Айседора: Портрет женщины и актрисы

ВОЗВРАЩЕНИЕ В РОССИЮ 1923–1924

В Париже Есениных встретила Мэри Дести, старая подруга Айседоры, теперь миссис Говард Печ, приехавшая из Лондона по настойчивой просьбе, высказанной Айседорой в телеграмме. Танцовщица, выйдя из поезда одна, успела предупредить все последующие недоуменные расспросы: «Не пытайся ничего понять. Я объясню тебе все потом.

Только, что бы ты ни делала, забудь о том, что я великая актриса. Я просто интеллигентный человек, который преклоняется перед гением Сергея Есенина. Художник — это он, он — великий поэт… Ты все поймешь позже, уверяю тебя»¹.

Потом из вагона вышел Сергей и, когда его представили «моей дорогой подруге», заключил ее в медвежьи объятия. Айседора лучезарно улыбнулась. «Она никогда не была уверена в том, как Сергей отреагирует на новое знакомство… Опасность миновала»².

Айседора настояла на том, чтобы Мэри поехала с ними в «Крийон», где они с Есениным сняли смежные номера. Ужин, который был накрыт в комнате у Есенина, начался очень весело. Сергей, находясь в прекрасном настроении, сначала бросился жене в ноги, а потом прочитал Мэри несколько своих стихотворений. Но его бодрое настроение постепенно стало переходить в беспокойство. «Каждые несколько минут он выходил в холл, то за сигаретами, то за спичками… Всякий раз, когда он возвращался, выглядел все более бледным, и Айседора нервничала все сильнее и сильнее… Наконец он не вернулся вовсе… а Айседора позвонила своей горничной.

Горничная рассказала нам, что несколько раз он приходил к ней в комнату и заказывал шампанское, но теперь он ушел из отеля… На лицо Айседоры набежала тень»³.

Через несколько часов Есенин весьма шумно вернулся в «Крийон», и Айседора едва успела запереться в номере у Мэри, заслышав знакомые звуки бьющегося стекла и разлетающегося в щепки дерева. Администрация отеля послала за полицией, и Есенина забрали в участок. Айседора вернулась к себе в номер и принялась размышлять над тем, как она сможет возместить причиненный «Крийону» убыток.

Как только ей удалось заплатить за нанесенный ущерб, она стала предпринимать усилия, чтобы освободить Есенина из полиции. Его освободили только после того, как к делу подключились влиятельные друзья Айседоры, и, по словам Мэри, только при условии, что он немедленно покинет страну.

Было решено, что преданная служанка Жанна поедет с Есениным в Берлин, где большая русская колония сделает эту ссылку поэта более приятной, и что там он дождется, пока скандал окончательно утихнет. Когда позже Айседора и Мэри присоединились к нему, то обнаружили, что Сергей, вместо того чтобы чахнуть в одиночестве, как ожидалось, находился в центре внимания избранного круга поэтов и гуляк. И снова были шумные застолья ночи напролет, и снова билось стекло. После одного такого случая танцовщица исчезла, и Мэри, которая раньше ушла спать, была разбужена Есениным, «отчаянно рыдавшим и объясняющим, что Айседора ушла, ушла навсегда, возможно, покончила с собой».

«Я попросила Сергея не волноваться и перестать плакать… и пообещала выйти и поискать Айседору… После своих пьяных приступов он был как большой, грустный ребенок, так что сердце переполнялось жалостью к нему»⁴.

Айседора действительно выехала из отеля и вскоре прислала Мэри записку с просьбой привезти ей что-нибудь из одежды и туалетные принадлежности и ничего не говорить о ее местопребывании Сергею. Она написала Мэри, что Сергей сказал что-то «очень жестокое по отношению к ее детям, так что ей не оставалось ничего другого, как уйти»⁵. Сергей постоянно испытывал ревность к умершим детям своей жены и не раз закатывал сцены, когда Айседора начинала говорить о них⁶, хотя сам иногда говорил о своих детях от других женщин.

Если все это было так, то почему Айседора оставалась с Есениным? Хотя ее представление о материальном благополучии и отличалось от обычного, она не была ни экономной, ни ответственной в этом смысле, как она могла продолжать любить человека, который скандально вел себя в обществе, угрожал ей, был неверен, оскорблял память о ее детях?

Было много причин, объясняющих ее привязанность к Сергею и то, что она была готова простить многие его прегрешения. Она восхищалась его дарованием, его юностью и красотой. Она говорила Мэри, что он чем-то напоминает ей сына Патрика. (Если бы Патрик заболел, неужели она не стала бы заботиться о нем?) Что касается терпимости Айседоры к вспышкам жестокости и грубости Сергея, то «я больше чем уверена, — писала Мэри, поняв суть происходящего, — что если бы он не нападал на нее, то она никогда бы не переставала страдать от той внутренней боли, которая не покидала ее ни на минуту. Его приступы ярости оказывали на нее, как ни странно, успокаивающее действие, подобно несущемуся на бешеной скорости автомобилю или самолету. Абсолютное неприятие всего общепринятого, всей той жизни, которая обошлась с ней столь жестоко, позволяло ей видеть в поведении Есенина нечто дающее возможность передохнуть от собственной боли»⁷. Его приступы были своего рода освобождением от ее муки. Она могла понять желание Сергея все крушить, потому что была согласна с ним.

Его пьянство хотя и волновало ее, но не отталкивало, поскольку Айседора сама любила хорошие напитки. После смерти детей танцовщица пила во время тяжелых депрессий, чтобы заглушить боль, поэтому ей была понятна и потребность в этом Сергея. Когда же она была счастлива и влюблена, то пила гораздо меньше. Выйдя замуж за поэта, она стала пить больше, чтобы разделить и его веселье, и его плохое настроение. (В свою очередь, женитьба Сергея на Айседоре, приведшая к перерыву в работе и отъезду из родной страны, побудила его к тому, что и он стал пить больше.)

Хотя иногда в публичных заявлениях Айседора относила беспорядочное поведение Есенина к его заболеванию (что и могло быть в действительности), природы его болезни она не понимала. Но она верила, что слабость и эмоциональная неустойчивость обычно сопровождают гениальность, и прощала это. Поведение Есенина было и результатом, и, может быть, доказательством его гениальности.

И хотя он приносил танцовщице массу неприятностей, она считала, что трагедия — удел человека. «Я помню, что еще в детстве чувство постоянного неудовлетворения жизнью было нормальным состоянием», — писала она в первоначальном варианте своих мемуаров. Бедность, настойчиво требующие плату домовладельцы, постоянно озабоченная мать и отсутствие отца убедили ее в этом. «Та жизнь, которой мы жили, бесконечно преследуемые судебными исполнителями, казалась мне совершенно нормальной»⁸. Без сомнения, отчасти именно поэтому она мирилась с Есениным и многими невозможными условиями жизни так долго. Она полагала, что это просто выражение естественных неприятностей жизни и что бесполезно, даже глупо, пытаться вести борьбу против того, что изменить нельзя. Лучше принимать недостатки любимого человека так же, как принимаешь его достоинства. А у Айседоры была огромная потребность любви, потребность, которая во много раз возросла после гибели детей. Она была очень преданна Есенину. И теперь, услышав от Мэри, что он в панике от ее исчезновения, Айседора не удержалась от того, чтобы позвонить ему, а он так каялся, что она пообещала вернуться.

Но скандал, разразившийся минувшей ночью, сделал уже совершенно очевидным тот факт, что эксперимент с отъездом Есенина из России был большой ошибкой. Поскольку его болезнь не поддавалась лечению, ничего другого не оставалось, как вернуть поэта в его родную страну, к своим друзьям. Для того чтобы собрать деньги на поездку, она вернулась в Париж, где намеревалась сдать в аренду дом и продать мебель. Кроме того, она рассчитывала получить какой-то доход от выступлений, запланированных на 27 мая и 3 июня⁹. Есенин, хотя и был до этого выслан из Франции, поехал вместе с ней.

По возвращении в Париж у него случилась еще одна стычка с властями. По словам Ирмы Дункан и Аллана Росса Макдуголла, после выступления Айседоры в «Трокадеро» 27 мая она давала небольшой прием для нескольких близких друзей, на котором Сергей ввязался в драку и швырнул канделябр в зеркало. Официант позвонил в комиссариат, и Есенина вновь увезла полиция. На этот раз Айседоре удалось поместить его в частный санаторий. Репортеры, естественно, раздули этот скандал, и Айседоре пришлось выполнить неприятную миссию, написав в газеты опровержение того, что Есенин избил ее¹⁰.

Как только все дела в Париже были закончены и Есенин достаточно пришел в себя, чтобы ехать, супружеская чета отправилась в Москву. С надеждой возвращалась Айседора в страну, которая признавала гениальность Сергея и делала скидку на его болезнь.

Ее школа (где теперь преподавала Ирма) переехала в Литвиново, находившееся в пятидесяти милях от Москвы. Айседора решила отправиться туда на машине с Есениным, Ирмой и Шнейдером, который приехал встретить ее. В Литвиново они приехали вечером, и там их встретили сияющие ученицы Айседоры, бегущие по лесу с факелами, чтобы приветствовать свою учительницу. Во время их пребывания там постоянно лил дождь, и через несколько дней Айседора и ее сопровождающие вернулись в Москву¹¹.

Для Сергея возвращение домой означало освобождение, и он, не теряя времени, постарался выбросить из головы весь кошмар, сопровождавший его пребывание за границей, включая Айседору. Как только они вернулись из Литвинова в Москву, он исчез и не появлялся три дня. На третий день Айседора решила, что с нее достаточно, и в тот же вечер вознамерилась уехать с Ирмой на Кавказ. Ее секретарь, Шнейдер, должен был последовать за ними чуть позже. Сергей появился в тот момент, когда танцовщица паковала вещи, и она предупредила его, что, если он еще раз исчезнет, не сказав ни слова, между ними все будет кончено. Он притворился, что не верит ей. Однако ее слова все же произвели на него впечатление, потому что вечером он появился на вокзале трезвый и очень смирный. Тронутая этим, Айседора стала уговаривать его поехать с ними. Он не согласился, но пообещал приехать позже.

Проведя неделю или около того в Кисловодске, Айседора вновь обрела утраченную энергию и решила совершить гастрольную поездку по близлежащему региону. Ее первое выступление должно было состояться в самом Кисловодске. Она решила показать свою программу на музыку Чайковского: «Патетическую симфонию» и «Славянский марш». Утром перед выступлением прохожие были потрясены, услышав звуки царского гимна, который композитор использовал в «Славянском марше», доносящиеся из курзала. Естественно, слух об этой контрреволюции быстро достиг ушей соответствующих служб, и, когда Айседора должна была вечером уже выходить на сцену, два представителя ЧК сообщили ей, что танцевать под царский гимн запрещается.

Айседора, как обычно, приняла вызов. Она позвала переводчика и через него объявила публике, что за кулисами находятся чекисты, которые арестуют ее, если она будет танцевать «Славянский марш», но она все равно намерена его танцевать. «В конце концов, тюрьма вряд ли хуже моего номера в «Гранд-отеле». Поскольку большая часть публики проживала в этом же захудалом строении, в зале раздался смех, и переводчик, представлявший местные власти, разрешил Айседоре начать объявленную программу. Выступление танцовщицы было принято очень тепло, без сомнения из-за того в основном, что была посрамлена ЧК, а не из-за артистизма Айседоры. В любом случае ее танец «Славянский марш» не оставил сомнений в том, как она относится к царю и крепостничеству.

Однако представители властей не посчитали инцидент исчерпанным. Боясь связываться с самой Айседорой, они на следующий день пришли арестовывать ее секретаря Шнейдера. Айседора, не желающая тратить время и силы на мелкое начальство, потребовала связаться с Троцким, потом с военным министром, у которого была дача поблизости. И хотя его охрана не пустила танцовщицу внутрь, министр прочитал ее письмо с протестом и распорядился не досаждать окружению актрисы. Чекисты были вынуждены удалиться, но, в лучшем стиле оперативников, поклялись отомстить Айседоре за нанесенные ею оскорбления¹².

После Кисловодска Айседора выступила с концертами в нескольких городах Северного Кавказа, среди которых были Баку и Тифлис. Когда они поездом ехали в Тифлис, какой-то незнакомец передал Шнейдеру письмо для Айседоры. Оказалось, что, случайно узнав, что этот человек едет на Кавказ, Есенин вручил ему письмо со словами: «Дункан там, где-то на Кавказе». (Этот странный способ посылать личные письма был очень характерен для Есенина, как отмечал Шнейдер.)'³ В письме было написано¹⁴:

«Дорогая Изадора, приехать не мог, был очень занят. Приеду в Ялту. Люблю тебя бесконечно. Твой Сергей.

Привет Ирме.

Изадора!!!¹⁵»

Возбужденная этими нежными строками и предстоящей встречей, танцовщица приложила письмо к губам¹⁶.

Айседора побывала на окраине Тифлиса, где расположился огромный лагерь для перемещенных лиц, в котором находились бездомные армянские дети. Заботу о них взяла на себя американская Ассоциация помощи безработным. Айседора развлекла детей, исполнив перед ними импровизированный танец¹⁷.

Из Тифлиса Айседора и ее небольшая команда отправились на Черное море, в Батуми, а оттуда, по настоянию Айседоры, на пароходе в Крым¹⁶. Кроме коротенького письма, которое ей передали от Есенина вскоре после ее отъезда, она не имела никаких известий о муже, хотя сама часто писала ему. В Ялте ей передали следующую телеграмму:

«Москва. 9. X. 23.

Не присылайте Есенину ни писем, ни телеграмм. Он со мной и не хочет возвращаться к вам. Не стоит рассчитывать на это.

Галина Бениславская»¹⁹.

В ответ на это послание Айседора отправила телеграмму Есенину:

«Я получила телеграмму, наверное, от твоей горничной Бениславской. Она извещает, что я не должна больше писать тебе на прежний адрес по Богословскому переулку, что ты его сменил. Прошу тебя объяснить все в телеграмме. Очень, очень люблю тебя. Айседора»²⁰.

Галина Бениславская, однако, не была горничной. Она была старой приятельницей Сергея²¹. По воспоминаниям Галины, Сергей говорил ей: «У меня была страсть, большая страсть. Это длилось целый год… Мой Бог, каким же слепцом я был!.. Теперь я ничего не чувствую к Дункан». Галина посоветовала ему, что если он действительно уверен в этом, то лучше с Айседорой все закончить. В результате он послал танцовщице телеграмму в ялтинский отель «Россия»:

«Я люблю другую, женат, счастлив. Есенин»²².

Он, конечно, не был ни женат, ни даже влюблен, но ему казалось, что так будет лучше расстаться.

Получила ли Айседора эту телеграмму или нет, неизвестно. По словам Ильи Шнейдера, она была послана в Ялту 13 октября, через день после того, как он, Ирма и Айседора уже уехали в Москву²³.

Через некоторое время после ее возвращения, приблизительно в ноябре 1923 года, когда Айседора принимала посетителей у себя на Пречистенке, туда явился Есенин, чтобы забрать свой деревянный бюст, изготовленный скульптором Коненковым. Поэт был очень шумен и настойчив. Он, по-видимому, был пьян и не обращал внимания на просьбу Айседоры прийти позже. Увидев наконец бюст, стоявший на шкафу, Есенин взобрался на стул, неловко свалил бюст и рухнул на пол. Пошатываясь, он поднялся, прижал свое изображение к груди и бросился вон из комнаты, громко хлопнув за собой дверью²⁴. Это был конец его жизни с Айседорой.

Между Есениным и Айседорой, безусловно, существовала коренная несовместимость. Айседора, как считал Горький, являлась выражением всего того, что было не нужно Есенину. Но правда ли это? Если оставить в стороне сексуальную привлекательность, то какая любовь и какое понимание были возможны между двумя впечатлительными и уже сформировавшимися людьми, которые, кроме того, были вынуждены объясняться знаками или через переводчика?

Вениамин Левин, однако, считает, что тот факт, что они говорили на разных языках, значил гораздо меньше, чем это представлялось окружающим.

«По моим наблюдениям, они были подходящей парой… Некоторые трудности возникали из-за того, что он говорил только по-русски, а она по-английски, по-французски, по-немецки и знала на русском десяток слов. Но она была танцовщицей и поэтому понимала его без слов, по жестам. А он радовался ее танцам, ее жестам, ее необыкновенно доброму сердцу. Она не вмешивалась в его поэзию или его литературную жизнь; здесь он существовал совершенно независимо. Он привык к этому еще дома, в Рязанской губернии, где родители «плевали на его поэзию», и для них он был «дорог как плоть и кровь»… Такие же отношения были у него и с Айседорой. Единственной разницей было то, что она знала его стихи на английском и французском, и, как она утверждала, предпочитала на французском. Мы обсуждали их на немецком, и выяснилось, что мы говорили на одном языке, пока темой разговора был Есенин и его поэзия. Все, что исходило от него, было поистине драгоценным, и в этом смысле мы очень быстро сблизились»²⁵.

Если Айседора понимала и ценила поэзию Сергея гораздо больше, чем предполагал Горький, то что чувствовал Есенин по поводу танца Айседоры? Известно, что он не любил классическую музыку. Это могло быть препятствием в его понимании творчества Айседоры. И тем не менее он видел сходство между ее искусством и своим.

«Однажды Есенин сказал Айседоре: «Ты — имажинист».

Она поняла, что он имел в виду, и, подняв на него свои голубые глаза, спросила на русском: «Почему?»

«Потому что твое искусство — это образ».

«Что такое «образ»?» — спросила она, оборачиваясь ко мне [Шнейдеру].

Я перевел: «Имидж». Есенин рассмеялся.

«Изадора, — сказал он, — Мариенгоф — не образ, а «Славянский марш» — образ… Ты имажинист. Но хороший. Понимаешь?»

Она кивнула.

«Ты революция. Понимаешь?»²⁶

Виктор Серов утверждает, что Есенин гордился революционными танцами Айседоры и тем, с каким энтузиазмом их принимала публика в России. По его словам, Сергей был глубоко тронут известным случаем, когда Айседора танцевала для экипажа крейсера «Аврора» в Мариинском театре в Ленинграде. Внезапно погас свет. И Айседора целый час держала в высоко поднятой руке фонарь, пока моряки пели народные и революционные песни. Когда все закончилось, Есенин с горящими глазами прибежал за кулисы и, обняв танцовщицу, стал повторять: «Сидора, Сидора!» — так он ласково называл Айседору²⁷.

Был ли Есенин ослеплен славой Айседоры? Были ли его чувства просто слепым увлечением? Его друг, Рюрик Ивнев, считал, что Есенин был не способен на «простую, человеческую любовь».

«Он не мог любить никого и ничего, кроме своих собственных стихов и своей музы… При всей удивительной теплоте его лирики его любовь была беспредметна. Те, кто знал Есенина хорошо, понимали, что он никогда не любил по-настоящему ни одну женщину»²⁸.

Это, возможно, правда. Безусловно, напряжение, возникшее из-за поездки за рубеж, где он не мог говорить на родном языке, не мог работать, где его рассматривали лишь как экзотическое приложение к Айседоре, сказалось на их браке. Но правда и то, что какое-то время Есенин испытывал весьма сильные чувства к Айседоре. Однажды он сказал Шнейдеру: «Разве чувственность не часть сильной, настоящей любви? Разве мы витаем в облаках, а не стоим на земле?»²⁹

Безусловно, чувственность была частью отношения Есенина к Айседоре, но она могла иметь и противоположный характер, о чем и не подозревал Шнейдер. Природа этого противоположного характера была впервые затронута Гордоном Маквэем в его скурпулезной, рассудительной биографии поэта «Есенин: его жизнь»³⁰, а также в книге «Айседора и Есенин»³¹ и потом развита Симоном Карлинским в «Нью-Йорк таймс бук ревю» (от 9 мая 1976 года) и еще нескольких статьях. Существуют предположения, что Есенин увлекался мужчинами так же, как и женщинами. Он, возможно, был влюблен в Мариенгофа, Клюева и других мужчин.

Вот что пишет по этому поводу Симон Карлинский, профессор славянских языков и литературы Калифорнийского университета в Беркли:

«Идея о том, что Есенин и Мариенгоф могли быть любовниками, впервые пришла мне в голову, когда я прочитал воспоминания Никритиной в сборнике «Есенин и современность». Она описывает жизнь обоих поэтов как не слишком богемную: они вместе снимали комнату, имели общие деньги, вместе ели и пили, одинаково одевались, обычно в белые пиджаки, синие брюки и белые парусиновые туфли. Меня поразило это описание их хозяйства, как типичного для веселой мужской парочки… В сборнике «Есенин и современность» есть воспоминания и дочери Есенина, которая утверждает, что он оставил ее мать (Зинаиду Райх) из-за растущей близости с Мариенгофом. Обычно близость мужчины к своему другу не влечет за собой потерю его интереса к жене, если, конечно, тот не занимает ее место в любовных привязанностях мужа.

Еще раз перечитав «Роман без вранья», я понял, что Мариенгоф отчетливо намекает на природу своих взаимоотношений с Есениным для тех читателей, кто способен это понять, хотя в то же время заметает следы для остальных. Так, в короткой восемнадцатой главе, где Есенин просит Мариенгофа помочь ему избавиться от Райх, сцена очень напоминает любовную между двумя мужчинами. В конце двадцать первой главы Есенин страшно ревнует Мариенгофа к его новой любовнице и напивается, когда тот проводит с ней ночь. Кузиков разжигает страсти, обвиняя Мариенгофа в неверности Есенину. (По описаниям Чернявского, Клюев испытывает такую же ревность к женщинам.) В двадцать четвертой главе «поэтесса», которую они привозят, чтобы она согрела их постели, с гневом убегает, потому что оба мужчины не выказывают интереса к ее обнаженному телу, а предпочитают спать вместе. (Здесь и в «Романе с друзьями» Мариенгоф утверждает, что они с Есениным лежали в одной кровати, потому что в комнате было очень холодно. Это классическая уловка гомосексуалистов, направленная на то, чтобы убедить всех, будто бы речь идет не о сексе. Изучая литературу этого периода, тем не менее никто не может найти упоминания о том, что Маяковский или Мандельштам делили постель с другим мужчиной вне зависимости от окружающей температуры. Есенин, однако, делал это снова и снова, и каждый раз с тем же объяснением.)

Главы с сорок первой по сорок третью «Романа без вранья» описывают растущее увлечение Мариенгофа Никритиной. Его поведение этого периода по отношению к Есенину похоже на поведение неверного любовника.

Никритина не выносила встреч с Есениным, Мариенгоф «не мог смотреть ему в глаза, обнимая его», и скрывал от него то, что собирался идти провожать Никритину на станцию. Есенин следит за Мариенгофом, чтобы узнать, встречается ли он с Никритиной. В этих главах подразумевается, что взаимоотношения Мариенгофа с Никритиной разрушают их четырехлетнюю близость с Есениным. Кроме того, из этих глав следует, что роман Есенина с Дункан был отчасти местью за предательство Мариенгофа. Начиная с сорок шестой главы и далее Мариенгоф совершенно недвусмысленно ревнует Есенина к Айседоре и возмущается ее присутствием в жизни поэта. Обе женщины, похоже, понимали, что происходит, судя по замечанию Дункан на ломаном русском, которое содержится в мемуарах Никритиной. В «Романе без вранья» и в письмах из-за границы Есенин называет Мариенгофа «ягодкой», что является производным от «дорогого» или «любимого». Это слово употребляется в народных свадебных песнях в качестве обращения к молодым. Оно может употребляться крестьянской девушкой как обращение к своему любимому или матерью как обращение к дочери. Но мне не известны какие-нибудь примеры, когда оно употребляется в обращении мужчины к мужчине.

И наконец, что кажется наиболее важным, существует «Прощание с Мариенгофом». Я не знаю никакого другого стихотворения, пронизанного такой сексуальной наэлектризованностью, особенно его первая строфа со словами «счастье оголтелое», «судорога буйных чувств», «Огонь растапливает тело, как стеариновую свечу». Обращение «Возлюбленный мой!», употребляемое во второй строфе, отличается от квазидуховного обращения «возлюбленный» (за которым следует имя во Христе и отчество), которое, например, употреблял иногда Клюев в своих письмах. («Мой возлюбленный во Христе!») У Есенина слово «возлюбленный» имеет литературное значение, то есть «мой любовник». Я мог бы продолжать в том же духе, разбирая все стихотворение, но уверен, что и так все достаточно понятно.

Айседора в Сан-Франциско, 1889. Фотография Кервеля (архивы изобразительных искусств, Сан-Франциско)

Айседора в Бельгии, 1905. Фотография Эдварда Гордона Крэга (Нью-Йоркская публичная библиотека)

Айседора, Дидра и Патрик в Версале, 1913 (коллекция мадам Марио Менье — Кристины Далье)

Эдвард Гордон Крэг в 1895 г. (коллекция Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе)

Айседора с Парисом Зингером. Фотография Арнольда Гента (Музей города Нью-Йорка)

Айседора на яхте Париса Зингера (Нью-Йоркская публичная библиотека)

Дидра на яхте Париса Зингера на Ниле, 1910 (Нью-Йоркская публичная библиотека)

Айседора на ослике в Египте (Нью-Йоркская публичная библиотека)

Анна Дункан, одна из «Айседорэйблз». Фотография Арнольда Гента, Нью-Йорк, 1915 (Музей города Нью-Йорка)

Шесть непосредственных учениц Айседоры Дункан. Фотография Арнольда Гента, Нью-Йорк, 1915. Слева направо: Терез (Мария Тереза), Ирма, Лиза, Анна, Эрика, Марго (Гретель) (Музей города Нью-Йорка)

Айседора и Уолтер Руммель в Бельвю, 1918 (коллекция мадам Марио Менье — Кристины Далье)

Айседора в Алжире (коллекция мадам Марио Менье — Кристины Далье)

Патрик в Версале, 1913 (коллекция мадам Марио Менье — Кристины Далье)

В Париже, 1920 (архивы изобразительных искусств, Сан-Франциско)

Портрет без даты с автографом (коллекция мадам Марио Менье — Кристины Далье)

Айседора и Есенин по прибытии в Америку, октябрь 1922 (коллекция Джереми Ньютона)

Айседора, одетая в грубый материал, сотканный, по всей вероятности, ее братом Раймондом, на мысе Феррат, 1920 (коллекция мадам Марио Менье — Кристины Далье)

«Славянский марш» Чайковского. Фотография Арнольда Гента (Музей города Нью-Йорка)

Айседора, танцующая в Иерихоне с Анной и Терезой. Фотография Штейхена (коллекция мадам Марио Менье — Кристины Далье)

Гордон Крэг, 16 марта 1953 г. (коллекция мадам Марио Менье — Кристины Далье)

Элизабет Дункан, сестра Айседоры (коллекция Джереми Ньютона)

Фотография без даты, сделанная, возможно, на мысе Феррат (коллекция мадам Марио Менье — Кристины Далье)

Итак, если вы спросите, есть ли у меня доказательства, что Есенин и Мариенгоф были любовниками, я должен буду признать, что их у меня нет. Но я уверен, что они были любовниками в полном смысле этого слова и что эта догадка не является чисто умозрительной. С точки зрения литературной эти отношения интересны тем, что они были для Есенина огромным эмоциональным импульсом. Важным вопросом является то, что осознание природы этих взаимоотношений дает новое понимание и стихотворения «Прощание с Мариенгофом» и, возможно, других стихотворений. Я полагаю, что так оно и есть»³².

Если Карлинский прав, то возникает вопрос: была ли Айседора в курсе бисексуальности Есенина? В начале, безусловно, нет. Потом, судя по ее замечанию Анне Никритиной, жене Мариенгофа, она поняла всю силу чувств Есенина к Мариенгофу и его переживаний по поводу женитьбы друга. Перед тем как Айседора и Есенин должны были уезжать в Европу и Америку, они пригласили только что поженившихся Мариенгофа и Никритину на ужин. Айседора провозгласила первый тост за дружбу Есенина и Мариенгофа. «Она была очень понятливой женщиной, — вспоминала Никритина, — Потом она сказала мне: «Я и вы — это пустяки, а Есенин и Мариенгоф — это настоящее, это дружба. Я, по крайней мере, точно знаю, что я — пустяк»³³. Спустя много лет Никритина, комментируя этот эпизод биографу Гордону Маквэю, писала:

«Дункан была удивительная, интеллигентная женщина! Она прекрасно понимала, что была для Сергея просто страстным увлечением, и ничем больше, а его настоящая жизнь была где-то в другом месте. Как-то они пришли к нам, и она, присев на нашу сломанную кровать, сказала: «Вот здесь нечто подлинное, здесь любовь…» И в то же время она считала, что самым важным и нужным для них [Мариенгофа и Есенина] было их искусство, а не женщины»³⁴.

Никритина считала предположение Карлинского о гомосексуальных отношениях Мариенгофа и Есенина смехотворным, но не оскорбительным. Их близость была близостью друзей. Более того, она знала о том, что и у Есенина и у Мариенгофа было много романов с женщинами.

Что касается Айседоры, то и она знала о романах Есенина с другими женщинами и чувствовала, что теперь стала для него бременем. Но мысль о том, что Есенин мог увлекаться и мужчинами, видимо, не приходила ей в голову.

Подводя итоги этому, Маквэй пишет:

«Возможная бисексуальность Есенина — вопрос, который может обсуждаться. Это позволит прояснить некоторые аспекты его психологии и поэзии… Было бы слишком просто посчитать эту тему пустой «теорией» или «погоней за сенсацией… В настоящее время трудно прийти к какому-то определенному выводу. Некоторые факты могут замалчиваться, и не все мнения по этому поводу известны»³⁵.

Айседора очень страдала из-за ухода Сергея, но без него ей стало легче работать. Как-то она высказывала свое убеждение в том, что, поскольку религиозные ритуалы были запрещены, государству все равно нужно каким-то образом обставлять церемонии регистрации детей, свадеб и похорон. (Хотя Айседора и не верила в Бога как в догму, она не была враждебно настроена к религиозным проявлениям.) В результате этого заявления ее пригласили танцевать на первом празднике Октябрины, который должен был состояться в ноябре 1923 года. Поскольку Айседора относилась ко всему неортодоксально, включая и атеизм, она решила исполнить композицию, которая уже была в ее репертуаре: «Аве Мария» Шуберта. У нее было два варианта этого танца: соло, в котором она исполняла роль Марии, и групповой, в котором ее ученицы исполняли роли ангелов. По счастью, официальные власти в Москве были в меньшей степени настроены против контрреволюционной музыки, чем их коллеги в провинции, поэтому соло Айседоры было воспринято с большим энтузиазмом³⁶.

В начале 1924 года умер Ленин. Айседора, хотя и никогда не встречалась с вождем России лично, была потрясена видом огромных толп рыдающих людей, которые в ужасный мороз собрались на Красной площади, чтобы отдать последнюю дань своему кумиру. Она выразила свои впечатления в двух танцах на музыку похоронного марша, которые танцовщица с большим успехом исполняла на Украине во время своих гастролей весной того же года. Эти гастроли были удачными со всех точек зрения. В Киеве, например, зал был полон в течение восемнадцати вечеров — результат, которого едва ли достигал кто-нибудь из солистов, тем более что танцовщице в тот момент было сорок семь лет.

Ее поездка из Ленинграда в Витебск и обратно, предпринятая в конце мая³⁷, была отмечена следующим происшествием. Когда она возвращалась из Витебска на старом автомобиле, то из-за тряски на проселочных дорогах машина развалилась пополам³⁸. Айседора была испугана, но не удивлена, поскольку, как она позже говорила друзьям, всегда знала, что погибнет в автокатастрофе. В этом ее предчувствии не было ничего сверхъестественного. После гибели детей она в закрытых автомобилях чувствовала приступы клаустрофобии. Поэтому она избегала их. Те автомобили, в которых ездила Айседора, из-за ее тяги к большой скорости представляли собой постоянное испытание судьбы.

Кроме неприятных случайностей при переездах Айседора стала испытывать финансовые трудности при организации гастролей. Ее дом в Париже на рю де ла Помп перестал приносить деньги, и она попросила своего парижского адвоката, мэтра Тореля, выяснить, проживает ли еще там Леонид Гордиев, который снимал его³⁹. Тем временем расходы по содержанию московской школы все увеличивались. Она написала корреспонденту американской газеты⁴⁰:

«Советское правительство совершенно забросило школу через год после ее открытия, не посылая денег на ее содержание (условие, которое было оговорено) и не давая никакой помощи вообще. Американская ассоциация помощи безработным (АРА), от которой мы получали хоть какую-то поддержку, тоже через год уехала из Москвы. Мы вынуждены самостоятельно оплачивать электричество, топливо и даже воду. Деньги, нужные для оплаты еды, одежды и вообще всего необходимого для школы, учителей, музыкантов, поступают теперь только от наших концертов.

Однако, как вы понимаете сами, экономическое положение Москвы таково, что в настоящее время выступления крайне редки. Например, за одно выступление мы получаем 50 червонцев, или 250 долларов. На эти деньги я могу купить дрова на зиму, а на деньги, вырученные от следующего выступления, муку, картофель и т. д.

Сейчас у детей отличное здоровье, и они работают с энтузиазмом. Большинство из них очень талантливы, и будет крайне жалко, если двухлетняя работа, все наши усилия и жертвы окажутся напрасными. Для меня сейчас единственной надеждой является получение помощи от наших друзей из Америки. Если школа на ближайшие несколько лет получит помощь, я уверена, потом она будет содержать себя сама…

Вернувшись в Москву, я порвала все взаимоотношения с Сергеем Есениным, чьи действия и заявления становились все более и более невероятными и сумасшедшими. Их нельзя объяснить ничем иным, кроме, кроме [это повторение говорит о том, сколь болезненной для нее была эта тема] временного помешательства.

Будьте добры… напишите мне, потому что я не получаю никаких известий из Америки.

С наилучшими пожеланиями и воспоминаниями…»

Как мы видим, гастроли были необходимы. Памятуя о теплом приеме, оказанном ей в Киеве весной, она решила начать свои выступления в июне именно там. Но после двухнедельных выступлений в столице Украины с Ирмой, пятнадцатью ученицами и симфоническим оркестром выяснилось, что расходы на музыкантов и проживание в отеле поглощают все деньги. Тогда танцовщица решила отослать всех в Москву и продолжить выступления только со своим пианистом Марком Мейчиком и менеджером Зиновьевым.

Они возобновили прерванные гастроли в Самаре, на Волге. Практически сразу все пошло вкривь и вкось. Занавес не прибыл, публика была бесстрастной, расходы на гостиницу ужасные, и все довершала тропическая жара. Письма Айседоры Ирме в Москву — живая летопись этих несчастных гастролей. Они были, за небольшими исключениями, полностью приведены в книге Ирмы об Айседоре⁴¹, а также в более поздней биографической книге Аллана Росса Макдуголла⁴², поэтому здесь приводятся лишь частично⁴³:

«Ташкент, 10 июля 1924 г.

…Снова нет отеля. Мы здесь уже два дня: бродим по улицам, страшно голодные. Зино [Зиновьев, ее менеджер] и Мейчик [пианист] спали в театре. А я в домике рядом, без воды и туалета. Наконец мы нашли комнаты в этом ужасном отеле, полном клопов. Мы такие побитые, как будто чем-то больны…»

«Ташкент, 19 июля.

Получила твою телеграмму и узнала, что Яшенька в Москве!!! Ради Бога, разыщи его и попроси выслать телеграфом деньги в долг. Мы приехали сюда, потому что Зино, как идиот, поверил двум мужчинам, приславшим телеграмму о том, что перспективы «великолепные». Его, наверное, нанял балет, чтобы окончательно уничтожить нас».

«Екатеринбург, 4 августа 24 г.

Ты не можешь знать, что такое кошмар, пока не увидишь этот город… Наши два выступления закончились полным провалом. Мы, как обычно, на мели и не знаем, куда податься. Здесь нет ресторанов, только «общепит», и нет парикмахерских. Единственный оставшийся ископаемый «парикмахер», сжигая мои волосы дрожащими пальцами, уверял меня в том, что здесь не осталось ни одной дамы, их всех постреляли.

Мы видели дом и подвал, где убили известную семью. Их психозом пропитана вся атмосфера. Нельзя вообразить себе ничего более страшного».

«Вятка, 12 августа.

У нас нет расходов; мы приехали сюда без копейки. Это деревня с ужасным отелем. Жуткие клопы, мыши и прочие прелести… У меня нет ни одеколона, ни мыла, ни зубной пасты вот уже месяц. Кровати здесь сделаны из досок и чрезвычайно переполнены».

Во время этих ужасных гастролей даже невероятные трудности, которые сопровождали Айседору на каждом шагу, не помешали ей заметить и красоту окружающей природы, и какие-то забавные аспекты их ситуации. («Я продолжаю шутить, никто этого не ценит, но это моя ирландская натура».) Как бы она ни уставала, вид детей, нуждавшихся в помощи, тут же приводил ее в чувство. «Я на последнем дыхании» — таково ее обычное вступление в письмах тех дней. «Сегодня я была в детской колонии и дала им урок танца. Их жизнь и энтузиазм поистине трогательны — они все сироты»⁴⁴. И пока она бомбардировала Ирму в Москве просьбами и инструкциями («Нет ничего нового о занавесях. Пошли телеграмму и узнай, что с ними…»)⁴⁵, она находила время, чтобы успокоить своих коллег и себя заодно: «Мужество — это длинная дорога, но свет впереди… Эти крошки в красных туниках [ученицы] и есть будущее.

Поэтому работать для них — счастье. Вспахать землю, посеять семя и подготовить все для новых поколений, которые будут жить в новом мире. Что еще стоит делать?.. С вами я заглядываю в Будущее. Оно там — и мы еще будем танцевать Девятую симфонию»⁴⁶.

Айседора вернулась в Москву в конце августа, утомленная долгой поездкой и счастливая оттого, что снова оказалась дома. Все лето, под покровительством ее друга, товарища Подвойского, комиссара физической культуры, девочки из ее школы выступали с показательными уроками на стадионе на Воробьевых горах для детей рабочих. Теперь, узнав о возвращении Айседоры, девочки-учительницы и их ученики, около пятисот сильных, одетых в красные туники малышек, собрались под ее балконом на Пречистенке, 20, выкрикивая приветствия и танцуя. «Потом оркестр грянул «Интернационал», и все дети стали танцевать, держа над головой сжатые кулачки. Айседора плакала, глядя на них»⁴⁷.

Это было доказательством того, что, несмотря на все трудности и разочарования последних месяцев, ее приезд в Москву был не напрасен. Айседору бесконечно тронули счастье и энтузиазм этих детей. Наконец она воочию увидела то, ради чего приехала в Россию: свободные движения пяти сотен энергичных детей, приносившие им радость, были для них естественными, как для беззаботных птичек, парящих в воздухе.