпался, во всяком случае, только песок. Тонкий, будто просеянный, песок.

Пораженная мать спросила:

— Что ты делаешь?

Отец медленно отчеканил каждый слог:

— Я засунул руку в карман. Может человек машинально полезть в собственный карман? И нащупал что–то мягкое.

Чиму фыркнула:

— Подумаешь! Носовой платок.

— Нет, не носовой платок. Я никогда не кладу в купальный халат носовые платки.

— А если ты чихнешь? Или в купальном халате ты не чихаешь?

Отец продолжал высыпать песок.

— Пожалуй, это мог быть какой–нибудь мелкий зверек? Испуганная зверюшка, забившаяся в карман.

— А ты больше, чем этот зверек, трусил и дрожал, когда его вытаскивал.

У отца даже язык отнялся. Он бросил уничтожающий взгляд на Чиму.

И тут вмешалась мать:

— Долго ты будешь здесь песок сыпать? Из того, что ты высыпал на пол, целая пустыня получится.

— Пап, может, ты еще пальмы набросаешь? Ну, пожалуйста! Неужели так трудно набросать в песок несколько пальм?

Отец уже размахивал носком:

— Но когда я его вытащил, я увидел, что это чужой! Не мой! Носок совсем другого человека! Чужого!

А мать уже выметала песок. Маленькая метелка и совок, казалось, сами влетели ей в руки. Она подняла голову.

— Ты ведь такие не носишь. Какого–то дикого цвета…

— Чей носок оказался в моем кармане?

— Ты всегда носил вещи скромных, пастельных тонов. И галстуки, и носки.

— Кто хранит в моем кармане свои носки?

— Да еще с песком!

Мама направилась с совком к двери.

— Ох! — Чиму засмеялась. Сползла с дивана. Выхватила носок из рук папы. — Это носок Крючка.

— Крючка?!

— Крючка?! — Мама остановилась с совком в руке. Повернулась к Чиму.

Наступила минутная тишина.

Арнольд шепнул Росите Омлетас:

— Вот увидите, барышня, расплачиваться за это придется мне. Дела складываются так, что даже за это придется мне расплачиваться.

— Значит, это носок Крючка? — Отец потянулся за ним.

Чиму отпрыгнула. Теперь уже она трясла красно–черным носком.

— У него есть еще зеленые с желтой полоской. Есть просто желтые. Есть и синие, но те он не носит.

— И все это он намерен хранить в моих карманах?

— В самом деле… Он хочет все свои вещи хранить у папы? — Мать как завороженная глядела на носок. Неожиданно она вспыхнула: — Как он попал сюда? Немедленно говори!

Чиму задумчиво:

— Он терпеть не может одноцветные носки. Хотя у него есть и белые, и коричневые, и синие. Но об этом я уже говорила. А чаще всего он носит сандалии на босу ногу.

— Чиму!

Чиму плюхнулась на край дивана.

— Крючок слетел с дерева. Шлеп! И очутился на земле. Он вовсе не ушибся. Но вставать не желал. Сидел под деревом и смеялся. Его трясло от хохота. «Гляди! С меня слетела сандалия и один носок! Одна сандалия! Почему только одна?» — Чиму обратилась к Арнольду: — Куку! С тобой такое не случалось?

— Ай–яй! Чего только со мной не случалось!

«Лучше, пожалуй, теперь проглотить этого Куку! Пусть себе зовет меня Куку, если ей так хочется. Не все ли равно?!»

— Значит, именно поэтому ты принесла в дом только один носок?

— Он оставил его под деревом. Смеялся, смеялся, а потом вскочил, подхватил сандалию и унесся. Я кричала ему вслед: «Крючок! Крючок!» А он и внимания не обратил. Что мне было делать? Я принесла его в дом.

— Принесла в дом. А что ты принесешь в следующий раз? Чего нам прикажешь ждать?

— Перестань, папа!

— Ты подобрала его с земли. — В голосе матери не было гнева. Она сидела на диване рядом с Чиму. В руке ее был носок.

— Видно, они так и будут передавать его друг другу, — сказала Росита Омлетас. — Один другому. Сколько можно заниматься какой–то изношенной тряпкой? — Она замолчала.

«Кто знает, а вдруг Арнольд на меня обиделся? Изношенная тряпка… Это звучит как–то… Вообще этот носок может оказаться с ним в родстве».

— Какой горячий! — Мать крутила, вертела, разглядывала носок. — Нагрелся на солнце.

— А я было подумал, что это птичка. Что у меня в кармане прячется птичка.

— Носок хранит тепло ноги этого мальчишки, — рассмеялась мать.

Отец задумался.

— Но как птичка смогла бы попасть в карман моего купального халата? — Он изумленно потряс головой. — Что там насчет ноги этого Крючка? — Неожиданно он схватил Арнольда. — А этот тут зачем?

Арнольд заболтал в воздухе ногами.

— Так я и знал! Я же говорил, что все шишки повалятся на меня! Простите, зачем вы меня трясете? И что вы на меня уставились? Впервые увидели? Ни разу со мной не встречались? Что значит, зачем я тут? Я?! Старинный друг семьи?! Прекратите, наконец, дурацкую тряску! Я не копилка! Из меня даже гроша не вытрясешь!

Голос его прервался. Голова (если, правда, ее можно так назвать) дернулась вперед. Ноги (если, правда, их можно так назвать) беспорядочно болтались в воздухе.

И тут прозвучал резкий голос:

— А что будет с пением? Разве сегодня вечером не будет пения? Разве сегодняшний урок отменен?

В тот же момент отец бросил Арнольда. Мать испуганно поднялась с дивана.

— Но Чиму… Простите, уважаемая учительница, я… мы…

Чиму перебила:

— Не желаю ничего слушать! Ни единого слова!

Теперь перед родителями стояла настоящая учительница.

Ледяной взгляд, строгое лицо, обрамленное воротничком свежевыглаженной, накрахмаленной блузки.

— Чиму… — робко шепнула мать. Но тотчас умолкла.

Чиму расхаживала вокруг них широкими шагами.

— Если кто–нибудь думает, что урока пения не будет, он очень ошибается. Садитесь! Прошу сесть!

Два сдвинутых стула сиротливо стоят посреди комнаты. Два школьника со слегка откинутыми назад головами. Перед ними учительница. Она еще раз оглядывает их. Стучит по спинке стула.

— «Жизнь у пастуха — что надо!» Даю тон!

Она дала тон. Родители послушно затянули:

Учительница хлопнула в ладоши.

— Стоп! В конце немного сфальшивили! Прошу сначала! Учительница снова хлопнула в ладоши.

И родители затянули снова:

Тишина. Ночная тишина.

Арнольд пристально уставился на стол. Наверное, ждет, что на него положат скатерть. Отец, мать, Чиму выйдут из темноты и сядут к столу.

Он принюхивается.

— Что–то мне не нравится.

Росита вздрагивает.

— Что случилось?

— Я просто сказал, что мне кое–что не нравится.

— Вероятно, вы страдаете бессонницей.

— Признаюсь, с тех пор как я здесь, у меня не было ни одной спокойной ночи. Но сейчас я намерен говорить не об этом.

— А о чем же?

Арнольд ничего не ответил. Уснул, что ли? Но вот его голос послышался снова:

— Я чувствую ветер. — Тон его стал торжественным: — Поднялся ветер.

— Ах, ветер! У меня всегда от ветра болит голова.

— Головная боль! Это женские штучки…

— Но послушайте, Арнольд!

— Неужели вы не понимаете, Росита? Я чувствую ревущие сороковые. Грозовые пятидесятые! Поднялся ветер! Ветер охотников за китами!

— Вы говорите так, словно находитесь на море.

— А где я нахожусь? Не могли бы вы мне сказать, милая барышня, где я нахожусь?

— О, Арнольд, все–таки…

— Когда–то всю землю покрывало море. Правда, потом оно отступило. Но лишь для того, барышня, да, да, лишь для того, чтобы когда–нибудь вновь отвоевать все обратно. Море вернет себе свои владения.

— Не хотите ли вы сказать…

— Я хочу только сказать, что чувствую ветер. Ревущий, воющий ветер. Грозный ветер с моря.

— Кажется, даже я его теперь чувствую.

Ветер чувствовала, очевидно, и мебель, потому что она скрипела. И не только мебель. Корежился, вздувался и скрипел пол. Словно из трещин его прорвалось пенящееся море.

— Я на своем посту, барышня. Вероятно, нас ожидают ужасные минуты, но не бойтесь. Верьте в Арнольда! Конечно, нам бы не помешала лодка или что–то в этом роде. Да, пожалуй, и этот диван сойдет. Как–нибудь управлюсь! Не раздобудете ли вы мне гарпун?

— Что вы, Арнольд, откуда мне взять гарпун?

— Если меня не обманывает предчувствие, вскоре я встречусь со своим старым противником, с Гезой Великим.

— С китом?

— Да, барышня.

— Здесь, в столовой?

— Это уже будет не столовая! Впрочем, Геза Великий не обращает внимания на подобные мелочи. Однажды он всплыл на заднем дворе. — Арнольд задумался. — Разумеется, нельзя забывать о девочке.

— Вы имеете в виду Чиму?

— Я должен сделать все, чтобы ее защитить. Что касается ее родителей… Порой они довольно странно разговаривают со мной. В особенности ее отец. Как вы думаете, милая Росита, Чиму станет очень горевать, если ее отец вдруг… Как бы это сказать?..

— И не думайте об этом! Нельзя бросить в беде отца Чиму!

— Вы правы, барышня. Это было бы недостойной местью. Что бы между нами ни произошло, в эти трудные часы… Скажите, неужели во всем доме не найдется ни одного гарпуна?

— Ну что вы, Арнольд!

Они замолчали. Мебель перестала трещать.

Наступила глубокая тишина.

С дивана донеслось словно тихое дуновение:

— Арнольд?

— Да, барышня?

— Вы все еще чувствуете дыхание ветра?

— Как будто он утих.

— А море?

— Что море?

— Оно отступило?

— По крайней мере, на сегодняшнюю ночь. Его час еще не настал!

— Значит, и для кита час не настал?

— Вы имеете в виду Гезу Великого? Да, его время тоже не пришло. Очевидно, он догадался, что я безоружен. Что стою здесь без гарпуна.

— Несомненно.

— Геза Великий — противник грозный, но благородный. Он не пожелал бороться со мной в неравных условиях.

— Это очень великодушно с его стороны.

— Я сказал, что он благородный противник? Возможно. Но одновременно и коварный. Жестокий и коварный. Об этом нельзя забывать. Я совершу большую ошибку, если забуду об этом. Надо знать своего врага. Вам я могу спокойно сказать все, милая Росита…

Он осекся.

Что за фигура в белом стоит у напольных часов в столовой?

Что на ней? Платье? Ночная сорочка? Или халат, накинутый бессознательным движением, когда она выпрыгивала из постели? Ночные туфли она не нашла. Искать их не было времени. Так и вышла босиком из спальни с распущенными волосами, в наброшенном на плечи халате. В ушах у нее все еще звучал голос Чиму:

— Иди к часам! Мама, подойди к часам и сними большую стрелку!

И вот мать стоит у часов, откинув голову и полузакрыв глаза. Пальцы ее скользят по стеклу циферблата. Потом нащупывают что–то сбоку, словно она ищет пружинку, какую–то тайную пружинку. А из спальни раздается свистящий шепот:

— Минутную стрелку! Сними мне минутную стрелку!

Минутная стрелка за стеклом часов. Минутная стрелка и часовая стрелка замерли между опешивших цифр. Недоступные и глубоко потрясенные.

«Чего она от нас хочет? Времени? Она требует времени?»

Рука матери соскользнула с часов. Стоя в расстегнутом белом халате, она уставилась на стрелки.

— Нет, не могу… Этого я не могу!

Она полуобернулась. Прислушалась к тому, что делается в спальне. Но оттуда не доносилось ни звука. Ни нового приказа, ни хотя бы отмены старого. И мама продолжала стоять в темноте перед застекленным циферблатом часов.