Айседора: Портрет женщины и актрисы

РАЗРЫВ С ЛОЭНГРИНОМ 1916–1918

Айседора прибыла инкогнито в Нью-Йорк 24 сентября 1916 года¹, из порта позвонила своему другу Арнольду Генту и была счастлива услышать, что к телефону подошел Зингер. Он давно не видел ее и, узнав, что она в порту одна, тут же предложил встретить ее. Айседора была вне себя от счастья. «Когда я снова увидела его высокую, представительную фигуру, у меня появилось удивительное чувство уверенности в себе и безопасности, и я была счастлива вновь встретиться с ним, а он со мной… Я всегда была верна своим возлюбленным и, честно говоря, никогда бы не рассталась с ними, если бы и они были верны мне. Ведь если я любила однажды, то, значит, я любила навсегда»².

Что же касается Зингера, то Айседора и все, что с ней происходило, всегда интересовало его. Он пребывал «в самом добром и великодушном настроении»³. Узнав о ее беспокойстве по поводу школы, Зингер тут же перевел необходимую сумму, чтобы заплатить по счетам и дети смогли бы остаться в пансионе. К этому времени, увы, многие ученицы уже разъехались по домам, но шесть старших девочек все еще были в пансионе, и Августина командировали за ними в Швейцарию.

Стиль жизни Айседоры и Зингера был таким же, как и прежде, как будто они никогда не расставались. Они постоянно виделись, вместе отправлялись на прогулки и приглашали своих друзей на небольшие элегантные вечеринки. «Одну из таких вечеринок Зингер устроил для Айседоры у «Шерри» на Пятой авеню. Арнольд Гент, который был одним из приглашенных, вспоминает: «Я никогда не видел ее в лучшей форме, чем она была в тот вечер. Чтобы доставить удовольствие Зингеру, она надела длинное белое платье из шифона и бриллиантовое колье, которое он только что подарил ей. Все шло хорошо до того момента, когда начались танцы»⁴. Айседора захотела станцевать танго с молодым человеком, о котором говорили, что он «самый известный исполнитель танго в Аргентине», и она попросила Гента пригласить его за их столик.

«Они станцевали танго так, что присутствующие были ошеломлены чем-то большим, чем просто грациозностью и ритмом»⁵. Танго, как его понимала Айседора, было чувственным и пленительным танцем, «построенным на сексуальном влечении и счастье обладания»⁶. И она была полна решимости исполнить его именно в этом классическом аргентинском ключе. Уголком глаза она, по всей вероятности, видела, что Зингер нервно подергивает плечами, как он делал всегда, выражая неодобрение или нетерпение, и эта его привычка крайне раздражала Айседору⁷. Он «стоял и смотрел на них — само огромное воплощение ярости, а рост его был шесть футов шесть дюймов, до тех пор пока они не закончили танец. Тогда он вышел на середину, взял аргентинца за шиворот и выбросил вон из зала.

Айседора побледнела и с видом примадонны воскликнула: «Если ты так обращаешься с моими друзьями, я не стану носить твои драгоценности!» Она рванула с шеи колье, и бриллианты посыпались на пол. Когда она бросилась прочь из зала, я стоял в дверях. Не глядя на меня, она прошептала: «Собери их»⁸.

Их ссора, однако, продолжалась недолго, и 21 ноября 1916 года Зингер снял «Метрополитен-опера», чтобы Айседора могла дать гала-концерт для своих друзей. Вход был только по приглашениям. «Когда наступил день концерта, — вспоминала Мэри Фэнтон Робертс, — нам предлагали по 100 долларов за билет, но никто их не продал. Парис Зингер, я помню, оставил галерку для студентов музыкальных и театральных учебных заведений и попросил меня пригласить столько будущих актеров и танцовщиц, сколько я смогу найти в Нью-Йорке. Это была огромная аудитория, лучшая из тех, какие я когда-либо видела, необыкновенно интеллигентная и радушная»⁹. На концерте присутствовали Анна Павлова, Отто Кан, родственник Зингера маркиз де Полиньяк и представители общественности города: мэр Митчел, а также члены дипломатического корпуса стран-союзниц.

Программа была той же, что и на апрельском благотворительном концерте в Париже: «Искупление» Цезаря Фрэнка, «Патетическая» Чайковского и «Марсельеза». Каждый номер сопровождался бурными аплодисментами, и, когда занавес опустился после «Марсельезы», ей устроили грандиозную овацию.

Когда Айседора повторила эту программу для обычной публики весной следующего года, то прием был еще более впечатляющий, если это было возможно. В первых танцах, «Искуплении» и «Аве Мария», она как бы собиралась с духом, обращалась к вере, и принимали их тепло, но достаточно спокойно. Вторая же часть программы вызывала «восторги… которые достигали адской силы». Она начинала «Патетическую» со скерцо, «легкой интерлюдии весны… предвестника последующих мрачных картин. Потом в живом аллегро ее мягкие, розовые тона юности уступают место… алой крови. Она призывала в танце к жестокой и драматической битве.

Плач… на поле брани после победы, который шел вслед за этим, был таким же трагичным, как и вся тема.

Но кульминационным моментом программы была, безусловно, «Марсельеза». Все ждали именно ее. И она приходила, необыкновенно стремительная, призывающая забыть о своей голове, руках, груди во имя общей победы. А в конце, когда мелодия «Марсельезы» прекращалась и вслед за ней играли американский гимн, единственное, что оставалось мисс Дункан, это сорвать с себя одежду и предстать в звездно-полосатом флаге…»¹⁰. Ура-патриотический призыв к толпе? Да, если считать таковым и гимн Руже де Лиля. Гении могут позволить себе то, что не могут позволить просто талантливые люди¹¹.

Карл Ван Вехтен писал своей подруге Гертруде Стайн¹²:

«Люди, включая и меня самого, вскакивали на стулья и кричали. Потом Айседора появлялась закутанной в американский флаг, что вызывало еще больший энтузиазм. Это удивительно, видеть такой американский патриотизм, говорю тебе, она сводит их с ума, на призывных пунктах полно добровольцев…»

Те, кто стал свидетелем ее триумфа 6 марта, вряд ли могли себе представить, что только накануне актриса единственным неосторожным высказыванием уничтожила не только возможность воплотить в жизнь самые свои заветные планы, но и получила тяжелый удар в личной жизни.

Но об этом позже.

После того концерта, который Зингер организовал для их друзей в «Метрополитен», Айседора в сопровождении секретаря Зингера, Аллана Росса Макдуголла, отправилась в Гавану на отдых.

Проведя несколько недель в кубинской столице, танцовщица заскучала. Она переехала во Флориду, сняла номер в отеле «Брикерс» на Палм-Бич и вместе с Дугги купалась и загорала в ожидании Зингера. Там же она подружилась с бывшим чемпионом по боксу Малышом Маккоем (Норман Шелби), который работал в Палм-Бич. Вскоре «она получила письмо от Зингера, где он писал, что купил опцион на Мэдисон-сквер гарден, который стоял без дела на Мэдисон-авеню и Двадцать шестой стрит. В письме также сообщалось, что Зингер и Перси Маккей вскоре приезжают на Палм-Бич.

В голове Айседоры зародилась мысль, что поэт-драматург Маккей убедил миллионера купить опцион на Гарден, чтобы ставить там грандиозные пьесы театра масок, которые Маккей в то время писал. Для этих спектаклей понадобились бы сотни актеров и танцовщиц, которых, как она думала, будут брать Бог знает откуда. А ее станут просить, чтобы она занималась с ними. Ее собственная идея школы — да! Карнавалы — нет!»¹³

Может быть, эта мысль огорчила танцовщицу, а может быть, как утверждал другой писатель¹⁴, Айседора была сердита потому, что Зингер возражал против ее дружбы с Малышом Маккоем, но факт остается фактом: ужин, который Зингер позднее устроил в отеле «Плаза» в Нью-Йорке, чтобы объявить о своих намерениях относительно школы Айседоры, не удался.

«Среди присутствующих на ужине были (писал Гент) Августин и Маргарита Дунканы, сестра Айседоры Элизабет, Мэри Дести, Джордж Грей Бернард и я.

«Вы хотите сказать, — спросила Айседора, — что предполагаете, будто я стану руководить школой в Мэдисон-сквер гарден? А я-то думала, что вы хотите, чтобы я рекламировала своими танцами боксерские бои».

Зингер стал мертвенно-бледным. Губы у него дрожали, а руки тряслись. Он встал из-за стола и покинул зал.

«Вы понимаете, что вы наделали?» — в отчаянье воскликнули мы хором.

«Он вернется, — спокойно заявила она. — Он всегда так делает».

Однако он не вернулся¹⁵.

После многочисленных ссор и примирений, расставаний и радостных встреч она в этот раз так обидела Зингера, что он не смог ей этого простить.

Поэт Уиттер Виннер в беседе с вашим автором пролил некоторый свет на подоплеку предложения Зингера Айседоре. В присутствии Виннера Зингер упрекнул танцовщицу за ее поведение. Она вызывающе спросила: «А как вам понравилось мое выступление?» На что Зингер ответил: «Половина его мне очень понравилась. И если бы вам удавалось сохранять свое поведение на уровне этой первой части и прекратить устраивать публичные скандалы, то нет ничего такого, что бы я вам не дал!»

«А что бы вы мне дали?» — полушутливо поинтересовалась Айседора.

«Мэдисон-сквер гарден», — сказал Зингер.

«Каковы ваши условия?»

«Чтобы вы всегда достойно вели себя на людях».

«Боюсь, что не смогу выполнить ваши условия», — ответила Айседора, поддразнивая его. Потом последовала поездка в Палм-Бич. А когда Зингер публично объявил о своем подарке, Айседора прореагировала так, как мы видели.

Но в чем же заключались скрытые причины, заставившие Айседору дать такой отпор Зингеру? Между этой ссорой и всеми предыдущими их размолвками существует удивительное сходство. Он предложил ей выйти за него замуж и уйти со сцены, она увлеклась пианистом Андре Капеле. Когда он предложил построить для нее театр, она стала флиртовать с Анри Батаем. Когда он подарил ей Бельвю, она отдала его французскому правительству под госпиталь. Когда он подарил ей бриллиантовое колье, она стала танцевать вызывающий танец с другим мужчиной. Когда он взял опцион на Мэдисон-сквер гарден, она публично отказалась от его подарка.

Короче говоря, всякий раз, когда Зингер давал или предлагал ей что-то ценное, она отказывалась или затевала ссору, как бы желая подчеркнуть: «Ты богат, но не воображай, что можешь купить меня!»

Судя по ее поведению с Отто Каном и мэром Митчелом, Айседора часто испытывала антагонизм к тем людям, в чьем покровительстве остро нуждалась. Но в отношении Париса Зингера, человека, которого она любила, это ее качество проявилось с особой яркостью. Она неоднократно отмечала, что он был человеком властным, идущим собственным путем. С одной стороны, это его качество вселяло в нее уверенность, но, с другой стороны, она не могла спокойно воспринимать это и стремилась доказать свою независимость. Зная, что он ревнив, она вела себя так, что лишь усиливала его подозрения, даже когда объект его ревности (например, танцор танго) был человеком, с которым ее ничего не связывало. Она спокойно относилась к богатству Зингера, для нее деньги не входили в разряд человеческих ценностей. Всю жизнь она считала мораль бизнеса несовместимой с моралью искусства. Более того, она не любила, а скорее ненавидела все, что касалось бизнеса и ведения дел. Возможно, она бессознательно идентифицировала Зингера со своим отцом-банкиром, который в результате разорения банка и ухода из семьи обрек Дунканов на необходимость самим заботиться о себе. Если это так, то становится понятным, что она так нуждалась в любви Зингера, но все время пыталась проверить эту любовь и наказать его, отвергая подарки. Это просто предположение: психологический анализ по прошествии такого количества времени — занятие крайне неблагодарное.

Ну а что же Зингер? Несмотря на все их ссоры и отказ от его подарков, он всегда возвращался к ней. Чем же она его так привлекала? Айседора однажды спросила его об этом, и он, после некоторого раздумья, ответил: «У тебя хорошая кожа, и мне с тобой никогда не скучно»¹⁶.

Этот ответ, при всей его оригинальности, весьма знаменателен. Айседора очень отличалась от того великосветского круга, в котором вращался Зингер. Она была очень необычна и не обременена условностями. Хотя он и принадлежал к высшему обществу, был богат, могущественен и благодаря замужеству сестер обладал значительными связями, гены его отца, очень бедного по происхождению, и большие семейные сборища заставляли его задумываться над тем, к какому же кругу он в действительности принадлежит. Как и танцовщица, он прекрасно помнил о старых семейных скандалах, которые были замяты. Айседора, однако, не принадлежала к высшему свету и относилась весьма равнодушно к общественному мнению, что казалось ему и тревожным, и будоражащим.

Кроме того, у нее была цель в жизни. Она была «человеком действия». Зингер же, хотя и обладал вкусом, интеллигентностью и амбициями, в основном проявлял свою энергию урывками, начиная и тут же бросая различные проекты¹⁷. Будучи очень богатым, он не нуждался в постоянной упорной работе. Он любил представить себя архитектором, но мог в любой момент разорвать свои обязательства и уплыть на яхте… Ему не нужно было, как вначале его отцу, постоянным трудом зарабатывать себе на хлеб¹⁸.

Однако он был очень упрямым и, подобно Айседоре, не терпящим возражений, меряя все вокруг по большому счету. Айседора сотни раз предлагала ему способы применения его энергии, и, помогая ей в ее начинаниях, он таким образом вносил свой вклад в искусство. Более того, она всегда знала, на что потратить деньги, будь то основание школы, строительство театров, помощь беженцам или просто устройство вечеринок. «Я всегда думала о том, какой прекрасный праздник можно было бы устроить, если иметь много денег, — писала она и с сожалением добавляла: — Мне всегда казалось, что богатые люди никогда не могут развлечь сами себя»¹⁹. Она, как и Зингер, была и щедра, и великодушна.

И хотя она принимала от него подарки, как императрица могла бы принимать дары от короля, платящего ей дань, ей необходимо было продемонстрировать, что подчиняется она лишь себе самой. Ее независимость должна была убедить его, что она любит его не из-за денег²⁰, и она не упускала случая показать это. В конце концов, что вполне естественно, его стала раздражать эта ее черта.

Но зато другие черты ее характера были поистине очаровательными. Зингер был очень привязан к своей матери²¹, и Айседора в те моменты, когда не конфликтовала с ним, была необыкновенно добра и женственна. Таким образом, Зингер и Айседора нашли друг в друге то, в чем остро нуждались, хотя, безусловно, в них были и раздражающие их обоих черты характера.

Необдуманный отказ Айседоры стоил Зингеру 100 тысяч долларов²², которые он потерял на продаже опциона на Мэдисон-сквер гарден. Более того, ей он стоил потери любви отца ее дорогого, незабвенного Патрика, человека, от которого она зависела очень во многих вещах, как материальных, так и духовных. Глубоко уязвленный и все еще сильно сердитый, Парис отвергал все попытки примирения.

Его уход оставил непредусмотрительную Айседору с огромным неоплаченным счетом за отель и такими же счетами за содержание ее учениц. По счастью, у нее еще оставались бриллиантовое колье, изумрудный кулон и шуба из горностая — подарки Зингера, так что она продала все это и сняла на лето дом на Палм-Бич. Здесь она собирала своих учениц, приглашала старых и новых друзей, среди которых были скрипач Исайе и драматург Мерседес де Акоста. С ученицами и гостями жаркие месяцы лета пролетели быстро и весело, и к началу осени деньги у Айседоры практически кончились.

Необходимо было вновь приниматься за работу, поэтому она подписала контракт на выступления в Калифорнии. Именно тогда, впервые после двадцатидвухлетнего перерыва, когда она уезжала отсюда молодой непризнанной танцовщицей семнадцати лет, Айседора снова увидела родной Сан-Франциско. Теперь ей было тридцать девять лет. Радостное волнение, которое она испытала при встрече с Сан-Франциско, было омрачено пришедшим из Франции печальным известием о смерти ее близкого друга Родена. Свидание с матерью, которая вернулась в Калифорнию и жила там, стало для Айседоры толчком к критическому анализу своей жизни. «Она выглядела очень старой и озабоченной… и, увидя нас обеих в зеркале, я не могла не сравнивать мое печальное лицо и диковатый вид моей матери с теми двумя авантюрными натурами, которые уезжали когда-то в такой надежде на славу и богатство. И то, и другое было достигнуто — но почему же так трагично выглядел результат?»

В грустном, ностальгическом настроении она наняла машину и объехала весь город, разыскивая те скромные дома, в которых жили когда-то Дунканы. Ей понадобился почти целый день, чтобы найти их все²³.

Но вскоре ее настроение улучшилось. Выступления Айседоры были приняты очень хорошо, и жители Сан-Франциско в своем большинстве благосклонно приняли свою блудную дочь. И, как обычно бывало, если у нее находилось время, она с удовольствием ходила на выступления других. Однажды, когда она была на концерте Гарольда Бауэра, ее друг Исайе пригласил танцовщицу за кулисы, чтобы познакомить с пианистом. К ее удивлению, Бауэр воскликнул: «Мисс Дункан, я должен рассказать вам историю моей жизни, потому что вы наверняка не знаете, что вы повлияли на нее гораздо больше, чем кто-либо другой». Он рассказал, что много лет назад, когда он еще учился музыке, он видел выступление тогда неизвестной танцовщицы в одном из салонов Парижа. В то время он испытывал трудности с фортепьянной техникой и, глядя на выступление молодой актрисы, чье имя он не запомнил, вдруг увидел выход из своих трудностей. «Ее движения потрясли меня своей красотой и ритмичностью… Пока я внимательно наблюдал за ней, в моей голове крепла идея, что этот процесс имеет две стороны… Коль скоро громкий звук рождал энергичное движение, а тихий звук — мягкое, то почему бы и в игре на фортепьяно энергичным движением не извлекать громкий звук, а мягким — тихий? Тот факт, что так всегда и было при игре на фортепьяно, не приходил мне в голову». Затем Бауэр любезно предложил Айседоре выступить вместе²⁴.

В течение долгих часов совместной репетиции они выяснили, что у них много общих друзей, привязанностей²⁵ и интересов. «В отличие от многих музыкантов он не был занят одной лишь музыкой, но тонко ценил искусство, хорошо знал поэзию… и философию»²⁶. Их музыкальные диалоги носили характер стенографической записи, в которой каждый дополнял или иллюстрировал невысказанную мысль другого. Они узнавали друг от друга то, что ими еще не было понято. Каждому доставляло удовольствие работать с таким партнером. Айседора называла его своим «музыкальным близнецом».

Некоторые идеи Айседоры поначалу поставили Бауэра в тупик. Она, например, хотела станцевать Этюд в ля бемоль, опус 25, № 1, Шопена, в «котором мелодия сначала поднимается до своей драматической кульминации, а затем, к концу фразы, ослабевает. Когда мы репетировали, Айседора сказала мне: «Вы неправильно играете это. Крещендо должно продолжаться до самого конца фразы, а только потом вы можете смягчить его». Я был несколько уязвлен этим и ответил, что играю так, как написано в клавире. Ничем не могу помочь, — отозвалась она с потрясающим эгоизмом. — Это должно быть сыграно так, как я говорю, иначе мне просто нечего будет делать с руками. Кроме того, — добавила она упрямо, — вы ошибаетесь…» История закончилась тем, что с тех пор я играл это так, как она просила, поскольку я к тому же обнаружил, что в рукописи клавира содержалась динамическая кривая, которую она инстинктивно почувствовала и которая позволяла вносить определенные изменения»²⁷.

3 января 1918 года Айседора и Бауэр выступили с шопеновской программой в театре «Коламбия», что танцовщица посчитала одним из счастливейших моментов в своей карьере, хотя предшествующие этой программе события были далеки от радостных. Менеджер Айседоры только что скрылся с деньгами, полученными от ее выступлений, оставив ее с неоплаченным счетом из дорогого отеля Сан-Франциско²⁸. Бауэр тут же вызвался дать концерт в ее пользу, результатом чего и стала шопеновская программа.

«Благородство Айседоры выражается не только в ее танцах, — писала «Сан-Франциско бюллетень». — Она поступила благородно и великодушно, когда, переполненная счастьем от успеха программы, она… получив букет роз, положила его на фортепьяно в знак весомого вклада своего партнера»²⁹.

Вскоре после этого, по возвращении с одного из концертов Бауэра, она написала на бланке отеля в Сан-Франциско:

«Как я могу описать этот Святой Час, который мы провели сегодня с бетховенскими сонатами, как можно описать такое? Зрители, как паломники, пришедшие к священному месту преклонения, сидели с опущенными головами и бьющимися сердцами. Глядя на их одухотворенные лица, я поняла, что Великое Искусство есть самая высокая и заслуживающая доверия религия, и сегодня мы получили весточку от Бетховена через душу Гарольда Бауэра, которая в тысячу раз более важна для ныне живущих, чем любая религиозная догма»³⁰.

Она была влюблена³¹. Подружившись с музыкальным критиком Редферном Мэйсоном, она с его разрешения написала панегирик Бауэру за подписью Редферна³². Бауэр, однако, был женат, и их связь носила кратковременный характер. Айседора с горечью признается: «Наше сотрудничество закончилось вынужденным и драматическим расставанием»³³.

После отъезда Бауэра Редферн сделал все возможное, чтобы утешить Айседору, и небезуспешно, как можно понять из ее записки, которая находится сейчас в бумагах Редферна Мэйсона в библиотеке «Бэнкрофт»³⁴.

«Разве ты не рад, что я все еще могу танцевать вакханку и что иногда, в тихую погоду, я хочу, чтобы из кустов явился фавн и прыгнул, чтобы схватить не очень сопротивляющуюся нимфу?

С огромной любовью.

Айседора.

Чтобы как-то забыть о потере Бауэра, Айседора уехала из Сан-Франциско и вернулась в Нью-Йорк.