Айседора: Портрет женщины и актрисы

В БЕРЛИНЕ НА МЕЛИ 1924

В конце сентября 1924 года Айседора прибыла в Берлин, где была ее первая остановка в гастрольном турне по Германии. Движимая идеей добыть деньги для школы в России, она подписала контракт с менеджером, которого никогда в жизни не видела, и это вышло ей боком. Она писала Ирме в Москву: «Он… говорит, что я нарушила контракт, поскольку не приехала на восемь дней раньше, и собирается подать на меня в суд, хотя я танцевала два вечера подряд, не получив ни пенни. Мне срочно нужны мои контракты и телеграммы, чтобы отвергнуть его претензии»¹.

Это было уже не в первый раз, когда Айседора оказывалась на мели. Но раньше она была способна шутить над своими трудностями, а теперь резервы ее сил были исчерпаны. Ее письмо заканчивается так: «Пусть все катится к черту!!! Я все время думаю о том, какой яд самый безболезненный. Мне бы не хотелось принять какой-нибудь страшный». По-видимому, она обратилась за помощью к своей сестре Элизабет, поскольку в этом же письме она пишет: «Элизабет очень хорошая, но у нее нет ни пфеннига». Через все ее письма, как печальный рефрен, проходят упоминания о ее брате и сестре, живущих в Европе. Их отношения портились по мере того, как она обращалась к ним за помощью: «Элизабет не в состоянии помочь, потому что она очень занята, и у нее нет ни су». «Я телеграфировала Раймонду, но он в Ницце и, по-видимому, не может или не хочет ничего сделать». «Элизабет бросила меня и отправилась навестить богатого друга в Вене. Меня даже не впустили в ее школу в Потсдаме»². То, что они не откликались на просьбы Айседоры, можно понять. Ее крайняя неорганизованность в финансовых вопросах отпугивала всех, кто хотел ей помочь. Однако они были ее семьей и в прошлом не раз принимали помощь от нее. Августин, живущий в Америке, в конце концов стал посылать ей ежемесячно деньги, пока у него была такая возможность³.

Из всей семьи Августин был ближе всех Айседоре. Как бы они все ни отличались друг от друга, перед лицом невзгод, обрушившихся на семью извне, они всегда были «кланом Дунканов», который противостоял всему миру. (Однако процесс, который начал Раймонд против учениц Айседоры за использование фамилии Дункан в период напряженных отношений между Айседорой и девушками, явно выходит за рамки их семейных проблем.) Августин особенно трепетно относился к оказанию помощи Айседоре со стороны семьи. Он несколько раз прерывал собственную карьеру, чтобы прийти на выручку к Айседоре, когда та нуждалась в этом. Он был настолько справедливым, что вне зависимости от взаимоотношений между Айседорой и ее ученицами или между Айседорой и братом или Элизабет он и его жена Маргарита всегда оставались в ровных, хороших отношениях со всеми.

Айседора очень ценила благородство Августина. Своей подруге Бернардине Зольд Фриц⁴ она сказала как-то, что он святой. Гус недавно ослеп, ему стало трудно работать, и его помощь, предложенная в такую минуту, требовала от него больших жертв.

Письма Айседоры Ирме из Германии звучат куда более отчаянно, чем те, которые она писала во время ужасных гастролей в Туркестане. Там, по крайней мере, с ней рядом были ее менеджер и пианист Мейчик, а также была надежда, что ее гастроли помогут школе. По всей вероятности, материальные трудности она переносила гораздо легче, чем душевное одиночество и невозможность работать, поскольку писала из Берлина: «Я готова покончить с собой… Я страшно одинока и отдала бы все, чтобы оказаться в этой «ужасной комнате» на Пречистенке»⁵.

В преподавании Айседора всегда находила утешение для себя. Она нуждалась в том, чтобы любить и отдавать, и ее педагогическая деятельность была способом отдавать, делиться любимыми вещами с детьми или людьми, о которых она заботилась. В ее семье обучение всегда было равносильно выражению любви. Ее мать учила своих детей музыке и литературе, маленькие Дунканы учились на предметах искусства, принадлежавших их отцу. И сколько бы раз Айседора ни любила, в ней всегда была сильная потребность учить и учиться у своего возлюбленного. Она и Крэг всегда обменивались своими литературными и художественными удачами, проверяя их друг на друге и черпая друг у друга идеи. То, что они делились впечатлениями о книгах, картинах, сценариях, стихотворениях и музыке было неотъемлемой и важной стороной их любви. Так же было и с Руммелем, и с Бауэром. Есенину она стремилась показать красоту Европы и Америки, а еще в большей степени стремилась сделать так, чтобы мир узнал его поэзию.

В течение своей жизни она часто сталкивалась с конфликтом, возникающим между любовью и искусством, как, например, когда она была вынуждена из соображений своей артистической карьеры уезжать на гастроли, покидая своего любимого. Когда же Айседора занималась преподаванием, любовь и искусство пребывали в гармонии. Занимаясь с детьми, она с большей легкостью переносила разлуку с Есениным, поскольку ее потребность любить была удовлетворена. Позже она призналась Шнейдеру, что пребывание в России было счастливейшим периодом ее жизни. В Германии она была лишена своей работы, ответственности за детей, общества своих единомышленников и оказалась лицом к лицу с равнодушной, а иногда и жестокой публикой.

Симпатизирующий ей, но беспощадный критик, посетивший концерты Айседоры в Блютнер-зале, высказал несколько предположений по поводу прохладного приема ее танцев в Берлине. Фред Хильденбрандт в «Берлинер тагеблатт» от 4 октября писал, что выступление началось позже, чем было объявлено, потому что «дирижер, который должен был выступать, пропал, его заменили другим, и у танцовщицы не было времени прорепетировать».

«После значительной задержки появилась женщина с сильно накрашенным лицом, тяжелая, громоздкая, полная, и начала медленно двигаться, молча, в ритме, потом все быстрее, широко раскинув поднятые руки…

Но нельзя не признать, что от этой женщины всегда веяло благородством и очарованием… все с удивлением наблюдали за легкими движениями этой тяжелой на вид женщины… И все те, кто сегодня пишет прекрасные главы об истории танца модерн… кто они такие? Наследники этой женщины… которая смогла донести всю прелесть танца в своих трогательных и прекрасных движениях и жестах».

После концерта она произнесла речь:

«Она просто, по-детски, с какой-то трогательной наивностью согласилась с теми недостатками, на которые ей указали. Да, Германия дала ей очень много. Да, она танцевала против Германии. Да, после войны она танцевала против Франции. Да, в Москве она нашла песню целого мира…»

К сожалению, она почувствовала потребность обсудить свои политические приверженности, вместо того чтобы сохранить дипломатичное молчание, и это немедленно подхватили газеты. В любом случае ей все равно пришлось бы говорить о своей московской школе, ради которой она и затеяла турне по Германии.

Тем временем ее финансовые дела шли все хуже и хуже. Жилец, снимавший ее дом в Париже на рю де ла Помп, Гордиев, по-прежнему не платил. Ее отношения с менеджерами не складывались. В одном из писем, уже упоминавшемся⁶, она описывала Ирме некоторые детали:

«Я здесь в этом ужасном городе сижу на мели. Я подписала три контракта, и трижды меня обманули. Последний — в связи с Ганновером. Когда пришло время выезжать туда, у агента не было денег на билет. Все они жулики.

Я не могу выбраться отсюда! Уже четыре недели мне не дают в отеле еды. Мой американский друг приносит мне кусочки ростбифа раз в день, но и у него кончаются деньги».

Одна из причин, по которой агенты позволяли себе поступать с Айседорой подобным образом, была та, что она поддерживала союзников во время войны, а также некоторое время жила в России, что делало ее с политической точки зрения персоной нон грата⁷. Разрешение на пребывание в Германии у нее практически истекло, а посольство России, не вдаваясь в объяснения, не выдавало ей российский паспорт⁸. Поскольку время поджимало, она была вынуждена соглашаться на любые контракты, которые ей предлагались, понимая, что если возникнут споры, то ей придется обращаться к враждебно настроенным по отношению к ней властям. Несмотря на охватившее ее отчаяние, Айседора все же, как обычно, не могла не отметить иронический аспект своего положения. «Все страны отказали мне в визе из-за моих «политических связей». А какие у меня политические связи? Где мои политические связи, хотела бы я знать». И в другом письме: «Я живу впроголодь… Смешно то, что последние слухи, дошедшие до меня, утверждают, будто я получаю огромные суммы от Советов».

Когда она пребывала в этом аду, к ней пришли два американских журналиста, Джорж Селдес из «Чикаго трибюн» и Сэм Спивак из «Нью-Йорк уолд»⁹, которые предложили танцовщице написать мемуары, которые они хотели печатать с продолжением в своих газетах. По словам Селдеса¹⁰, когда он приехал в отель к Айседоре, она находилась в состоянии глубокой депрессии и отказалась говорить о мемуарах, пока он не принес ей выпить. Селдес, помнивший о том, какой очаровательной Айседора была в юности, был потрясен ее нынешней внешностью — апатичная, непричесанная, толстая. Ей было сорок семь, но выглядела она значительно старше.

Она сказала, что находится буквально в петле. Ей нужно поехать во Францию, чтобы продать дом, а Франция не дает ей въездной визы, утверждая, что она большевичка. Поэтому ей придется продать свои любовные письма. Это все, что у нее осталось. Их продажа может «ударить по репутации сильных мира сего», но какое ей до этого дело? После того как она основала школу в России и после ее прощального турне по Америке она пришла к выводу, что у нее не осталось ни единого друга во всем мире.

Возможно, она опубликует книгу из своих писем. Книгу стоит писать, если она сумеет помочь другим людям. «Я хочу сказать правду о моих романах и о моем искусстве, ведь весь мир совершенно погряз во лжи».

Искусство, сказала она, не так уж необходимо людям. Необходима лишь любовь, возможность любить, как Христос и Будда. Ленин тоже любил людей. Но большинство любят только самих себя, свои идеи, свою власть, свое богатство. Ей стоит браться за написание книги, если она докажет людям, что они не умеют по-настоящему любить.

Любовь, лишенная эгоизма, крайне редка. Даже материнская любовь — «это любовь к собственным рукам и ногам, просто любовь к частице самой себя».

Ее любили многие мужчины, но теперь она понимает: то, что они называли «любовью», они испытывали и к бутылке виски. Они просто хотели обладать ею.

В Москве она видела, как маленькие дети спят на улице. Могут ли взрослые люди так обращаться с детьми, если в мире существует любовь? Она взяла этих детей в свою школу, но после смерти Ленина правительство больше не занималось ею. А страдающих, живущих в ужасных условиях детей она видела и в лондонском Ист-Энде. И пока где-то страдают дети, в мире не существует истинной любви.

Ее любили мужчины, но она по-настоящему любила только детей. Селдес, наверное, видел, как танцуют дети, проучившиеся всего год в ее школе.

Конечно, и эта любовь не лишена эгоизма. Она давала Айседоре почувствовать себя Богом, вдохновляющим детей, отвечающим за их жизни, слышащим овации публики, адресованные им, знающим, что они дарят зрителям любовь и возбуждение, в котором так нуждался мир.

Она не танцовщица, сказала Айседора своим посетителям. «Все, что я вижу в том, что люди называют танцем, ограничивается бесполезными передвижениями рук и ног». Она хотела показать новую форму жизни, дать детям жизненную цель, научить их существовать гармонично. Но на этой земле практически невозможно достигнуть идеала. Тогда зачем же жить?

Селдес, который все же хотел добиться от Айседоры подписания контракта с «Чикаго трибюн», пришел к ней еще два раза и обнаружил, что у нее появились сомнения в целесообразности этого проекта. Он уже опубликовал историю о намерении Айседоры продать ее любовные письма, и она тут же получила несколько угрожающих телеграмм. Танцовщица сказала Селдесу: «Я позвоню вам, если все же решусь это сделать»¹¹.

Она, однако, не позвонила, и через пару дней он сам зашел к ней. Селдес увидел Айседору, не имеющую ничего общего с той бесцветной, отчаявшейся женщиной, которую он видел недавно. Танцовщица была оживлена и полна энергии. Она перестала пить. Она собиралась сбросить вес. Она планировала провести зиму в Ницце, где собиралась открыть свой театр, и пригласила Селдеса на премьеру.

«А ваша книга, ваши письма?..»

«О, с этим все. Опубликовать мемуары сейчас? Вы что же думаете, я старуха?»

Эта удивительная перемена объяснялась, к удовлетворению Селдеса, весьма просто. Его друг рассказал ему, что после опубликования в его газете сообщения о том, что Айседора намеревается продать свои любовные письма, ей пришла телеграмма от некоего мужчины, в которой говорилось, «что она поступает глупо, поскольку это разрушит ее карьеру, что ей лучше вернуться к своему искусству. Он, если она пожелает, приобретет ей студию. И все пойдет прекрасно»¹².

Селдес предполагал, что один из любовников Айседоры, богатый человек, скорее всего Зингер, предложил заплатить ее долги и гарантировал ее следующее выступление в случае, если она откажется продавать свои любовные письма.

Это объяснение, однако, страдает некоторой неправдоподобностью. Если Зингер или кто-то из ее бывших богатых любовников действительно хотел помочь Айседоре в обмен на письма, он вряд ли стал бы торговаться из-за цены. И если бы он все же оказал такую помощь, то это сразу же сказалось бы на ее уровне жизни. Бережливость и экономия были не в духе ни Айседоры, ни Зингера¹³.

Еще труднее поверить в то, что она была способна на шантаж. Возможно, что, оказавшись в отчаянном положении, чувствуя, что ее бросили друзья, семья и любовники, она могла поговорить об опубликовании своих любовных писем и с удовольствием представить себе последствия такого поступка («нанести удар по репутации сильных мира сего»), но все же невозможно поверить в то, что Айседора действительно бы пошла на это, ведь для нее так мало значили деньги. Позже, находясь в таком же сложном материальном положении, она отказалась от своей доли наследства Есенина, сказав, что его мать и сестра нуждаются в деньгах больше, чем она.

Кроме того, весьма проблематично, что кто-то заплатил бы за письма и оставил бы их у Айседоры. Мы знаем, что они все еще были у нее, когда к ней в 1925 году приезжала актриса Лотти Йорска¹⁴.

Это не только неправдоподобно. Этого просто не было. Во время пребывания в Берлине, когда Селдес вел с ней переговоры по поводу покупки прав на ее мемуары, она встретила другого американского корреспондента — Исаака Дона Левина.

Левин был одним из ее немногих знакомых в Берлине, навещавших ее, чтобы поддержать ее дух, пока она ожидала въездной визы от нескольких стран. (Не имея паспорта и бумаг российского посольства, она была вынуждена танцевать в полицейском участке, чтобы они удостоверили ее личность.)¹⁵ Левин пытался отвлечь ее от забот, знакомя с людьми, к которым она проявляла интерес. Среди них были революционеры Александр Беркман и Эмма Голдман. Он настаивал, чтобы она начала писать мемуары, и выслушивал ее подробные рассказы о жизни в Москве, о ее педагогических опытах, о мужчинах, которых она любила. Она призналась ему, что по-настоящему любила Крэга, Зингера и Гарольда Бауэра. Достаточно любопытно то, что она не включала в это число Руммеля или Есенина, хотя все же упомянула позже их имена в разговоре с Мэри Дести, вместе с именами Крэга и Зингера¹⁶. Возможно, в 1924 году разрыв с Руммелем и Есениным был еще слишком болезненным для нее, поэтому она не хотела произносить их имена. О других же она сказала: «Они, может быть, и любили меня, но всегда возвращались к своим женам».

Одиночество, вспоминал Левин, сделало ее страшной собственницей, поэтому он мог понять, почему мужчины старались держаться от нее подальше. Но, несмотря на то что она очень пала духом, в ней оставалась доброта и непобедимая детскость и наивность, что было очень трогательно¹⁷.

Видя, что она живет впроголодь и прекрасно понимает, что ее карьера в Германии обречена, Левин обратился к французскому депутату от социалистов, Жану Лонгю, внуку Карла Маркса, который добился разрешения на въезд Айседоры во Францию¹⁶.

Но, прежде чем уехать из Берлина, Айседора должна была расплатиться с долгами. Левин заплатил за ее проживание в отеле и сопроводил ее в Париж. Там она поселилась в скромном отеле возле площади Этуаль, где стала вновь встречаться со старыми друзьями, обдумывая тем временем возможности получения денег для школы в Москве.