Айседора: Портрет женщины и актрисы

БУДАПЕШТ И РОМЕО 1902

На листке своей записной книжки, датированном 11 мая 1902 года, Айседора сделала заметки для пресс-конференции. Она хотела говорить о танце, но была так счастлива, что не смогла сконцентрироваться на предмете.

Причина этого счастья заключалась в короткой фразе на венгерском языке, написанной другим почерком на предыдущей страничке: «Солнце, счастье, душа моя, я — твой!»

Готовясь к выступлению перед представителями прессы, Айседора писала:

«Как прекрасна весна в Будапеште! В саду Национального музея цветет сирень. Трудно отыскать даже один зеленый листик — они все жемчужного цвета, слепящего глаза… источающие такой дивный аромат… Ах, если бы я могла станцевать счастье одного маленького деревца в этом саду, одного деревца в цвету и радости!

Я видела много весен, но такую никогда. Я хотела бы остаться здесь подольше. Я чувствую, как молодость и сила этой страны проникают мне в душу. Эта страна может многому научить. Я не должна уезжать, пока не постигну всего, что возможно…»¹

Она была влюблена. Иметь такого талантливого, красивого и страстного возлюбленного, знать, что у нее есть успех и она достойна его любви, чувствовать, как вся она расцвела от счастья, — обо всем этом Айседора так часто мечтала в свои двадцать четыре года, что просто не могла поверить, что все это происходит наяву. Все складывалось удивительно хорошо с момента ее приезда в Будапешт. Вместо ее обычных выступлений перед небольшой, избранной аудиторией Александр Грож настаивал, чтобы она танцевала перед обыкновенной публикой. Айседора терзалась сомнениями: она еще не забыла статей в нью-йоркских газетах и боялась, что ее искусство может озадачить публику. Грож посмеивался над ее страхами. Если она хочет реформировать танец, утверждал он, то должна перестать относиться к своему искусству как к контрабанде, требующей исключительного отношения². С некоторым трепетом Айседора стала готовиться к своему дебюту 19 апреля на сцене театра «Урания».

Интерес к молодой американке стремительно рос. Репортер одной из здешних газет сообщил своим читателям:

«Самая большая мечта мисс Дункан — соорудить храм в Афинах, где она могла бы обучать девочек профессии служительниц… танца. Это звучит немного по-калифорнийски, но мы не можем отрицать, что от личности мисс Дункан веет такой убежденностью и таким внутренним энтузиазмом, что у нас просто нет права быть скептичными по отношению к ней»³.

В другой газете Мари Язам, посетившая одно из практических занятий Айседоры, писала:

«Эта бесконечно честолюбивая… молодая девушка… считает свое искусство священным. Ей интересно решать лишь сложные проблемы, простые же она просто отвергает. После одной из репетиций музыканты заиграли вальс «Голубой Дунай», и, ведомая этой чарующей музыкой, она исполнила прелестный танец, совсем не похожий на предыдущие. Все видевшие это были так захвачены, что наперебой стали уговаривать ее включить этот прекрасный помер в свою программу.

Боже мой! Вы бы видели ее большие глаза, наполнившиеся слезами возмущения. Она была так же оскорблена, как раньше, когда какой-то мужчина поцеловал ее ножку, помогая ей надеть туфли. В слезах она сказала нам: «Почему я должна свернуть со своего трудного новаторского пути и исполнять перед культурной аудиторией обычные светские танцы, которые были доступны мне в четыре года? Если бы это было моей целью, я бы пошла в варьете и имела бы кучу денег». Было бесполезно убеждать ее в том, что она должна включить этот номер в программу, чтобы продемонстрировать, как она способна облагородить обычный танец. Не произнеся больше ни слова, она ушла. Как удивительна ее преданность своему искусству!

Ее повседневная одежда представляет собой странное сочетание старинного и современного стилей и экзотична до такой степени, что при ее появлении на улице все движение замирает на несколько минут. А она даже не замечает этого.

…она исполняла танец, изображающий ангелов, которые оказывают почести богу и ублажают его музыкой. Увидев это, я почувствовала, что с этого момента любой другой танец покажется мне неуклюжим и надуманным.

Она выразительна, как восторженная вакханка, как нимфа, охотящаяся за фавном. Это и составляет ее сущность…»⁴

Отклики на дебют Айседоры были восторженными. Говорили о ее свежести, о ее «ангельском лике» («Если бы мисс Дункан была более откровенна, она бы согласилась с тем, что выбрала «Весну» потому, что черты ее лица полностью отвечают требованиям Боттичелли к красоте. И никто бы не счел это похвальбой!»)⁵, о ее жизнерадостности, ее трогательной скромности и босых ногах. Один из критиков 20 апреля 1902 года отмечал, что, несмотря на спонтанный характер ее танца, «этот новый вид искусства… не просто гармония случайных движений, это… тщательно составленный танец. Ей удалось найти совершенно новые движения человеческого тела. Она обладает тем же величием, что и греческие нимфы, которые несли свое хрупкое тело с удивительной легкостью…»⁶.

И все же в этом было нечто более значительное, чем просто техническое мастерство. В той же статье пытались проанализировать любопытный эффект, который она производила.

«В начале вы видите нечто необычное, даже странное. Как правило, выразительные движения ног полны чувственного очарования. Но ее ноги, хотя они очень красивы, не говорят на этом языке. Они пытаются выразить то, что мы могли видеть только во сне. И сразу же ее руки, ее лицо, все линии ее прекрасного тела говорят нам удивительные вещи. Одним словом, они становятся выразителями ее души. Публика смотрит на нее так, словно хочет впитать радость и ощущение весны, таящиеся в ее душе».

Этот обзор интересен тем, что доказывает: концепция Айседоры о танцовщике, «который… достигает такой степени естественности, что его тело является лишь выразителем его души»⁷, не пустые слова. Она подтверждается на уровне понимания публикой.

Ее второе выступление 20 апреля в театре «Урания» было столь же триумфальным. Когда она закончила свой последний номер — «Бахус и Ариадна», зрители не хотели уходить из зала. Внезапно переменив свое решение, Айседора попросила оркестр исполнить «Голубой Дунай» и стала танцевать с невероятной страстью. Если ей и до этого аплодировали с большим энтузиазмом, то теперь она сорвала восторженную овацию. Ее потрясающее чувство музыки и импровизационность танца сделали этот номер одним из самых популярных в ее программе. С тех пор, где бы она ни выступала, публика обязательно требовала «Голубой Дунай».

Для этих двух выступлений в «Урании» Грож пригласил ведущего молодого актера Оскара Бережи, выступавшего в Национальном театре, чтобы он читал классические идиллии и оды, которые сопровождали танцы Айседоры. Двадцатичетырехлетняя американка не могла не заметить, что этот красивый молодой человек, высокий и прекрасно сложенный, с черными вьющимися волосами, смотрит на нее с обожанием. Потом они встретились на приеме. Выразительный взгляд его темных глаз, полный живого интереса, не оставил у Айседоры ни малейших сомнений в том, что он очень увлечен ею. «Когда он улыбался своими яркими, чувственными губами, его улыбка была белоснежна. С первого взгляда мы не сумели скрыть нахлынувших на нас чувств. С первого взгляда мы были уже в объятиях друг друга, и никакая сила за земле не могла помешать этому»⁸.

Он пригласил Айседору с матерью в Королевский Национальный театр на спектакль «Ромео и Джульетта» со своим участием. Его выступление в заглавной роли усилило впечатление, которое произвели на Айседору его удивительная красота и порывистая натура. После спектакля они отправились вместе ужинать, и с той поры Оскар стал частым гостем в квартире Дунканов.

То, «чему не могла помешать ни одна сила на земле», произошло однажды ночью, после того как миссис Дункан уснула, полагая, что Айседора в постели. Бережи тайно пробрался к Айседоре. Сначала он довольствовался негромким разговором, но постепенно он стал затихать от разгорающейся страсти и, наконец, умолк вовсе. Ее собственный пыл и «ее сострадание к его мукам» пересилили страхи Айседоры. Так тайком они стали любовниками.

Наконец-то ее обожали и о ней заботились. Желая как-то поведать миру о своей любви, она в последний вечер своих выступлений в Будапеште исполнила несколько танцев на мотивы песен венгерских цыган, которым обучил ее любовник. На следующий день они сбежали на недолгое время за город. «Впервые мы познали счастье спать всю ночь в объятиях друг друга, и я испытала необыкновенное наслаждение от прогулок на заре в обнимку с ним»⁹.

Миссис Дункан была весьма огорчена поведением дочери. Оно шокировало и волновало ее. Должно быть, она испытала большое облегчение, когда расписание концертов заставило дочь покинуть Будапешт. Однако по окончании турне Айседора вернулась в столицу Венгрии, где снова встретилась с Бережи. Он объявил ей об их женитьбе так, как будто вопрос был уже решен, и повез смотреть их будущий дом. Но в его поведении случились перемены. Он выглядел озабоченным и основную часть времени проводил в театре, где репетировал роль Брута в «Юлии Цезаре». В конце концов, вспоминала Айседора, «он спросил, не намерена ли я продолжать свою карьеру, а ему позволить продолжить свою… Я до сих пор помню… ледяной озноб, охвативший меня… Мое последнее воспоминание о нем — это сумасшедшие аплодисменты публики в театре и я, глотающая слезы в ложе и чувствующая себя так, словно наелась битого стекла»¹⁰.

Ее единственным желанием было покинуть его и город, который таил в себе столько воспоминаний о былом счастье. Айседора пошла к Грожу и подписала контракт на выступления в Вене и городах Германии. На следующий день она выехала в Австрию и эту свою поездку назвала самой горькой и печальной в своей жизни. В Вене она заболела и угодила в больницу. Встревоженный Бережи примчался из Будапешта, чтобы находиться возле нее. Но Айседора не обманывала себя тем, что его любовь к ней вспыхнула с новой силой. Когда он уехал, Айседора выписалась из больницы и отправилась отдыхать. Прошло еще немало времени, прежде чем она смогла полностью восстановить силы. Она любила всем сердцем и отдавала себя всю без остатка. И то, что ее любовь была отвергнута, явилось для нее страшным потрясением. Воспоминания о прошлом счастье лишь подчеркивали ее нынешние невзгоды. Но постепенно внимание друзей, а также Грожа и его жены стало притуплять ее горе. Она вдруг снова начала интересоваться окружающим, что было несомненным признаком выздоровления. Она писала о пальме, которая росла возле ее виллы: «Я видела, как каждое утро ее листья дрожали от утреннего ветерка, и это я использовала в своем танце, когда свет порхает по рукам, кистям и пальцам, что так неловко пытались впоследствии изобразить мои имитаторы. Они не обращались к источнику движения, к листьям пальмы, чтобы понять внутренний смысл, прежде чем выразить его внешне»¹¹.

Но Айседора была не таким человеком, чтобы нежиться на солнце, наблюдая за листьями пальмы. Болезнь значительно уменьшила ее сбережения. Необходимо было возвращаться на сцену. Грож объявил о ее выступлениях в крупных городах Германии. И снова она готовилась появиться на публике: ее танец обогатился тем, что она почерпнула из счастья и скорби.