Айседора: Портрет женщины и актрисы

ПРИЗЫВ К ОРУЖИЮ: «МАРСЕЛЬЕЗА» 1915–1916

Когда Айседора приехала в Грецию, то нашла страну в состоянии конфликта. Правительство было в нерешительности: поддержать ли ему позицию верхов-ной власти (король и двор были настроены прогермански, королевой тогда была принцесса София из династии Гогенцоллернов). А среди сторонников премьер-министра Элефтериоса Венизелоса преобладали сильные антигерманские настроения. Время было явно неподходящим для того, чтобы заводить разговор с официальными властями о переезде сюда школы танца. Но если греки разделились в своих симпатиях к воюющим сторонам, то приверженность Айседоры к союзникам не вызывала сомнений. Забыв о цели своего визита, она с головой окунулась в борьбу. Английская газета «Пэл-мэл» написала:

«Случилось так, что Айседора Дункан приехала в Афины в судьбоносный день, когда, несмотря на парламентский триумф мистера Венизелоса, король отказался принять его сторону.

Более гречанка, чем сами греки, Айседора Дункан объявила, что нужно выступить в защиту национальной чести и… сопровождаемая своим братом, подняла над головой портрет популярного государственного деятеля и принялась танцевать на площади Конституции, стремясь этим призвать афинян проявить чувство ответственности.

Время от времени она прерывала свой танец, чтобы обратиться к людям с призывом выполнить свой долг перед государством и страной. «Долой тех, кто сомневается! — кричала она. — За мной! Вперед, к дому Венизелоса!» — и, быстро перебирая ногами и принимая очаровательные позы, танцевала от площади к площади, от улицы к улице в надежде привести весь город к резиденции Венизелоса.

Удивившись вначале, а потом не на шутку растрогавшись, толпа ринулась за ней. Однако мало-помалу люди рассеивались, и, когда цель похода была достигнута, с ней осталась лишь небольшая горстка.

Расстроенная, но не обескураженная, Айседора дала заключительное выступление непосредственно перед резиденцией, спела «Марсельезу» и послала прелестный букет предмету своего восхищения.

Мистер Венизелос прислал в ответ записку со словами благодарности, но из резиденции не вышел»¹.

Хотя пребывание Айседоры в Афинах было весьма приятным и она повидала много старых друзей, для нее стало совершенно очевидно, что в настоящий момент это было неподходящее место для ее школы. Поэтому, заехав ненадолго во французскую Швейцарию, где разместилась ее школа, она вернулась в Париж.

Здесь Айседора поселилась в отеле «Мерис» и 5 декабря, оправившись от болезни — доктора полагали, что это был брюшной тиф, но уверены не были, — написала Мэри Фэнтон Робертс:

«…школа, после долгих скитаний и разного рода неприятностей наконец разместилась в Женеве и, надеюсь, больше не будет перемещаться.

Париж очень печален, но больше подходит мне по настроению, чем Нью-Йорк.

…Да, я была в Афинах, но там состояние дел плачевное. О, где вы, герои Древней Греции?

Надеюсь, что окончательно поправлюсь через неделю или две и тогда напишу тебе еще… Я получила «Ифигению» Уиттера Биннера и считаю, что она прекрасна. Скажи ему, пожалуйста, что, как только почувствую себя лучше, тут же напишу ему и поблагодарю лично…»²

Позднее она сняла дом на авеню де Мессин, 23 (на углу рю де Мессин), и перевезла туда свои вещи. Здесь она принимала своих друзей, а также многих солдат и офицеров, которые, став инвалидами, отправлялись домой или, наоборот, жили в Париже перед отправкой на фронт. На один из таких вечеров пришел Морис Дюмесниль, молодой концертирующий пианист, который был недавно комиссован в связи с тяжелым воспалением легких. К Айседоре Мориса привел его коллега, интерпретатор Шопена Виктор Гий. «Я сразу же почувствовал себя как дома… У нее был особый дар внушать теплые чувства при первой же встрече»³.

Эти вечера очень сильно отражались на финансовом положении Айседоры, потому что она заготавливала еду и питье с присущей ей щедростью, никогда точно не зная, сколько гостей придет к ней. Она распорядилась, чтобы пускали абсолютно всех, и этому правилу она последовала даже тогда, когда вдруг на одном из ее знаменитых вечеров появилась компания неряшливого вида и хулиганского поведения представителей богемы. («О бедняжки, они художники, и такие голодные!.. Может быть, среди них будущий Роден»⁴.) Более того, ей больше было неоткуда ждать материальной помощи. «Она сказала своим ближайшим друзьям, что больше не может рассчитывать на Лоэнгрина. Несмотря на его… преданность, видимо, пришло время, когда он устал от артистического темперамента и постепенно пропал из вида…»⁵

Для многих из ее гостей салон, в котором она танцевала, был последним проблеском света в окружающей их тьме. Жак Барзан в «Энергиях искусства»⁶ воссоздает атмосферу того мрачного периода и суть перемен, произошедших в блестящем артистическом мире Парижа.

«Война разрушила этот мир, бросила его мужчин в траншеи, уничтожила этот питомник живой культуры. Работа прекратилась, разговоры затихли, родственники и друзья исчезли. Некоторые вернулись совершенно незнакомыми людьми в военной форме, о других ходили слухи, что они погибли, ранены или делают необъяснимые вещи: почему Глейзес, по профессии художник, должен день за днем чистить картофель? Почему Аполлинер одет в высокие ботинки, в пробитую кожаную куртку и его висок прикрывает повязка? Бедный М…, он всегда был таким веселым и любил побуянить, а теперь у него беспрестанные головные боли, и его постоянные замечания пугающе безрассудны. Ни в чем в действительности не существует неразрывности. Налеты дирижаблей, мгновенное возбуждение, возникающее после тоскливых часов, проведенных в подвалах… и бесконечный вопрос «Какие новости?» не способствовали ничему, кроме постоянно нарастающего беспокойства. Шло время, и мрачные предчувствия и опасения тускнели перед новыми лозунгами, новыми акциями Красного Креста, постоянной нудной работой и отсутствием еды. К концу войны все стало казаться настолько бессмысленным, что, когда она закончилась, вдруг выяснилось, что любовь к жизни у всех значительно ослабла».

В этой атмосфере безысходности Айседора стала символом сострадания, выносливости и непобедимой человечности. Поскольку беды лишь увеличивали ее сострадание, люди делились с ней своими проблемами и изливали перед ней душу. Для многих призывников никакие их собственные несчастья не могли сравниться с теми жестокостями, которые их принуждали совершать на войне. Писатель Джордж Денис написал ей из окопов⁷:

«Друг мой,

я очень несчастен. Помогите мне. Напишите хоть несколько строчек, и ужасная жизнь, которую я веду, станет немного легче. Пожалуйста, уничтожьте это письмо. Я никому никогда не говорил о своих моральных страданиях. Я стыжусь их. Но вы — такая красивая и хорошая, лучшая из всех друзей. Мне кажется, что возле вас я смог бы разрыдаться, это я-то — так любивший пошутить! Пообещайте мне, что будете в Париже во время моей следующей увольнительной, и я смогу вас увидеть и в вашем лице все то прекрасное, ради чего стоит жить.

Друг мой, напишите самому несчастному из солдат и самому верному из ваших друзей.

Джордж Денис.

Бельгийская армия»⁸.

Вернувшись на фронт из увольнительной, еще храня память о встрече с Айседорой, он умудрился послать ей весточку:

«Друг мой!

Один из моих артиллеристов, едущий в увольнительную, передаст вам это письмо, написанное вчерашней ночью в окопах. Когда он вернется, передышка кончится и я снова вернусь в прежнее месторасположение.

Не могли бы вы передать с ним хоть крохотную записку! Она будет сопровождать меня туда. Я бы также хотел иметь вашу фотографию и капельку ваших духов, пусть даже просто шарфик, который вы носили. Раньше рыцари хранили при себе цвета дамы своего сердца.

Ваш рыцарь умоляет вас увидеть в этом вложенном стихотворении⁹ отражение, память о том, что он говорил вам.

Я приказал моему артиллеристу дождаться вашего ответа.

Собираетесь ли вы в Америку? Будете ли в Париже в июне? Мои руки обожают вас, мои глаза полны вашей красотой, думаю о вас.

Джордж Денис.

Полночь. Четверг».

Вопрос Дениса об Америке свидетельствует, что Айседора, видимо, посвятила его в свои намерения подписать контракт на турне по Южной Америке. Хотя она, вероятно, и предпочитала остаться в Париже («Он печален, но соответствует моему настроению»), она нуждалась в деньгах, ей необходимо было покрыть расходы не только на свои открытые вечера, но и на содержание своих учениц в Швейцарии¹⁰.

Тем временем она планировала выступление на благотворительном концерте в пользу фронта 9 апреля 1916 года, и Дюмесниль согласился аккомпанировать ей. Это выступление никоим образом не влияло на ее доходы, поскольку во Франции существовал закон, по которому артисты должны были отдавать весь свой доход (а не половину, как в Соединенных Штатах) и даже оплачивать побочные расходы, такие, например, как такси¹¹.

Кроме Айседоры и Дюмесниля организатор, барон Эстурнель де Констант, пригласил и оркестр консерватории, усиленный музыкантами из «Опера». Интерес публики к благотворительному концерту был огромен. Айседора не выступала во Франции (за исключением вечеров у себя дома) со времени несчастного случая. Восхищение и любопытство породили огромный спрос на билеты.

Нужно иметь в виду, что в Париже Айседора была не просто танцовщицей, а известной и любимой личностью. Потеря ею детей вызвала шок и прилив симпатии к Айседоре по всей стране, а ее заслуги перед нацией, выразившиеся в передаче Бельвю под военный госпиталь и в поддержке солдат, были по достоинству оценены всеми. Сама она рассказывает, что ранее, когда ехала через военную зону во Франции, ее имя служило ей пропуском («Это Айседора, пропустите ее»)¹², и этот неподтвержденный эпизод согласуется с тем, что мы знаем о ней. Поэт Фернан Дивуар посвятил Айседоре военную драму-хорал под названием «Призыв к победе». В ней танцовщица изображалась как символ силы и красоты, переживающий трагедию. Она вновь поднимается и танцует во имя победы¹³.

Айседора не могла выбрать лучшей программы для своего возвращения к публике. Все три ее работы представляли собой совершенно новые композиции: «Искупление» (на музыку Цезаря Фрэнка), «Патетическая» Чайковского, вторую часть которой она исполняла в Нью-Йорке, и «Марсельеза». Все они в той или иной степени повествовали об испытаниях судьбы, выпавших на долю человека, и о его последующем окончательном триумфе.

Все три работы были великолепны и впоследствии составили значительную часть ее постоянного репертуара. Но в этот эмоционально напряженный момент, когда немецкая и французская армии сошлись в смертельной схватке в Вердене и кайзеровская армия была в нескольких милях от Парижа, именно «Марсельеза» довела публику до безумия. Перед высокопоставленной аудиторией, среди которой были военный министр Пен-леве, члены правительства и практически все представители французских великосветских, артистических и интеллектуальных кругов, Айседора танцевала под музыку волнующего революционного гимна Руже де Лиля с возрастающей напряженностью. Благородная, решительная и мстительная, одетая в огненно-красную тунику, она склонялась до самой земли, чтобы затем подняться с нечеловеческой силой. Она символизировала собой весь народ, взявшийся за оружие, и, когда в финале она бесстрашно смотрела в лицо врага с обнаженной грудью, люди вставали, обливаясь слезами, и кричали до тех пор, пока не начинали звенеть стены.

Карл Ван Вехтен позднее писал об этой работе: «Она стояла, закутанная в платье цвета крови: она видит приближающегося врага, она чувствует хватку его пальцев на своем горле, она целует свое знамя, она ощущает вкус крови на губах, она кажется сокрушенной этой атакой, и вдруг она поднимается с победным ужасным криком: «К оружию, граждане!» Она добивалась потрясающего эффекта и жестами, и движениями тела, но в основном мимикой. Она не произносит ни звука в своем отчаянном призыве, звучит лишь оркестр, но эхо сотен хриплых голосов раздается в наших ушах. Мы видим, что оживает «Мщение» Фелисьена Ропса, мы видим санкюлотов, за которыми следуют экипажи аристократов, движущихся к месту казни… Иногда… нога или рука, горло или волнующаяся грудь привлекают к себе все внимание, как в незавершенных скулыпу-pax Микеланджело, в чем, безусловно, чувствуется влияние Родена»¹⁴.

Ее друг Дивуар откликнулся на это событие в газете «Непримиримый», корреспондентом которой являлся, с поддержкой и благодарностью.

«Вчера Париж продемонстрировал Айседоре, что умеет быть благодарным тем, кто делит с ним страдания и надежды. Айседора Дункан вновь завоевала сердце Парижа.

Было нечто большее, чем просто театральный успех, в реакции переполненного зала, который еще более часа после окончания концерта кричал бис и аплодировал, в терпении тысяч зрителей, которые долгое время стояли на площади Трокадеро в ожидании автомобиля актрисы, чтобы подарить ей цветы.

Эти танцы, каждый из которых — трагедия, это искусство, не обремененное никакими ловкими выдумками, в котором каждый находит безмерную красоту человеческой души, были восприняты Парижем как жест, посвященный памяти погибших.

Ее искусство будет с нами, ее сердце бьется в унисон с нашими сердцами, и мы знаем, что после долгого путешествия, в которое собирается Айседора, она вернется, чтобы посвятить себя школе, цели своей жизни, и будет рада вновь собрать осиротевших без нее зрителей».

Он послал ей эту статью с припиской:

«Как я, Большой¹⁵, счастлив вашей вчерашней победе, настоящей победе, потому что этот день будет иметь значение и в будущем. Я испытываю какую-то детскую радость. Я так счастлив, Айседора, что вы подарили мне хоть маленькую часть вашей дружбы…»

Успех этого концерта был столь оглушителен, что Айседору попросили повторить его в воскресенье, 29 апреля. Она получила также приглашение выступить в «Гранд-театре» в Женеве, и, поскольку это давало ей возможность повидаться с ее ученицами, которые жили недалеко в пансионе, она решила поехать в Швейцарию до своего второго концерта в Париже.

Ее старшие ученицы выступили вместе с ней в Женеве, и ей было приятно узнать, что ее друг, швейцарский композитор Эрнест Блох, находился среди зрителей. В остальном же публика оставляла желать лучшего. Нейтральные швейцарцы приняли ее весьма флегматично, по крайней мере это выглядело так после бурного приема в воюющем Париже. Это очень расстроило ее, и, вернувшись в отель, она напилась, но на следующее утро, казалось, снова обрела прежнюю бодрость.

Потом она направилась в пансион, где жили девочки, и там узнала, что средства, вырученные от вчерашнего выступления, едва покрывают расходы на проживание детей, «не оставляя ей ничего, даже на транспорт»¹⁶. Тем не менее она была счастлива оттого, что возвращается во Францию, чей патриотизм более соответствовал ее настроению.

Когда она приехала домой, то обнаружила записку от своего домовладельца, который предупреждал, что опишет все ее имущество, за исключением одежды, если она немедленно не оплатит аренду. Дюмесниль с удивлением отмечал, что Айседора вовсе не была сильно обеспокоена. «За время моей долгой карьеры никогда еще не было момента, чтобы я не испытывала финансовых трудностей… Просто нужно верить, что все устроится. Все всегда устраивается само собой»¹⁷.

Тем не менее оплатить аренду было нечем, и она решила спасти хотя бы пять картин Эжена Карьера. Перед искусством Карьера она испытывала трепетное, почти религиозное благоговение. Одну из его картин, изображающую «мать, которая собирает к своей груди души потерянных детей… Айседора ценила больше, чем все свое имущество»¹⁸. Но как она могла вынести картины из дома под бдительным оком домовладельца? Пока Дюмесниль дежурил у окна, Дивуар и поэт Рене Фошуа тайно вынесли два чемодана с одеждой и эти пять полотен к ожидавшему их такси¹⁹. Если полицейские, находившиеся неподалеку, и видели эту подозрительную процессию, то не обратили внимания, так как были расположены к Айседоре, частенько выносившей им кофе холодными ночами.

Что весьма примечательно в этом случае, так это то, что Айседора решила спасти картины, а не серебро или мебель. Она глубоко уважала искусство в любом его проявлении: на самом деле оно значило для нее больше всего на свете.

Вскоре после того, как ее чемоданы и картины были увезены, хозяин завладел домом и всей его обстановкой, а Айседора снова переехала в отель «Мерис».

Ее костюмы и оформление, по счастью, находились в «Трокадеро» в ожидании ее выступления 29 апреля, так что она смогла их взять в турне по Южной Америке.

После второго концерта она начала готовиться к отъезду из Франции. 13 мая вместе с Морисом Дюмеснилем, которого Айседора пригласила в качестве руководителя музыкальной части, она отправилась в Бордо, а оттуда на пароходе «Лафайет» в Нью-Йорк.

В Нью-Йорке Айседора попросила своего брата Августина присоединиться к ним. Она хотела, чтобы он был ее личным менеджером во время турне. После некоторых колебаний, поскольку он недавно вновь женился и не хотел расставаться со своей молодой красавицей женой, Августин согласился поехать с сестрой. Семейные узы у Дунканов были очень крепки: он прекрасно знал, как она одинока и совершенно не умеет вести дела.

Вскоре после этого Айседора, Августин и Дюмесниль отплыли на пароходе «Байрон» в Южную Америку.