Айседора: Портрет женщины и актрисы

СТАНИСЛАВСКИЙ И ЛОНДОНСКАЯ ИНТЕРЛЮДИЯ 1907–1908

В конце декабря 1907 года Айседора приехала в Санкт-Петербург, где дала несколько концертов. 10 января она уехала в Москву, где собиралась пробыть до 20 января. Там она встретилась с Константином Станиславским, главным режиссером Московского Художественного театра¹. Однажды они уже были потрясены сходством своих идей. Как позже он написал: «Мы поняли друг друга, не сказав еще ни единого слова». После разрыва с Крэгом встреча со Станиславским была и утешительной, и возбуждающей. Они обсуждали свои теории танца и драматической игры, как посредством движения выражать мысли и чувства, как найти верные эмоции, выражающие то или иное движение, и как сохранить эту эмоциональную правду на протяжении многих спектаклей.

Каждый черпал у другого вдохновение. Видя, как Станиславский восхищен ею, Айседора не смогла удержаться и не обратить это в нечто более значительное. Она описывает этот хорошо известный эпизод в «Моей жизни». Однажды, когда Станиславский собирался уходить, она поцеловала его в губы, и, хотя он ответил на ее поцелуй, «…у него был страшно удивленный вид… а потом, когда я попыталась вновь привлечь его к себе… он, глядя на меня с ужасом, воскликнул: «Но что же мы будем делать с ребенком?» «Каким ребенком?» — поинтересовалась я. «Нашим, конечно. Что мы будем с ним делать?.. Видите ли, — продолжал он нудным тоном, — я никогда не допущу, чтобы мой ребенок рос без отца, а мое постоянное присутствие может быть затруднительным…» Я расхохоталась, он посмотрел на меня с грустью и ушел… Ночью я все еще продолжала время от времени смеяться. Но тем не менее, несмотря на мой смех, я была сердита и даже разгневана… Я думаю, что именно тогда я поняла: иные весьма благородные мужчины хлопают дверями после нескольких встреч с интеллектуальными женщинами и немедленно отправляются в места с сомнительной репутацией. Нет, как женщина, я бы не смогла поступить таким образом»².

Тем не менее разочарование Айседоры и замешательство Станиславского не разрушило их дружбы: более того, этот случай даже способствовал усилению их внимания друг к другу. И, похоже, Станиславский был более сильно увлечен Айседорой, чем он показывал, если принимать во внимание их последующую переписку. Айседора написала Станиславскому 4 февраля 1908 года из Петербурга:

«Дорогой друг,

я только что вернулась от мадам Дузе (Дузе в тот момент была в России)…

Вчера я танцевала. Я думала о вас и танцевала хорошо. Я получила ваши открытки, а вчера вашу телеграмму. Спасибо. Как мило и заботливо с вашей стороны! И как я вас люблю!

Я чувствую прилив новых, необыкновенных сил. Сегодня я занималась все утро, пытаясь вложить мои новые идеи в танец. Снова ритмы.

Это вы натолкнули меня на эти идеи. Я так счастлива, что чувствую себя летящей к звездам и танцующей вокруг Луны. Это будет совсем новый танец, который я посвящу вам.

Я написала письмо Гордону Крэгу. Я рассказала ему о вашем театре и о вашем великом искусстве. Но не могли бы вы сами написать ему? Если бы он смог работать с вами, для него это было бы идеально.

Я всем сердцем надеюсь, что это удастся организовать. Скоро я снова напишу вам. Спасибо еще раз. Я люблю вас. И работаю с радостью.

Айседора³.

Р. S. Моя нежная любовь вашей жене и детям».

Станиславский ответил:

«Дорогой друг!

Я так рад. Я так горд! Я помог великой актрисе найти атмосферу, в которой она так нуждалась… Я в восторге и восхищаюсь вами, чувствуя, что между нами возникла настоящая и искренняя дружба.

Знаете ли, что вы сделали для меня? Я еще не говорил вам об этом.

Несмотря на большой успех нашего театра и большое количество поклонников вокруг него, я всегда был страшно одинок. (Только моя жена поддерживала меня в минуты сомнений и разочарований.) Вы первая сказали мне несколько простых и убедительных слов, касающихся основ того искусства, которое я хотел бы создать. Это придавало мне силы в моменты, когда я был уже готов бросить свою творческую карьеру.

Искренне благодарю вас от всего сердца.

О, я с таким нетерпением ждал вашего письма и танцевал от радости, прочитав его. Я очень боялся, что вы неверно истолкуете мою сдержанность и примете мои искренние, чистые чувства за безразличие. Я боялся, что ваше ощущение счастья, силы, энергии, с которыми вы уехали, чтобы создавать новый танец, пропадет до того, как вы доедете до Петербурга.

Теперь вы танцуете Лунный танец, а я танцую свой собственный танец, у которого еще нет названия. Я удовлетворен. Я вознагражден…»⁴

В другом письме Станиславский написал:

«…Знаете ли вы о том, что я восхищаюсь вами гораздо больше, чем очаровательной Дузе? Ваши танцы говорят мне больше, чем ее прекрасный спектакль, который я видел вчера…

После вашего отъезда я все время искал в своем искусстве то, что вы создали в своем. Это красота, простая как сама природа…

Я умоляю вас, трудитесь на благо искусства, верьте мне, это доставит вам радость, самую большую радость в вашей жизни. Я люблю вас, восхищаюсь вами и уважаю вас (простите меня!) — великую актрису…

Целую вашу классическую руку тысячу раз и До свидания.

Преданный вам К. С.»⁵.

Стоит отметить, что даже в этой пылкой переписке Айседора не упустила случая напомнить Станиславскому о творчестве Гордона Крэга. Она подробно рассказывала Станиславскому о его теориях и всячески демонстрировала свою веру в гений Крэга. Возможно, в глубине души она надеялась, что Крэг простит ее, если она сумеет пробудить интерес Станиславского к его работе. Она показала Станиславскому книгу «Искусство театра», и он был потрясен. Их разговор закончился тем, что Станиславский пригласил Крэга поставить любую пьесу по его выбору в Московском Художественном театре. (Этой пьесой станет «Гамлет», историческая постановка которого осуществилась в Московском Художественном театре в 1912 году.)

Тем временем Станиславский предпринял попытку заинтересовать Владимира Теляковского, возглавляющего императорские театры, в поддержке школы танца Дункан. Однако этому проекту не суждено было осуществиться, но, согласно Виктору Серову⁶, не потому, что Теляковский не ценил ее творчество, а потому что Римский-Корсаков и другие влиятельные русские композиторы были категорически против использования Айседорой серьезной музыки, которая не была написана для танца и служила лишь аккомпанементом.

Айседора должна была танцевать в Одессе и была очень увлечена идеей поехать оттуда в Александрию и Каир, надеясь, что ей удастся соблазнить Крэга затеей посмотреть пирамиды. Однако ничто не могло отвлечь его от работы. Он написал на полях ее письма: «Она думает, что я брошу работу и последую за ней в Египет!!! Великий Боже, из чего только сделана ее голова?»⁷

Своему другу, датскому актеру Де Восу, Крэг отправляет письмо, датированное 13 или 14 февраля 1908 года:

«Ты спрашиваешь меня, порвал ли я с Айседорой. Дорогой Де Вос, ты лучше остальных знаешь, что мужчина не может порвать со своей любовью, потому что это не в его силах. Какой бы любовь ни была, светлой или мрачной, безоблачной или грешной, холодной или страстной, несчастливой или счастливой, она все равно остается любовью, и, когда об этом говорится или это делается, это становится необратимым.

Я люблю Айседору, я люблю эту ношу [его работу], которую взвалил на себя, хотя она, наверное, убьет меня… Я буду любить ее всегда. Одно время я мечтал, что Айседора по природному желанию (или от любви) разделит со мной этот тяжкий труд — борьбу за свободу нашего театра, и если бы она захотела, то смогла бы научить меня делать все во много раз лучше, чем я делаю по своему разумению.

Но маленькая Айседора очень мала, очень мила, слаба и поступает так, как она того желает каждую конкретную минуту… А кроме того, у нее есть сестра, школа, которая поглощает все ее время и внимание, потом она постоянно куда-то едет — сначала в Берлин, затем в Москву, потом в Мюнхен, потом в Стокгольм. Откуда же ей взять время, чтобы о чем-то спокойно подумать или начать работать со мной…

Сейчас, когда я пишу это письмо, у меня нет ни единого франка, потому что я не могу быть вечно импресарио Айседоры, это меня убьет…

Я зарабатываю ровно столько, чтобы суметь заплатить за еду и трем рабочим… чтобы эта чертова, проклятая работа могла продолжаться…

Айседора приезжала сюда, чтобы увидеть меня. Она хотела, чтобы я бросил работу и кинулся мотаться по миру вместе с ней… Боже, как это заманчиво, но она не понимает, что я не могу…»⁸

В начале апреля Айседора, вернувшись в Берлин, написала Крэгу из отеля «Элдон».

«Дорогой, я приехала сюда сегодня с Северного полюса и увидела ребенка впервые за три месяца. Она великолепна, румяная и крепкая, ходит, танцует на цыпочках, разговаривает…

Я хотела бы, чтобы ты был здесь и увидел ее, ты будешь восхищен ею, ведь она — твой образ… Извини, что я так долго не писала тебе. Жизнь такая странная, иногда трудно даже написать. В Варшаве я неделю провалялась в постели, у меня было нервное возбуждение и невралгия. Здесь я обнаружила твое письмо, и, если бы мне не нужно было выступать в следующий понедельник в Киеве, я бы завтра же утром села в поезд и привезла бы тебе показать ребенка…

Я уезжаю в четверг, чтобы в понедельник выступить в Киеве, после этого Одесса, Харьков, Ростов, а в случае успеха — и дальше…

Я люблю тебя, хотя тебе может показаться, что мой способ выражения чувств несколько странный. Бывают моменты, когда я не в силах писать, если тебе интересно почему, я как-нибудь расскажу тебе, если ты захочешь знать правду, но что такое «правда», все это иллюзия…

Но ребенок не иллюзия. Она прекрасна.

Я целую твои дорогие руки.

Твоя Айседора»⁹.

Письмо Айседоры побудило Крэга написать стихотворение, которое он прибавил к целой куче неотправленных писем Айседоре. Вот его фрагмент:

Но все же большую часть времени он думал о тех страданиях, которые причинила ему она. 1 июля, получив от нее письмо, он написал еще одно послание, которое так и не было отправлено:

«Почему, забыв меня столь надолго, ты решила теперь вспомнить обо мне?..

Потому что, идиот, теперь ты ей для чего-то нужен…»¹¹

Айседора, конечно, не забыла его, но его письма к ней были так холодны и сдержанны, что ей очень трудно было написать ответ. В Лондоне, однако, ободренная нежным приемом, который ей оказала Эллен Терри, его мать, она написала Крэгу 3 августа:

«Встреча с твоей матерью была грандиозна. Она так великолепна, красива, добра. Она была для меня словно ниспосланным Богом прекрасным ангелом, два вечера подряд она приходила в театр, и я танцевала «словно во сне, так я была взволнована ее присутствием…»¹²

Эллен Терри была тоже взволнована. Один раз, сидя среди публики и глядя на выступление Айседоры, она была так потрясена, что вскочила на ноги и воскликнула: «Вы понимаете, что вы видите? Вы понимаете, что это самый прекрасный в мире танец?»¹³

Дальше в письме к Крэгу Айседора писала:

«Весь мой визит был чрезвычайно приятен, и это лишь тень того, что будет с тобой, когда Лондон вновь пробудится для тебя. «Маска» (его журнал) очень хороша и поражает меня с новой силой каждый месяц…

Я уезжаю завтра в Остенде, чтобы вдохнуть морского воздуха. В Париже буду 6 августа, а 8-го уплываю на пароходе в Америку вместе с мистером Фроманом. Конечно, это несколько странное время для начала выступлений в Нью-Йорке, но он говорит, что я должна появиться там до того, как все ринутся туда 1 сентября. Твоя мама сказала, что ты приедешь в Берлин в сентябре. Неужели ты не мог приехать раньше, чтобы у нас была возможность встретиться перед моим отъездом? Надеюсь, что подыщу для тебя какого-нибудь миллионера в Америке… Не могу описать, как я хочу поговорить с тобой…

С любовью, твоя Айседора»¹⁴.

Крэг с горечью ответил в еще одном неотправленном письме: «Больших тебе успехов, а всех миллионеров ищи для себя… Ты в них нуждаешься»¹⁵.

У Айседоры были все основания остаться довольной тем приемом, который был оказан ей и детям из ее школы в Лондоне. Критики были полны энтузиазма. «Академия» писала:

«Мы никогда не видели такого радостного, такого чистого и прекрасного искусства, как у Айседоры Дункан… Кроме трех танцев, которые исполнили ее замечательные ученицы, она танцевала всю программу, длившуюся три часа, совершенно одна, и это не было однообразно… Мы никогда не видели, чтобы кто-то так радовался жизни, как эти детишки… Своим благородным искусством мисс Дункан учит нас, как эта радость может сохраняться и передаваться всем вокруг»¹⁶.

Программа представляла собой «Ифигению в Авлиде» Глюка, а маленькие девочки исполняли хоровые номера.

Одной из зрительниц в театре «Йорк», на которую выступление Айседоры произвело глубочайшее впечатление, была ее соотечественница Рут Сент-Денис, совершавшая турне по Европе¹⁷. Подобно Айседоре, Сент-Денис столкнулась с безразличием и непониманием со стороны своих соотечественников ко всем видам серьезного танца, кроме балета. Но в то время как Айседора, не выдержав неравной борьбы у себя на родине, была восторженно встречена публикой в 1902 году в Будапеште, Сент-Денис, оставшейся в Америке¹⁸, понадобилось гораздо больше времени, чтобы завоевать признание. Только 6 марта 1906 года¹⁹, после продолжительного выступления в варьете, которое позволило ей скопить деньги, она смогла представить серьезную программу. В конце того же года²⁰ она отправилась за границу, где впервые встретила Айседору. По стечению обстоятельств, третья американская танцовщица — Мод Аллан, подражательница Айседоры, в то же время выступала в варьете театра «Палас», и ее присутствие привлекло еще большие толпы зрителей в театр «Йорк». Сент-Денис писала позднее:

«Трудно найти слова, чтобы отдать должное необыкновенному гению Айседоры. Я могу лишь коротко сказать, что она сумела передать в этом, к сожалению, крайне мало оцененном виде искусства, ощущение пробуждения целого мира²¹. Она не только прониклась духом Древней Греции, ее совершенными музыкальными ритмами, но позволила всему человечеству ощутить радость, простоту и чисто детскую гармонию, которая ассоциируется у нас с ангелами, танцующими «танец искупивших грехи». Мэри Фэнтон Робертс спустя годы сказала, что Айседора «была приверженицей Диониса, Рут Сент-Денис — Аполлона», имея в виду, что «Айседора обладала полной раскрепощенностью, которую я облекла в форму и тем самым приобрела некую восторженность… присущую ей, и которую уже не потеряю до конца жизни. В одном движении ее руки таилось все изящество мира, в одном повороте головы — все его благородство»²².

Такой теплый прием публики был тем более ценен для Айседоры, что она еще живо помнила, как «чуть не умерла с голоду» в Лондоне восемь лет назад. Ее надежды найти официального покровителя для своей школы усилились, когда королева Александра дважды посетила ее выступления. Танцовщица ободрилась еще больше, когда герцогиня Манчестерская, загоревшись идеей основать школу ее танцев в Лондоне, пригласила американку и ее учениц выступить перед королем Эдвардом и королевой Александрой в своем загородном поместье. Им был оказан очень теплый прием, за которым, однако, не последовало ничего существенного. Тем временем расходы на содержание школы постоянно увеличивались, поэтому Айседора, которая выступала в Лондоне под совместным покровительством Чарльза и Джозефа Шуманов, решила принять предложение Фромана выступить в Соединенных Штатах.

К сожалению, влиятельное Немецкое общество не разрешило ученицам ее школы отправиться в Нью-Йорк, поэтому она вынуждена была оставить их в Европе на попечение Элизабет. Некая миссис У. Е. Корей любезно предоставила свой дом (бывший дом племянницы Жозефины Бонапарт, Эмилии) в распоряжение школы²³. Дом располагался в Ла-Верьер, в сорока минутах езды от Парижа, и Айседора думала, что смена обстановки будет полезна для ее учениц после «всех ограничений немецкой жизни». Она и Элизабет страшно устали от всей бюрократической волокиты и постоянных вмешательств в их жизнь. «Моя сестра не желает больше находиться под постоянным прессом правил, касающихся всех немецких школ, — говорила она репортерам. — Иногда красная тряпка, все время находящаяся перед глазами, очень утомляет». В новом доме у девочек было много места для танцев, а Париж был достаточно близко, чтобы вдоволь насладиться Лувром и другими культурными ценностями.

В том, что пребывание в Ла-Верьер не сложилось так, как задумывалось, не было вины Айседоры, хотя она, безусловно, слишком беспечно отнеслась к заверениям сестры, что все идет как надо. В то время Элизабет жила в Париже, присматривая за маленькой Дидрой. Оставив девочек в доме под опекой их воспитательницы и поварихи, Элизабет, переживавшая личные неприятности, больше не появлялась в Ла-Верьер.

Миссис Корей также не бывала в доме. Это ее мать, миссис Гилман, решила, что девочкам будет лучше в скудно обставленной постройке, расположенной возле конюшен, где не было ни электричества, ни водопровода. Детям не позволяли заходить в дом — миссис Гилман боялась за паркетные полы, — и они провели в одиночестве ужасную зиму, живя в спартанских условиях. В конечном счете возмущенная воспитательница уехала. И только когда встал вопрос об ее замене, Айседора узнала, что девочек увезли. Их ультимативный отъезд нисколько не снимает ответственности с Айседоры и Элизабет за благополучие детей, находившихся под их опекой²⁴.

Но эти события развернулись гораздо позже, по возвращении Айседоры из Америки. Она не должна была уезжать в Нью-Йорк, оставляя свою школу, свою маленькую дочь и Крэга. Она, безусловно, была уверена, что в скором будущем объединится со своей дочерью и своей школой, но смириться с тем, что ее с Крэгом разъединит океан, ей, видимо, было очень трудно. Возможно, если бы ей удалось найти миллионера, который поддержал бы работу Крэга, он бы простил ее. Может быть, она рассчитывала найти за океаном покровителя и для своей школы. Так или иначе, она, когда-то уезжавшая в Европу на суденышке для перевозки скота, никому не известная танцовщица, путешествующая на взятые взаймы деньги, возвращалась в Нью-Йорк известной актрисой с высокой европейской репутацией. В этот раз она уж заставит Нью-Йорк заметить ее. Будущее школы, ее возможное примирение с Крэгом зависело от того, как примет ее Америка.