Айседора: Портрет женщины и актрисы

БОЛЬШОЕ ГОРЕ 1913–1914

Как обычно бывало с Айседорой, когда ее любовные отношения давали трещину, она полностью погружалась в ра-боту. В январе 1913 года она вместе с аккомпаниатором Хене Скином выехала на гастроли в Россию. Именно во время этого турне у нее начались галлюцинации, которые явились предвестниками ужасного события. Когда они ехали в отель, Айседора стала рассматривать сугробы по обочинам дороги, и внезапно они приняли весьма отчетливые очертания двух детских гробов, настолько очевидных для нее, что она в возбуждении указала на них Скину. Другое событие потрясло ее ночью в поезде. «Я явственно услышала «Похоронный марш» Шопена, звучавший в ночи, и у меня возникло видение, что оказало на меня столь сильное воздействие, что на следующий вечер я станцевала его так, как видела, без всякой репетиции!»¹ — хотя не в ее правилах было танцевать импровизацию на публике². (Этот танец, возникший в результате видения и исполнявшийся на музыку Шопена, она впоследствии включила в свой репертуар.) У нее появилось сильное предчувствие смерти: «…однажды перед выступлением я написала письмо, которое следовало «открыть в случае моей смерти», в нем содержалось мое завещание…»³

Будучи в России, она написала письма без даты архитектору Луи Сью из санкт-петербургского отеля «Астория». Она подружилась со Сью во время подготовки к строительству ее театра. Он был свидетелем ужасной ссоры между Зингером, Батаем и Айседорой. И хотя она привела к краху проекта театра, в котором он был весьма заинтересован, Сью и Айседора остались близкими друзьями.

Она писала:

«Дорогой друг,

спасибо за ваше теплое письмо. Я здесь очень несчастна, очень одинока при температуре десять градусов ниже нуля.

Огромный «успех», но это не означает счастье!

Я очень много работала и страшно устала. Я уезжаю завтра, после заключительного концерта, в Берлин, где выступаю 10, 12, 14 марта, а потом надеюсь вернуться в Париж! Какое счастье, что я увижу Патрика и Дидру, я так соскучилась по дому.

Я живу здесь как монахиня, за исключением моментов экзальтации и экстаза, все очень грустно. Парис в Египте и не отвечает на мои письма.

Я пытаюсь организовать три прощальных выступления в «Трокадеро» перед отъездом в Северную Америку, потому что здесь очень холодно, нет ни тепла, ни духов, ни любви. Я страшно одинока. Когда же снова придет весна? Моя душа сохнет.

До свидания, иссушенная Айседора.

Передайте привет нашим друзьям, если увидите, и особенно Полю Пуаре»⁴.

Она немного успокоилась, когда встретилась со своими детьми в Берлине, куда они приехали с шотландской гувернанткой. Все вместе они отправились назад в Париж, в дом Айседоры.

Дидре в этот момент было уже шесть с половиной лет, а Патрику около трех. Айседора была связана со своими детьми не только узами крови, но и узами искусства. С самых ранних лет они выказывали недюжинные способности в музыке и танцах, и Айседора наблюдала за их ростом и развитием с удовлетворением художника, равно как и матери, гордой их красотой, умом и любящими сердцами.

Однако даже в счастливой обстановке своего дома она продолжала страдать ужасными видениями. «Каждую ночь, входя в свою студию, я видела трех летающих черных птиц. Я была так напугана этими галлюцинациями, что обратилась к доктору Р. Б. Он сказал, что это нервы, и дал успокаивающее»⁵. Ее гость, недавно обращенный в католическую веру, был очень взволнован ее рассказом об этих постоянных галлюцинациях. Он тайком прошел в детскую комнату и окрестил малышей. Этим гостем был лорд Альфред Дуглас, друг Оскара Уайльда⁶.

Последовав совету доктора отдохнуть за городом, Айседора отвезла детей и гувернантку в Версаль. Смена обстановки оказала желаемый эффект. После ночи, проведенной там, она проснулась с ощущением свежести и счастья. Ее настроение еще улучшилось, когда на следующий день позвонил вернувшийся в Париж Зингер и пригласил ее с детьми на ленч в городе. Ленч прошел прекрасно. Зингер был очень рад увидеть своего маленького сына и Дидру. Все прежние недоразумения были забыты, и бывшие любовники принялись с воодушевлением строить планы на будущее. После ленча они расстались — она отправилась на репетицию, он — в Салон юмористов, а Дидра, Патрик и гувернантка поехали назад в Версаль. На обратной дороге их автомобиль заглох, и шофер Поль Морверан⁷ вышел, чтобы проверить мотор. Внезапно он услышал, как мотор завелся, и тяжелый автомобиль стал задом катиться по направлению к Сене. Шофер бросился к дверце, но не смог открыть ее — ручка выскользнула из пальцев. Машина накренилась и вместе с тремя пассажирами сползла в реку.

У места, где машина погрузилась в воду, тут же собралась небольшая толпа, привлеченная криками шофера. Двое мужчин пытались открыть дверцу машины, но она не поддавалась из-за хлынувшей внутрь воды. Некий мистер Сайер хотел было нырнуть в Сену, чтобы попытаться освободить пассажиров, но был остановлен полицией. Когда машину наконец подняли из реки, оба ребенка и их гувернантка, Анни Сим, были мертвы.

Страшная обязанность сообщить об этом Айседоре легла на Зингера⁸. Она не плакала. Те, кто был рядом с ней, говорили, что она лишь стремилась облегчить их горе, успокаивая Зингера, свою сестру и братьев, доктора, который не мог воскресить детей, и друзей, пришедших выразить ей соболезнования. Ее друзья чем могли пытались услужить ей. Гастон Колметт, издатель «Ле Фигаро», использовал все свое влияние, чтобы ей разрешили получить тела детей из морга. Студенты Высшей школы изящных искусств выразили свое сочувствие, покрыв деревья и кусты в ее саду белыми цветами. Скульптор Поль Бурдель со слезами на глазах бросился на колени перед Айседорой: «Она посмотрела на меня, как могла бы посмотреть Богоматерь. Весь день к ней приходили разные люди, и она, казалось, пыталась их всех утешить… Она находилась в каком-то невероятно возвышенном состоянии, как будто на нее снизошел истинный смысл сострадания, и она жалела весь мир. Честно говоря, те, кто видел Айседору в тот момент, поняли, каким великим существом она была»⁹.

Несмотря на свое горе, она не забыла походатайствовать перед прокурором за несчастного шофера, которого задержала полиция. «Он — отец, и я должна знать, что он вернулся в семью, тогда только я смогу в какой-то степени успокоиться»¹⁰.

Это состояние возбуждения поддерживало ее в течение всей церемонии похорон (по несчастной случайности ее впустили в подвал крематория, и три гроба сжигали у нее на глазах) и во время ее последующего посещения Зингера в больнице. «Лоэнгрин заболел немедленно после трагедии и попал в больницу доктора Дуайена… Айседора, стоя у его изголовья, пыталась в присущей ей мягкой манере успокоить его»".

После похорон граф Гарри Кесслер, который являлся покровителем Крэга в Германии, а в то время был в Париже, написал Крэгу:

«В студии Айседоры состоялась самая трогательная церемония, на какой я когда-либо бывал. Ничего, кроме изысканной музыки Грига. Потом отрывок из Моцарта, в котором, казалось, были слышны легкие детские шаги по мягкой траве и цветам, и, наконец, траурная, бесконечно трогательная мелодия Баха. Я думал, что у меня разорвется сердце. Бедняжка Айседора держалась безукоризненно. Она молилась, стоя на коленях на балконе, отгороженная своими братьями и сестрой. Потом гробы пронесли через сад, усыпанный белыми маргаритками и жасмином, и поставили на белые катафалки, запряженные белыми лошадями. Все безупречно с точки зрения вкуса и строгости, и ее брат сказал мне, что она прекрасно держится, и другие, видевшие ее все это время, подтвердили, что она просто героиня — успокаивала остальных, говоря: «Смерти нет». Все в Париже тронуты до глубины души»¹².

Ее семья, вначале восхищавшаяся самообладанием Айседоры, потом забеспокоилась, понимая, что если она не даст выход своему горю, то может сойти с ума. Августин, отдавая себе отчет, что такая встреча будет ужасной для его сестры, но все же полный решимости помочь ей обрести душевное спокойствие, в отчаянье послал за ее маленькими ученицами, которые как раз возвращались в Дармштадт. При виде детей Айседора наконец разрыдалась. Она обнимала и целовала девочек без конца¹³.

В ее отсутствие в студию потоком шли письма соболезнования. Большинство из них она не смогла читать, но среди прочих было два письма от Гордона Крэга, которые она хранила потом всю жизнь. В одном из них было написано:

«Айседора, дорогая…

Я никогда ничего не смогу тебе сказать. Это странная вещь, но, когда я начинаю думать о тебе или говорить с тобой, я чувствую, что это не нужно, как если бы я стал говорить сам с собой. И это чувство усиливается. А так как я человек, которого буквально все, что не касается меня самого, сводит с ума, то я перестаю что-либо понимать.

Намек на меня самого — если я решусь разворошить старое — это может убить меня.

Я увидел себя со стороны (и лучше не смотреть на это): я — это мешок с опилками с головой на одном конце и двумя слабыми ножками — на другом и так далее…

Я чувствую себя вне себя самого, поддерживаю сам себя под руки или за волосы, сохраняю некоторые силы, чтобы сделать какие-то серьезные и нужные вещи, а сделав их, уйти.

Моя жизнь странная, как и твоя, и ты тоже странная, но не для меня.

И, моя дорогая, я знаю, как ты можешь страдать, улыбаясь при этом, знаю твои слабости — маленькой, дорогой маленькой дурочки.

А я — большой дурак, увидел тебя. Я знаю твою силу… Ведь только я могу почувствовать вкус силы, увидев твою.

Никогда еще не было никого слабее или сильнее тебя, может быть, лишь Гекуба…

Мое сердце часто рвалось при виде твоей слабости (рвалось на большие куски, которые ты не замечала, потому что я, как и ты, никогда не показывал этого), мое сердце часто трепетало от ужаса при виде твоей силы. Ведь твое и мое сердца — это одно сердце, и оно совершенно непостижимо.

Я хочу быть с тобой — нужно было сказать лишь это, а я пишу так много… И я с тобой, ведь я — это ты, что можно сказать еще…

Давай не жалеть ни о чем. Ты и я — одиноки, и это главное. И не так уж важно, как много людей было рядом с нами или еще будет — ты и я должны быть одиноки.

Наш секрет. Целую твое сердце»¹⁴.

Внутри письма был маленький конверт, а в нем — засушенный букетик цветов и записка:

«Айседора,

нужно многое сделать.

1913 г. Т.».

Елена Мео тоже написала Айседоре. Елена была матерью двух детей Крэга — Нелли и Тедди — и жила вместе с Тедом с сентября 1908 года¹⁵, хотя в то время находилась в Лондоне. Как бы она ни ревновала в прошлом Крэга к Айседоре, все померкло перед горем, постигшим танцовщицу. Айседора получила два письма от Елены на плохом английском. Во втором, датированном 19 июня 1913 года, та писала, в частности:

«Я испытываю к вам огромную симпатию, поэтому очень опечалена постигшим вас горем, таким огромным, что все слова звучат глупо. Бедная малышка Дидра, не думайте ни секунды, что я так ничтожна и ограниченна, что могла не любить ее, и малыш Патрик, дорогие дети, ведь я могла бы любить их обоих. Если бы вы приехали в Лондон, я смогла бы навестить вас и, быть может, помочь вам перенести вашу утрату. Я тоже много страдала и очень хорошо понимаю вас. Позволите ли вы помочь вам чем-нибудь, если мы когда-нибудь встретимся? В одном из писем Теду вы просите нашу фотографию. Я посылаю вам наш снимок, сделанный в деревне.

Сейчас я делаю кое-какую работу для Теда и пробуду здесь еще месяц, прежде чем поеду к нему. Если вы все же приедете в Лондон, зайдите ко мне. Ваше горе самое большое из того, что можно себе представить, но постарайтесь держаться и быть сильной.

Елена Крэг»¹⁶.

Желая выразить признательность людям, написавшим ей, Айседора отправила коротенькое послание в газеты: «Мои друзья помогли мне понять, что единственное может успокоить меня. Это то, что все мужчины — мои братья, а женщины — сестры, а все дети на земле — мои дети»¹⁷.

Когда Айседора закончила все необходимые формальности, силы покинули ее, и она впала в состояние безысходной тоски. С целью хотя бы как-то отвлечь ее, Раймонд Дункан настоял, чтобы она присоединилась к нему и его жене, гречанке по имени Пенелопа. Они уезжали на работу в Албанию в числе беженцев, потерявших кров в только что закончившейся турецко-балканской войне. Айседора согласилась и выехала навстречу к ним в сопровождении Августина и Элизабет Дункан.

Она прервала свою поездку по острову Корфу, где и написала ответ Елене:

«Дорогая,

как хорошо с вашей стороны написать мне. Ваши оба письма пришли одновременно, первое задержалось по вине тех, кто вскрывает письма. Да, я всегда думала о вас как о «Нелли», а думала я о вас часто. Когда-нибудь, когда мы встретимся, я расскажу вам об этом — писать на эту тему я не могу.

Я гуляю со своим братом в горах, прохожу в день пятьдесят миль и ночую под звездами, чтобы прийти в себя, ведь всегда лучше, если на тебя сверху смотрят звезды, а не потолок комнаты. Мы были в нескольких деревнях, сожженных турками: бедные люди, у которых уничтожены их дома и все имущество, и если им не помогут, они умрут от нищеты и голода. Я пытаюсь организовать какое-нибудь прибежище для детей, мы вернемся туда на следующей неделе. У этих несчастных маленьких детей такие грустные глаза, а их несчастные матери ничего не могут сделать для них…

Мне очень понравились фотографии, которые вы прислали: в повороте головы вашего малыша есть что-то от Дидры. Как бы ей понравилось играть с вашими детьми. Она была такая веселая и шумная, а Патрик — такой малыш, а уже везде ходил за ней. Однажды утром она пришла ко мне в матросском костюмчике и сказала: «Мама, я сегодня не Дидра, я сегодня Джек». Она была такая — сильная и озорная, как мальчишка, и, только когда танцевала, становилась похожей на маленькую фею. Да, вы бы полюбили ее, как я люблю ваших детей, ведь что может быть лучше на земле, чем любовь к детям, своим или чужим, даже в глазах тех маленьких, чумазых, голодных детей есть некая божественность, которая была у Дидры и Патрика. Что же до меня, то я чувствую, что умерла вместе с ними. От меня осталась лишь жалкая тень, и что мне делать, я не знаю. Вся моя жизнь окончена, и работа тоже, ведь как я смогу снова танцевать, как смогу протягивать руки кроме как в отчаянье. Если бы только я была вместе с ними, но гувернантка заняла мое место. Как славно с вашей стороны говорить, что вы смогли бы успокоить меня, и единственное, что сможет меня успокоить, это любовь с вашей стороны, со стороны Теда и ваших крошек. Да, я принимаю руку, которую вы так великодушно протянули мне, и нежно целую ее. Люблю вас и благословляю. Я обязательно приеду к вам, если только смогу, а если нет — то буду ощущать вас рядом.

Айседора»¹⁸.

С виллы Сан-Стефано на Корфу Айседора 23 июня ответила на вопрос Крэга:

«Дорогой Тед.

Да, Нелли написала мне, но ее первое письмо задержалось с сотнями других, и я получила его только два дня назад вместе со вторым — как это прекрасно и великодушно с ее стороны — и тут же ответила.

Я не знаю цели войны, но помощь этим несчастным и обездоленным позволяет мне не умереть от одиночества и отчаяния, а потом, мне кажется, что Патрику и Дидре хотелось бы видеть этих крошек поющими и сытыми. Кто знает, может быть, среди тех, кого мы спасли, есть возвышенные души, о которых мы узнаем впоследствии. Что я могу еще делать, ведь моя работа доставляет мне ужасную боль, даже сама мысль о ней. Вся моя жизнь похожа на разбившийся о скалы корабль, и нет надежды вновь отправиться в плаванье¹⁹. Моя бедная голова совсем не работает, трудно писать даже тебе — дорогой, прекрасной душе, создающей тот единственный мир, в котором стоит жить, мир воображаемый. Этот так называемый реальный мир синоним пытки, и если бы не воображение, то наступил бы сущий ад. Ты распахиваешь дверь и освобождаешь бедные души из этого кошмара реальности, позволяешь им подняться из «нашей» жизни в ту единственную, где душа способна парить, свободная от этого отвратительного, страшного сна, именуемого реальность. Ведь это просто дурной сон, мираж, а ты находишь единственную истину, лишенную притворства. Я знаю, что все это лишь иллюзии. Люди не могут утонуть в воде, как не могут погибнуть от голода, они не рождаются и не умирают. Все это и извечную правду можно оценить лишь через такие возвышенные души, как Фидий, Микеланджело, Рембрандт, Бах, Бетховен и другие, и через себя самого. Только это имеет значение, все остальное кажущееся, иллюзорное, я знаю это, а ты? А сейчас мое бедное тело сотрясается от рыданий, а мозг затуманен. Я вижу только Дидру и Патрика, прыгающих и танцующих, а потом лежащих там во всем белом, спокойных и холодных, и меня пронзает мысль: «Что это значит?» Я знаю, что все — иллюзии, но Прекрасное духовное начало существует повсюду, и ему не нужно никакого земного выражения. Наша задача выразить это духовное начало в вечных образах, осветить души других, но я разорвана на куски и истекаю кровью. Надеюсь, что увижу тебя хоть на несколько мгновений. Благословляю тебя.

Айседора.

Получила ли твоя дорогая мама мое письмо?»²⁰ На Корфу Айседора заболела и целыми днями сидела или лежала без движения, терзаемая отчаянием и безысходностью. Однако даже испытывая такие муки, она глазом художника подмечала особенности своего состояния: «Когда неожиданно приходит настоящее горе, то нет сил. ни на жесты, ни на какие-нибудь проявления»²¹. Она вспомнит об этом позже, когда будет пытаться передать своим искусством состояние горя.

Перебирая в памяти подробности того ужасного дня, она написала своему другу Жоржу Мореверу:

«Я здесь одна, со мной только брат и Элизабет. Мы живем на очень уединенной вилле, окруженной оливковыми деревьями, возле моря. Я знаю, что умерла вместе с детьми. Я не узнаю того, что осталось. Я всегда знала, что мои дети были лучшей частью моей жизни, всей радостью, силой, вдохновением моего искусства. А теперь я чувствую, что моя жизнь и мое искусство умерли вместе с ними.

Если я и буду существовать дальше, то это будет другой человек, возможно добрее. Но я никогда больше не стану танцевать.

Каждое утро, очень рано, Дидра и Патрик приходили ко мне в комнату, напевая и танцуя… Только в то последнее утро я услышала, что Патрик плачет. Я пошла в их комнату. Малыш был очень грустным и не хотел завтракать. Я взяла его на руки и успокоила. Потом он согласился поесть. Он только научился говорить и сказал: «Хлеб и масло, мама, хлеб и масло». А потом мы смеялись и играли вместе. А потом я предложила прокатиться на автомобиле… Мы поехали в Версаль, затем в Париж. А после завтрака я посадила их в машину и отправила назад вместе с гувернанткой. Я поцеловала их, а они помахали мне своими маленькими ручками… А потом я в шутку поцеловала Дидру в губки через стекло. Стекло было холодным, и у меня вдруг появилось мрачное предчувствие, но автомобиль уже уехал… А через несколько минут они все уже были мертвы… Я увидела Смерть в первый раз… Когда их отдали мне и я целовала их, мне вспомнилось, каким холодным было стекло. Это был словно поцелуй Смерти…

А теперь я изо всех сил борюсь сама с собой, но все еще вижу их сидящими в автомобиле… Я должна жить ради тех, кто любит меня, но это слишком ужасная пытка. Что же мне делать?..»²²

В Париже необходимость успокоить тех, кто был рядом с ней, придавала ей силы преодолеть собственные страдания. Но вдалеке от людей то, как она держалась, не имело значения. И она не имела ни для кого значения. Она пришла к страшному выводу, что, как бы стойко она ни переносила свое горе, это никак не касается ее детей. Никакие ее действия не трогали их больше. И для ее страданий не было определено никакого предела. Она не могла сказать себе, что если ей удастся преодолеть боль хоть на миг, то она наконец прекратится вовсе. Эта боль придет к концу только вместе с окончанием ее жизни. Айседоре было тридцать шесть лет, и у нее не осталось ничего, ради чего ей стоило бы жить. Даже для ее натуры, привыкшей преодолевать любые опасности, бороться с любыми трудностями, последняя потеря была слишком огромной. Если бы у нее был муж, который разделил бы с ней это горе, то она бы собрала последние силы, чтобы утешить его. Но хотя Зингер и Крэг очень сочувствовали ей, у них были другие занятия, на которые они могли отвлечься: Зингер был женатым человеком, Крэг, который воссоединился с Еленой в 1908 году, имел от нее маленьких мальчика и девочку, а также еще пятерых детей. Айседора родила своих детей в одиночестве, теперь она должна была одна пережить их смерть.

Она написала Луи Сью с виллы Сан-Стефано на Корфу 14 мая:

«Дорогой друг,

мы живем на вилле, которая выходит на море, совершенно изолированно от всего мира. Здесь можно пройти мили среди оливковых деревьев и никого не встретить.

Я прочитала последнее произведение Метерлинка о смерти. Я все время пытаюсь изнурять себя длительными прогулками, но приходит ночь, и я уже не могу больше читать и думать, и тогда начинается настоящая пытка. Странно то, что мое тело еще живо, хотя я пью только молоко. Оно полностью подчиняется мне, и я только становлюсь сильнее. Если бы я заболела, это принесло бы мне облегчение.

Я хотела бы поехать в Эпирус, помочь несчастным, но Парис, который поначалу загорелся этой идеей, теперь не позволяет мне сделать это. Он сейчас в Лондоне.

Мой младший брат Раймонд с Пенелопой отправился в Эпирус пешком, без ничего. Они направились к Янине, какая смелость! Они сказали мне, что вернутся через неделю и расскажут об истинном положении в стране и с людьми, а потом, если это будет возможно, мы начнем собирать пожертвования, чтобы помочь людям. Что вы думаете об этом? Говорят, там тысячи семей умирают от голода. Я думала, что могла бы отправиться туда и сделать что-нибудь для детей. Если приедет Парис, это будет проще, но даже в одиночестве я могу что-то сделать. Говорят, что это новая страна, удивительная, я даже мечтала об открытии там большой школы, артистической колонии…

Я с нетерпением жду возвращения Раймонда. Я напишу вам. Мне бы так хотелось, вместо того чтобы писать эти глупые слова на моем плохом французском, описать вам вид из моего окна — необозримое морское пространство, а на том берегу я вижу горы, парящие между небом и землей, как видение земли обетованной… Иногда, глядя на них, я думаю, что, может быть, умерла вместе с моими детьми и уже в Раю, и я чувствую, что они возле меня, а потом снова наступают жестокие страдания: мои глаза никогда не увидят их, мои руки не коснутся их. Я опять вижу моих малышей, машущих мне руками, автомобиль, уезжающий вдаль, и мне хочется кричать. Все мое существо страдает, и душа не стоит в стороне, глядя на это с удивлением.

Напишите мне, мне будет приятно, я часто думаю о вас. Все, что я знаю о вас, хорошее и приятное.

Благословляю вас и вашу работу.

Айседора»²³.

В Англии у Зингера, который все еще не мог оправиться от шока, вызванного гибелью детей, было предчувствие, что Айседора умирает. Он бросился из Лондона на Корфу, чтобы быть рядом с ней, и это вызвало у нее прилив нежных чувств. «У меня появилась надежда, — писала она позже, — что этот спонтанный жест любви сможет заглушить прошлые страдания и в моей груди что-то шевельнется и что мои дети вернутся ко мне, чтобы успокоить меня на земле»²⁴. По словам Луи Сью²⁵, Айседора попросила Париса подарить ей ребенка, но эта просьба привела Зингера в ярость. Он посчитал ее слишком фривольной и неуместной, а может быть, он решил, что расценить это таким образом будет менее болезненно. Как поняла Айседора, ее «постоянная острая тоска и скорбь были слишком обременительны для него», и однажды он вдруг уехал.

Тогда Айседоре стало ясно, что если она выжила, то должна начать работать («Айседора, нужно многое сделать»), и, собрав волю в кулак, она поехала в поселение для беженцев, где был Раймонд.

В Санта-Каранта, в провинции Эпирус, ее глазам предстала картина бесконечных несчастий. Семьи, чье жилье и имущество сгорели, жили в соломенных хижинах и готовили скудную еду на улице. Но Раймонд начинал вносить некоторый порядок в этот неустроенный быт. У него была отвага и напористость, как у сестры, а в дополнение к этому и дар организатора. Ему удалось, не имея никакого опыта и знаний, подготовить такой грандиозный проект, что ни одно правительство не рисковало брать его выполнение на себя. Он решил, что лучшей помощью пострадавшим будет не просто снабжение их продовольствием, а поставки необходимых инструментов и материалов, чтобы беженцы могли самостоятельно изготовлять все необходимое для себя. Репортеру, который приехал в поселение 8 июля, Айседора дала объяснения:

«Раймонд купил необработанную шерсть в мешках на Корфу и привез ее в Санта-Каранта, где раздал ее сотням женщин, которые сами пришли к нему, узнав в чем дело. Ручные веретена были розданы даже детям, и вскоре все в округе занялись изготовлением грубой нити.

Потом мой брат заплатил этим женщинам законную зарплату, а шерсть в мотках тут же послал в Лондон и продал, получив неплохой доход, и снова отправился за необработанной шерстью. Раз в день этих голодающих женщин кормили очень хорошим обедом. С ними приходило такое количество детей, что вскоре стало очевидным, что ситуация требует организации школы. Послали за плотниками и мастером по изготовлению палаток. Плотники сделали скамьи и парты, а мастер научил женщин строить палатки…

И вскоре на холме появился… палаточный городок. Объективно говоря, наши усилия должны иметь большую ценность для этой прекрасной, но нецивилизованной страны, где нет школ и где жестокие турки сожгли все деревни и посевы, встретившиеся на их пути. Мой брат и я были, по крайней мере, в сорока таких деревнях, где в настоящее время женщины и дети лишены еды и всего необходимого для жизни… С другой стороны, мы увидели всеобщую искреннюю радость от того, что турецкое иго наконец кончилось»²⁶.

В своем «Обращении к детям Эпируса» Айседора пишет:

«…страна была красива странной, дикой красотой, с грандиозными и величественными очертаниями гор и таинственной атмосферой засушливых равнин, которые, казалось, все время чего-то ожидают. У путешественника создавалось впечатление, что где-то вдали от нашего мира он изучает неизвестную планету…

И тем не менее на этих покрытых жидкой грязью склонах гор храбрые люди одержали победу над неприступной природой: они соорудили жилища, сливающиеся по цвету со скалами, высоко в горах, чтобы до них не мог дойти дым пожарищ, поднимавшийся из долин после варварских набегов…»

Дунканы жили в палатке на скалистом албанском берегу и каждое утро перед началом трудового дня шли купаться. Иногда, когда Айседора ходила раздавать провиант, она вымокала до нитки из-за постоянных гроз. В таких случаях она вспоминала, что в древние времена этот дикий край был жертвенником для Зевса-громовержца. Неистовство природы приятно возбуждало ее и даже успокаивало. Она коротко остригла свои поседевшие волосы и выбросила их в море²⁷.

После нескольких недель кризиса ее здоровье начало поправляться, а вместе с этим возрождалась ее былая активность. В середине августа она вернулась в Париж, чтобы собрать пожертвования для лагеря беженцев, намереваясь вернуться в Эпирус в сентябре. Будучи во Франции, она опубликовала несколько брошюр, призывая к пожертвованиям и предлагая на продажу шерстяные ковры и одеяла, изготовленные беженцами. Она также написала своему нью-йоркскому менеджеру Фицхью У. Хенселу (из «Хенсел и Джонс») с просьбой опровергнуть сообщения, что она собирается в короткое турне по Южной Америке. В письме, посланном из дома на рю Шово, 68, 18 августа 1913 года, она писала:

«Я… буду вам крайне признательна, если вы развеете слухи, которые кажутся мне бесконечно шокирующими. Мне кажется, что если бы я сейчас могла думать о танце, то это было бы преступлением против самой жизни, а также против того ужасного урока смерти, который я пытаюсь осмыслить в одиночестве. Пройдет еще много времени, прежде чем я смогу даже просто думать о моей работе, и мне страшно представить себе, что мои друзья в Америке, которые меня любят и которых люблю я, будут считать, прочитав газеты, что я танцую в Южной Америке»²⁸.

Вернувшись в Албанию, Айседора приняла участие в работе лагеря, но вскоре осознала тщетность своих попыток помочь восстановлению сожженных деревень. Кроме того, у нее возникла настоящая потребность увидеть что-нибудь кроме нищеты, и поэтому, убедив свою невестку Пенелопу отдохнуть вместе с ней, она отправилась в Константинополь, где ей удалось спасти жизнь молодого человека, собиравшегося совершить самоубийство, соединив его с возлюбленной²⁹. Но телеграмма от Раймонда заставила женщин прервать свой отдых. Поспешив назад в Санта-Каранта, они обнаружили, что он и его сын Меналкас больны лихорадкой. Раймонд отказался прекратить свою работу, а Пенелопа не могла оставить его одного, так что Айседора, беспокойная и одинокая, отправилась путешествовать сама³⁰.

Так начались месяцы скитаний: в Швейцарию с Августином, назад в пустой парижский дом, который без детей выглядел необитаемым, в Италию, где она ненадолго увиделась с Крэгом. В «Моей жизни» она пишет, что проезжала через Флоренцию, но не стала встречаться с Тедом, поскольку он недавно женился и ей не хотелось создавать неловкую ситуацию. (Крэг, конечно, не женился. Возможно, Айседора просто не хотела видеть его вместе с Еленой.) То, что она не захотела встретиться с ним ранее, на ее пути в Санта-Каранта, видно из ее письма от 17 ноября 1913 года. А позже, той же осенью во Флоренции, они все же виделись, две записки, написанные Айседорой, подтверждают это. Подтверждает это и Крэг, сделавший пометку в своем экземпляре «Моей жизни»: «Да, мы встретились. Но ты хотела быть слабой, а не сильной. Да, я помню, ты все еще думала о себе, а не об идее». (Это кажется довольно жестоким суждением, имея в виду работу Айседоры в Санта-Каранта.) Именно в это время Крэг в своем письме (возможно, неотосланном), датированном 2 сентября 1913 года, написал:

«И снова я хочу тебе помочь, а ты не хочешь, чтобы тебе помогали. Ни руки, ни губы, ни глаза, ни что, до чего можно дотронуться, не сможет удовлетворить твой голод, а сможет лишь одна вещь, которой у тебя нет. Может быть, позже?..» Что это было, чего не имела Айседора? Работа? Дружба? Может быть, она хотела еще ребенка от Крэга? Этим можно объяснить его ярость, когда он прочел в ее мемуарах о рождении ее третьего, недолго прожившего, ребенка: «Я прошептала: «Кто ты, Дидра или Патрик? Ты вернулся ко мне». Крэг так откомментировал это в своем экземпляре: «Полнейшее идиотство — переносить на новую жизнь свои обиды на прежнюю!»

Ее подруга Элеонора Дузе узнала о местонахождении Айседоры и пригласила навестить ее. Элеонора попыталась заразить ее своей кипящей энергией, но Айседора все еще была подвержена приступам самоуничижительных духовных страданий. Однажды, гуляя по берегу, она увидела перед собой прыгающих Дидру и Патрика. Она бросилась к ним, но дети исчезли в водяных брызгах, и Айседора, испугавшись, что сходит с ума, упала на землю и громко закричала.

Внезапно она почувствовала, что кто-то дотронулся до ее головы. Она взглянула вверх и увидела молодого человека, склонившегося над ней. «Я могу вам чем-нибудь помочь?»

В отчаянье Айседора ответила: «Да, спасите меня. Спасите больше чем мою жизнь, спасите мой рассудок. Подарите мне ребенка».

Их связь была коротка, потому что молодой итальянец был помолвлен. Когда он порвал с ней и вернулся к невесте, Айседора не сердилась на него. Напротив, она была благодарна ему за его любовь, потому что она снова была беременна и верила, что новый ребенок будет Дидрой или Патриком, вернувшимся в ее объятия³².

Она рассказала о своей беременности Элеоноре, которая очень расстроилась. Полная мрач-ных предчувствий относительно Айседоры, Дузе излила свое беспокойство и свое восхищение Айседорой в письме к их общему другу Люне-По:

«Она говорит мне, что ее маленький мальчик и девочка… вернулись в дом. Они держались за руки, и с ними был ребенок, не знакомый со Смертью, который улыбался своей матери…

Она, эта мать, говорила об этом бесконечно, и ее печаль была мирной, тихой и… сдержанной.

Быть со своими двумя детьми по ту сторону жизни, видеть их взявшимися за руки, улыбающимися и мертвыми! А потом вновь увидеть их живыми!.. Какая смелость, какая сила, какое безрассудство, какая гордость, какая печаль, какое заблуждение, какое удивительное сердце!..

Это удивительное и опасное существо не хочет понимать, что все непоправимо! Ее благородство столь же велико, как и ее галлюцинации.

«Непоправимость» тем не менее не влияет на тонус ее жизни, нет — она просто не замечает ее и хочет вновь броситься в жизнь, истекающую кровью… и увидеть снова… Что? — улыбку мертвого ребенка в другой улыбке другого ребенка, который будет у нее!

Извини, мой друг, за мою мелочность, но я ничего не могу понять в этом желании, в этом безумии, в этом высшем здравом смысле.

На стороне Айседоры Дункан Высшие Силы — значительнее, чем сама жизнь…»³³

Как-то в Виареджио Айседора вдруг захотела станцевать для Дузе адажио из «Патетической» Бетховена. Впервые она танцевала после катастрофы, и в благодарность старшая подруга обняла ее:

«Айседора, что ты здесь делаешь? Ты должна вернуться в свое искусство. В этом твое единственное спасение».

Когда Элеонора на зиму покинула Виареджио, Айседора переехала в итальянскую столицу. «Я провела Рождество в Риме. Оно было грустным, но я сказала себе: ничего, ведь я не в могиле и не в сумасшедшем доме — я здесь»³⁴.

Ее аккомпаниатор, преданный Хене Скин, приехал в Рим вместе с ней, а еще один ее друг, поэт Габриэле д'Аннунцио, часто навещал ее или оставлял ей в отеле коротенькие записки, чтобы она не чувствовала себя одинокой.

«Рим — прекрасный город для страдающей души. Больше всего мне нравится бродить по Аппиевой дороге рано утром между длинными рядами телег с вином, приехавшими из Фраскати, со спящими в них возницами, похожими на уставших фавнов, которые притулились к винным бочонкам. Тогда мне кажется, что времени не существует. А я — призрак, бродящий по Аппиевой дороге тысячи лет, а надо мной простираются необозримые пространства Кампаньи и рафаэлевский небосвод»³⁵.

От Италии и от печали ее отвлекла телеграмма Зингера, умолявшего ее вернуться в Париж и к своему искусству. Он снял для нее номер в «Крийоне». Приехав туда, она рассказала ему обо всем, что случилось после того, как он покинул ее, — о жизни среди беженцев, о ее путешествиях и ее отчаянье. Она рассказала и об эпизоде в Виареджио, и о ребенке, которого она ждала. После некоторой паузы Зингер сказал ей, что купил отель в Бельвю с садами и террасой с видом на Париж. Он отдавал ей этот отель под школу. Не смогла бы она отложить в сторону все свои личные переживания и хотя бы на время заняться только своей работой? Она ответила согласием³⁶.

Вскоре здание переоборудовали, отобрали пятьдесят самых талантливых претенденток, а из первой школы Айседоры приехали шесть старших девочек, чтобы помочь ей в обучении. Со стороны Элизабет было весьма благородно отпустить этих девочек, ведь они были лучшими ученицами ее школы, но старшая сестра великодушно сказала: «Здесь они обучились всему, чему могли. Если же они действительно хотят стать актрисами, они должны уехать к Айседоре»³⁷. Теперь Айседора вся ушла в преподавание, и через короткое время ее ученицы достигли таких успехов, что школа стала местом, где художники и скульпторы черпали вдохновение в живости и грациозности молодых танцовщиц³⁸.

В Бельвю также бывали друзья Айседоры: Муне-Сюлли, Сесиль Сорель, д'Аннунцио, Дузе и Эллен Терри.

Сад Айседоры располагался рядом с садом стареющего Родена. «Часто здесь в сумерках эти два необыкновенных и вызывающих восхищение человека гуляли одни, без своих гостей»³⁹. Роден давно уже восхищался Айседорой, но теперь восхищение силой ее духа переросло в благоговение перед ней. Позднее он признался Мэри Фэнтон Робертс: «Айседора Дункан — величайшая из женщин, которых я знал, и ее искусство вдохновляло мою работу гораздо больше, чем что-либо другое. Иногда я думаю, что она величайшая из женщин, которых знал мир»⁴⁰.

Шло лето 1914 года, все вокруг были взбудоражены слухами о войне, но Айседора старалась не обращать на это внимания и думать лишь о своей школе и будущем ребенке. В этот период тревожного ожидания убийство Гастона Колметта⁴¹, который проявил себя как настоящий друг в тяжелые дни после смерти детей, явилось предвестником будущих несчастий. Ее ученицы уехали на летние каникулы в поместье Зингера в Девоншире. Огромные комнаты в Бельвю были пустыми и унылыми. По счастью, с Айседорой оставались Августин и Мэри Дести.

1 августа у нее начались схватки. На улице под ее окнами продавцы газет кричали о начале военной мобилизации, и под перекличку новобранцев, заглушавшую стоны Айседоры, она родила сына. Ребенок был очень маленьким и слабым. Он прожил всего несколько часов. С его смертью поток бед, от которого она пыталась спастись, захлестнул ее. Она целиком посвятила себя нуждам войны и страдающим. Даже еще до того, как смогла вставать с постели, она передала Бельвю обществу «Женщины Франции» для организации в нем армейского госпиталя. «Вскоре после этого я услышала первые тяжелые шаги санитаров, несущих носилки с ранеными»⁴².

Рисунок Сарторио, 1911 (коллекция Кристины Далье)