Айседора: Портрет женщины и актрисы

ЕСЕНИН В НЬЮ-ЙОРКЕ 1922–1923

По прибытии в порт Нью-Йорка 1 октября 1922 года Есениным вежливо объявили, что иммиграционная служба Соединенных Штатов не разрешает им въезд в страну. Выяснилось, что хотя брак Айседоры и Сергея Александровича Есенина и достоин всяческого уважения в глазах властей, но он сделал танцовщицу советской гражданкой. Как советская гражданка, она считается пропагандисткой, а может быть, и шпионкой в пользу коммунистов. Ее возмущенный менеджер Сол Юрок, который приехал в порт, чтобы встретить супружескую пару, был приглашен для осмотра таможенными инспекторами, дабы убедиться, что он не везет с собой материалов подрывного содержания друзьям Есенина в Нью-Йорке¹. Багаж супружеской пары, включая стихи Есенина и записки танцовщицы, был тщательно проверен. «Мисс Дункан была просто убита таким неожиданным поворотом дела»². В качестве последнего вопроса, выясняющего их намерения, Есениных спросили, что они думают о французской революции. Айседора отвечала властям с иронической вежливостью. Есенин же, который выработал собственную тактику поведения с цензорами в России и который приготовил приветственную речь для Америки, хранил молчание, считая, как он позже писал, подобный разговор ниже своего достоинства.

Арест супружеской пары вызвал широкий протест: среди возмущенных были, в частности, Хейвуд Броун и оперная певица Анна Фициу³.

Репортеры, бравшие интервью у Есениных в порту, были в основном настроены благожелательно. Они отметили энтузиазм, с которым Айседора говорила о гениальности мужа, и то, с какой любовью они смотрели друг на друга. («Хотя Есенин и не мог говорить по-английски, он обнял свою жену и одобрительно улыбался каждому ее слову. Оба казались настолько влюбленными друг в друга, что им трудно было это скрывать»⁴.) Конечно, не осталась незамеченной разница в возрасте между Айседорой и Есениным. Сергея, которому очень льстило появление в газетах длинных статей о них, неприятно поразил тот факт, что в прессе он упоминался лишь как муж Айседоры Дункан, и это еще более усилило его неприятное впечатление об Америке, возникшее после случая в порту. Позднее он писал: «В газетах очень мало писали об Изадоре Дункан, о том, что я поэт, зато много места занимало описание моих ботинок, как я чудесно развит физически, будто бы я легкоатлет, и что я непременно стану лучшим спортсменом Америки»⁵.

Тем не менее эти полные слухов истории, а также вызывающее поведение иммиграционной службы увеличили симпатии общества к Айседоре и Есенину. На следующий день власти, приведенные в замешательство неожиданно бурным общественным протестом, освободили Есениных, и те направились в отель «Уолдорф Астория», где танцовщица могла отдохнуть перед первым выступлением, назначенным на 7 октября⁶.

Эта стычка с законом сослужила им и хорошую службу, собрав в Карнеги-холл полный зал. Второе выступление Айседоры в Нью-Йорке вызвало такой же ажиотаж. Но тот прием, который был оказан танцовщице в Нью-Йоркском порту, все же глубоко возмутил ее, и в Бостоне в конце танца «Славянский марш» она, раздраженная бесстрастностью публики, сорвала «красный шарф, повязанный на шее, случайно обнажившись более, чем всегда, и подняла его высоко над головой⁷.

«Он красный! И я тоже! — закричала она. — Это цвет жизни и энергии. Вы были когда-то непокорными. Не позволяйте же приручать вас».

«Вы должны читать Максима Горького, — продолжала она. — Он сказал, что существует три типа людей: черные, серые и красные. Черные люди — это бывший кайзер и бывший царь, люди, несущие террор, желающие властвовать. Красные — те, кто радуются свободе, не препятствуют развитию души. Серые люди — словно эти стены, этот зал. Посмотрите на эти барельефы над вами. Они ненастоящие. Сбросьте их. Мне очень трудно танцевать здесь. Мистер Франко[3] старался изо всех сил, но не смог играть здесь. Мы, мистер Франко и я, — красные люди⁸».

На следующий день газетные заголовки кричали:

«Красная танцовщица потрясла Бостон!»

«Речь Айседоры заставляет многих покинуть зал!»

«Дункан в огненном шарфе заявляет, что она красная!»

Сразу же после этого мэр Кёрли издал приказ, запрещавший Айседоре дальнейшие выступления в Бостоне в целях «поддержания порядка». Художник Джон Слоан в письме своему коллеге Роберту Генри иронически писал: «Ее выступление… в Бостоне (американских Афинах, как его называют) было остановлено полицией. (Они не смогли остановить бутлегерство, зато остановили бэалегерство[4].)»⁹

В то же время три правительственных департамента (видимо, одного было недостаточно, чтобы охранять страну от угрозы, которую несла Айседора) начали расследование, чтобы установить, следует ли депортировать актрису.

«Официальные власти заявили, что хотя и были шокированы одеянием танцовщицы, но никак не реагировали на это. Однако если она, как подозревается, занимается красной пропагандой, то будет немедленно выслана из страны…

Департаменты труда, права и государства выступили инициаторами расследования, когда им сообщили, что мисс Дункан сняла с себя практически единственный предмет одежды — красный шарф и, размахивая им над головой, стала кричать: «Я красная!»

Государственный департамент и департамент права… разыскивают информацию о том, в какой связи находится танцовщица с советским правительством.

…Если власти Бостона обвинят ее в аморальном поведении, то департамент труда вышлет ее из страны без малейшего шума…»¹⁰

Айседора, которая никогда не могла смолчать при публичных нападках на нее, выразила свою обиду следующим заявлением в прессе:

«Они говорят, что я сорвала одежду. Это само по себе ничего не значит… почему меня должно беспокоить, какая часть моего тела обнажена? Разве какая-то часть таит в себе больше зла, чем другая? Разве все тело и душа артиста не являются его инструментами, посредством которых он доносит внутреннее послание красоты?.. Между вульгарностью и искусством существует разница, ведь артист кладет все свое тело, душу, ум, всего себя на алтарь искусства… Многие сегодняшние артисты вульгарны, потому что они маскируются, а не обнажаются. Они были бы гораздо менее непристойными, если бы обнажились. Но нет, им позволяют выступать, потому что они удовлетворяют пуританскую мораль, исповедующую замаскированную похоть… Уж не знаю, почему эта ханжеская вульгарность процветает именно в Бостоне, но так оно и есть. Другие города не так боятся красоты, и в них нет самодовольного стремления к пародийным полуобнажениям»¹¹.

Ее заявление, кроме того что стало прекрасным материалом для газет, повлекло за собой отмену многих запланированных выступлений. Взволнованный менеджер Юрок, пытаясь хоть как-то спасти остатки гастролей Айседоры, умолял ее не делать больше никаких заявлений, которые влекут за собой подобные последствия. Айседора согласилась, но как только состоялось следующее выступление, она в ответ на приветствия полной энтузиазма публики вышла к рампе и заявила: «Мой менеджер сказал мне, что если я еще что-нибудь заявлю, то моим гастролям придет конец. Очень хорошо, пусть будет так. Я поеду назад в Москву, где есть водка, музыка, поэзия и танец. И — о да — есть Свобода!»¹²

Художник Джон Слоан, видевший Айседору в Чикаго, спустя неделю после ее выступления в Бостоне, замечал в уже упоминавшемся письме:

«Полный зал, но никого из высшего общества. Она поступает так неосторожно, практически дает им пощечины, так что, я полагаю, они предпочитают держаться подальше. А может быть, они не пришли бы и так. Вчера вечером она, говоря о миллионерах, сказала: «Я знаю их, я жила с одним восемь лет». Интересный поворот для наших пуритан, не правда ли? Я слышал, что говорят об отсутствии у нее такта. Она делает то, что велит ей Бог, и многие другие артисты поступают точно так же…»¹³

После выступления в Чикаго Айседора вернулась на несколько дней в Нью-Йорк, чтобы передохнуть перед дальнейшими концертами. Передышка оказалась короткой. Она и Сергей отправились на вечеринку в Бронкс, которую устраивал в честь Есенина еврейский поэт Брагинский (эмигрант из России), сделавший под псевдонимом Мани-Лейб переводы некоторых стихотворений Есенина на идиш. Он и его жейа очень подружились с Сергеем. Другой его друг, Леонид Гребнев (псевдоним Леонида Файнберга), имажинист из России, взялся проводить Есениных к Мани-Лейбу, жившему в шестиэтажке без лифта в Бронксе. Есенин пригласил с собой и своего старого знакомого Вениамина Левина, который только что приехал в Нью-Йорк.

(Левин вспоминает, что на Айседоре была меховая накидка поверх тюлевого розового платья, а на Есенине — новый костюм, так что ему было очень неловко идти на вечеринку в своей простой, повседневной одежде. Сергей сказал, что на вечеринке будут лишь несколько друзей, и они были крайне удивлены, когда по приходе обнаружилось, что комната полным-полна людей.) Было много выпивки, и Есенин пил с большой охотой. В ответ на просьбы гостей он прочел несколько своих стихотворений, монолог из «Пугачева» и диалог Чекистова и Замарашкина из «Страны негодяев». В последнем отрывке вместо слов Замарашкина «Я знаю, что ты еврей» Есенин сказал: «Я знаю, что ты жид». Это произвело на всех очень неприятное впечатление.

«Есенин был в скверном настроении. Айседора заметила это и постаралась освободиться от нескольких назойливых поклонников и направилась к нему. Но Есенин уже был очень возбужден выпитым. Кроме того, на него подействовала эта огромная, неожиданно собравшаяся толпа гостей, невозможность выразить то, что он хотел бы, повышенное внимание этих мужчин к его Айседоре, такое же внимание женщин к нему, но в первую очередь, конечно, выпивка. Внезапно он, пристально глядевший на легкое платье Айседоры, схватил ее так, что материя треснула, и, ругая танцовщицу последними словами, ни за что не хотел ее выпускать»¹⁴.

Левин ухватил Есенина за руки, а другие гости поспешно увели Айседору в другую комнату. «Где Изадора?» — закричал Есенин и, решив, видимо, что она ушла совсем, стрелой бросился вниз по лестнице. За ним побежали Мани-Лейб, Левин и несколько других гостей. Сергея схватили и силком привели назад. (Левин не вернулся, сочтя за благо отправиться домой.)

Через несколько минут Есениным овладел новый приступ ярости. Он оскорблял всех присутствующих и попытался взобраться на пожарную лестницу. Его снова насильно вернули. В конце концов, поэта благополучно проводили назад в отель.

На следующий день, в воскресенье, этот скандал был описан в газетах, где Есенин был назван большевиком и антисемитом. К несчастью, Мани-Лейб имел неосторожность пригласить на вечеринку нескольких своих друзей-журналистов, которые не смогли удержаться от того, чтобы не использовать такой выигрышный материал.

Айседора позвонила Левину и попросила его прийти к Есенину, который, совершенно разбитый, лежал в постели. Они переехали из «Уолдорф Астории» в отель «Грейт Нозерн», чтобы избежать внимания журналистов. Левин приехал, и Айседора тактично удалилась, оставив друзей наедине.

«Есенин был бледнее, чем обычно, очень нежен и учтив. И он объяснил, что у него был припадок эпилепсии. Я никогда раньше не слышал об этом. Тогда он сказал, что унаследовал эпилепсию от своего деда. Однажды, когда он был с дедом на конюшне, у него уже случился такой припадок. Я был потрясен. Теперь его поведение у Мани-Лейба объяснилось, ведь в этот вечер надвигался приступ, вот почему он был так мрачен и взвинчен. Мы с ним спокойно и дружески побеседовали. Он был крайне возмущен, что газеты объявили его «антисемитом и большевиком». «У меня дети от еврейки, а они обвиняют меня в антисемитизме!» — гневно говорил он»¹⁵. (И действительно, в очерке «Железный Миргород» Есенин рассказывает о еврейской общине в Нью-Йорке как об одном из всего лишь нескольких культурных очагов в Америке. «Евреев главным образом загнала туда нужда скитальчества из-за погромов… От лица их литературы мы имеем несколько имен мировой величины. В поэзии сейчас на мировой рынок выдвигается с весьма крупным талантом Мани-Лейб… Здесь [в его переводах и стихах] есть стержни и есть культура». Так что в трезвом состоянии Есенин не был антисемитом, только в пьяном.)

Крайне огорченный всем произошедшим, Есенин написал покаянное письмо Мани-Лейбу.

«Дорогой Мани-Лейб!

Вчера ты отвел меня в отель, мы о чем-то говорили, но о чем, ей-Богу не помню, потому что вечером у меня был еще один приступ. Сегодня я лежу разбитый морально и физически. Всю ночь возле меня дежурила медицинская сестра. А врач колол мне морфий.

Мой дорогой Мани-Лейб! Прости, ради Бога, и не думай, что я хотел что-то сделать или кого-то обидеть.

Поговори с Ветлугиным [секретарь Есенина], он расскажет тебе подробнее. У меня та же болезнь, что у Эдгара По и Мюссе. А Эдгар По во время приступов крушил целые дома.

Что же я могу поделать, мой дорогой Мани-Лейб, мой славный Мани-Лейб! Сердце мое не виновато, но вернувшееся ко мне поутру сознание заставило меня горько заплакать, добрый мой Мани-Лейб! Скажи своей жене, чтобы не держала на меня зла. Попробуй понять и простить меня. Умоляю тебя хоть о крохе жалости.

Любящий тебя С. Есенин

Передай привет Гребневу. В конце концов, мы все братья поэты. Душа у нас одна, но иногда у кого-то одного она болит. Не думай, я не хотел никого обидеть. Когда получишь мое письмо, скажи, что я у всех прошу прощения»¹⁶.

После нелегкого пребывания в восточных штатах Айседора, по всей видимости, была рада переехать под мирное небо Среднего Запада.

Интерес к ее гастролям со стороны журналистов не угасал, но не в связи с их творческой стороной, а из-за неприятностей с ее мужем, из-за ее одежды или конфликтов с местной полицией.

В Индианаполисе, например, мэр Лью Шенкс распорядился, чтобы по краям сцены стояли четверо полицейских, следивших за тем, чтобы танцовщица не скинула с себя тунику. В Луисвилле у нее оторвалась бретелька на платье, что тут же было отражено в статье под названием «Айседора запятнала искусство»¹⁷. В еще одном городе мэр конфисковал несколько ее концертных костюмов, дабы предотвратить исполнение ею революционных танцев. Айседора тут же отреагировала на эту ситуацию, обратившись к публике: «Боюсь, что не смогу исполнить вторую часть программы, как было объявлено. Но не по своей вине. Просто ваш мэр обожает все красное настолько, что забрал мои красные туники даже без моего разрешения». Она была в своем репертуаре, воспринимая все с иронией и сарказмом, что очень понравилось публике и сделало мэра посмешищем. Следствием этого явился отъезд мэра из города на три дня, что позволило ему избежать ненужных вопросов¹⁸

В Толедо критик газеты «Толедо блейд» написал о двух работах Айседоры на музыку Листа:

«Ее мертвенно-бледное лицо напоминало трагическую маску, глаза ее иногда становились словно стеклянными… ее мимика и жесты выражали ужас, страдание и отчаяние, хотя… вдруг возникали моменты просветления, возбуждения, порывов, способные поднять остальных до тех же высот». И этот критик, и остальная публика предпочли последнюю, более легкую часть программы: три этюда, Соната номер четыре Скрябина. Исполнение мрачных рапсодий, вероятно, давало Айседоре необходимое ей чувство облегчения, потому что в течение всего турне ее сопровождали различного рода неприятности, связанные с молодым мужем, чье пьянство и черная депрессия учащались день ото дня.

Отношения между Айседорой и Есениным ухудшились. Начиная с момента прибытия их поездка по Соединенным Штатам вылилась в череду конфликтов и разочарований. Есенин оказался в самом сердце странной страны, язык которой он не понимал и где его никто не знал. Он вспоминал, как был рад, увидев свою фотографию в каком-то журнале, и как ему неприятно было услышать перевод подписи под ней: «Сергей Есенин, русский поэт, муж известной танцовщицы Айседоры Дункан»¹⁹. Он был интересен лишь как молодой муж прославленной танцовщицы, ее причуда, а поэзия его могла бы и не существовать вовсе. Иногда он уже начинал сомневаться в том, поэт ли он, поскольку все тяготы этой поездки отнимали у него уйму времени, не давая возможности спокойно сесть и поработать. Он излил свое негодование по поводу Айседоры ее говорящему по-русски аккомпаниатору Максу Рабиновичу, говоря о ней грубо и зло. Очень часто его угнетенность перерастала в грубость, и пианисту не раз приходилось вставать между ним и Айседорой, чтобы защитить танцовщицу²⁰. Невероятно, но, несмотря на незнание английского, у Есенина никогда не возникало проблем с тем, чтобы отыскать бутлегера, который снабдил бы его плохим виски.

Не только разлука с Россией, невозможность работать и его второстепенная роль доставляли неприятности Есенину. Во всех своих любовных взаимоотношениях с женщинами он вступал в глубокий конфликт с собой. Этот конфликт, как предполагает Симон Карлинский, вырастал из противоречивости его сексуальных привязанностей. В обзоре прекрасной биографии Есенина «Есенин: его жизнь», написанной Гордоном МакВэем, профессор Карлинский хвалит автора за то, что тот затронул вопрос о «скрытой бисексуальности» поэта, но считает, что Маквэй недостаточно развил эту тему. «Нет ничего «скрытного» в любовных письмах и стихах, которыми обменивались Есенин и Клюев… Периодическая тяга Есенина к гомосексуализму и столь же внезапное отвращение к нему… можно отнести за счет его алкоголизма… Его брошенные и побитые жены и любовницы, похоже, являлись жертвами его неспособности справиться с бисексуальностью»²¹.

Если именно это и порождало несчастье Есенина, то Айседора, очевидно, не подозревала об этом. У ее мужа и без того было достаточно поводов для депрессии и тоски по родине.

Постепенно Есенины возвращались на восток, и в рождественский вечер Айседора и Макс Рабинович должны были выступать в Музыкальной академии в Бруклине. Однако тяготы последних месяцев начали сказываться и на Айседоре. Услышав, что умирает Сара Бернар, она внезапно объявила, что будет танцевать «Погребение» в честь великой актрисы. Публика и пресса были несколько озадачены этой преждевременной панихидой. Их раздражение нарастало по мере того, как программа продолжала развиваться непредсказуемо. В конце следующего танца, сонаты Скрябина, Айседора и Рабинович поклонились, держась за руки. Внезапно он выдернул руку и ушел. Танцовщица, которую еще раз вызвали на сцену, сделала жест в сторону пианиста, но тот исчез. Айседора попыталась танцевать Вальс ля бемоль Шопена, подпевая себе. Потом, видимо решив, что это уже слишком, она, танцуя, покинула сцену. Через несколько лет Рабинович объяснил со своей точки зрения этот случай писателю Джозефу Кэю. Во второй части программы пианист заметил, что Айседора, вместо того чтобы исполнять положенные движения, задумчиво кружится по сцене. Ее импровизация стала еще заметнее в сонате Скрябина, а томные взгляды, которые она бросала на Рабиновича, все более приводили того в растерянность. Когда они кланялись, Айседора ни за что не хотела выпускать руку пианиста из своей, и Рабинович, уверенный в том, что публика заметила его настойчивые попытки высвободиться и теперь хихикает, все же умудрился вырвать руку, убежал со сцены и заперся в душе.

Встретившись с Айседорой на следующий день, пианист полагал, что танцовщица будет в ярости, но она, напротив, поинтересовалась, не сердится ли Рабинович на нее, и извинилась, сославшись на то, что выпила какую-то гадость во время антракта, от чего у нее кружилась голова и она не понимала, что делает²².

Много писалось о пьянстве Айседоры. Но было ли оно таким уж безудержным? Ирма Дункан писала в своей автобиографии:

«Кроме периодических аперитивов перед едой, ни мы, девочки, ни Айседора никогда не позволяли себе пить, особенно это касалось крепких напитков. Вообще, европейцы больше тяготеют к вину. Только после сорока лет, выйдя замуж за русского и подпав под его влияние, она пристрастилась к крепким напиткам. Но даже в ее последние годы никто не мог назвать Айседору алкоголичкой. Это, как мне точно известно, было злостной клеветой»²³.

Виктор Серов, знавший Айседору очень близко в последние годы ее жизни, писал²⁴:

«Я никогда не видел Айседору пьяной²⁵, и, более того, будучи наслышан о ее алкоголизме, я был крайне удивлен, когда убедился в совершенно обратном во время нашего пребывания в Ницце в конце 1926 года… Я в поисках какой-то книги открыл секретер, который принял за книжный шкаф. К моему удивлению, все полки внутри были заставлены всевозможными напитками. Хотя Айседора и знала об этом, она никогда не «прикладывалась» к ним, говоря, что если я не пью, то и она пить не станет. А это, согласитесь, вряд ли походит на философию алкоголика».

Миссис Уильям Э. Брэдли (вдова литературного агента Айседоры, продавшего ее мемуары), которая очень сблизилась с Айседорой в ее последние годы, писала в ответ на письмо Френсиса Стигмюллера:

«Не думаю, что в случае Айседоры можно говорить об алкоголизме. После смерти детей и разрыва с Зингером она стала время от времени искать возможность забыться в выпивке. Но когда она бывала счастлива и когда танцевала, она не пила. Она, безусловно, любила шампанское и при возможности пила его, особенно в последние годы, когда уже не танцевала и чувствовала себя в какой-то степени забытой. Алкоголь для нее был своего рода лекарством, приятным лекарством, и она так его и воспринимала. Айседора не позволяла, например, пить молодому пианисту-аккомпаниатору Яше, которого она привезла с собой из России, говоря, что он вполне счастлив и ему это не нужно»²⁶.

Однако, само собой разумеется, Айседора время от времени выпивала. Минна Бесер Гедес, которая некоторое время работала литературным секретарем Айседоры, когда та писала свои мемуары, утверждала: «Я видела ее выпившей, но никогда сверх меры»²⁷.

Между тем, судя по различным свидетельствам, Айседора много пила во время турне по Южной Америке (после смерти детей, вдали от своих друзей) и во время поездки с Есениным и совместного с ним отдыха в Германии. Судя по свидетельствам, она пила больше, когда находилась в одиночестве, и почти не пила, когда работала, преподавала и была влюблена. Но и она, и Есенин были склонны к выпивке как к своего рода вызову в ответ на жестокость и несправедливость, проявленные к ним.

Ее последние выступления в Нью-Йорке состоялись 13 и 15 января 1923 года в Карнеги-холл²⁸. В связи с отменой ее выступлений после случая в Бостоне гастроли не принесли доходов, и для последних выступлений менеджер Айседоры был вынужден довольствоваться одним лишь роялем. «Но Юрок не мог позволить Айседоре покинуть Америку в состоянии такой бедности»²⁹, поэтому он пригласил полный состав оркестра под руководством Модеста Альтшулера. Айседора танцевала перед полным залом Вагнера — «Полет валькирий» и «Вальхаллу» из «Гибели богов», «Вакханалию» из «Тангейзера», а также вальсы и «Военный марш» Шуберта.

В конце января Айседора и Есенин сели на пароход «Джордж Вашингтон», отправляющийся во Францию³⁰. Айседора не только не смогла послать деньги для школы в Москву, ее материальные дела были в столь плачевном состоянии, что ей пришлось взять деньги на обратную дорогу у щедрого и снисходительного Париса Зингера³¹.

Отъезд тоже не прошел гладко. Джозеф Кэй рассказывает: «Когда она уезжала из Америки, то, стоя на палубе, подняла красный флаг, открыто бросая вызов буржуазным обывателям. Когда ее позже, уже за границей, спросили, хотела ли она тем самым выразить свою симпатию к большевикам, она ответила: «Нет, я подняла флаг лишь для того, чтобы свести их с ума»³².

Эта история, хотя, возможно, и выдуманная (я не смогла найти подтверждение этому в газетных отчетах, описывающих ее отъезд), все же весьма типична для Айседоры. Еще раньше, во время скандала, связанного с ее пребыванием в Соединенных Штатах, она сказала дружески настроенному к ней журналисту: «Я могу дать вам ключ к тому, что надо писать обо мне. Я очень чувствительна. Я люблю, чтобы меня окружала атмосфера симпатии; вот почему столь ужасно, что со мной обращаются так, словно я совершила преступление»³³. Это признание подтверждает и Дюмесниль в своем обзоре ее турне по Южной Америке: «Я видел, как Айседора зависима от симпатий публики. Если реакция была негативной, она уходила в себя и занимала откровенно антагонистическую позицию. Но если… публика принимала ее хорошо, она и сама раскрывалась, словно цветок»³⁴. Хотя внутренне ее очень ранили допущенные по отношению к ней резкости, она все же находила в себе силы давать «достойный отпор»³⁵ своим обидчикам. В этом смысле ей нравилось злить людей.

Так что действительно ли она подняла коммунистическое знамя или нет, значения не имеет; это было и не так уж необходимо после того, когда она, по сути, сделала то же самое на словах, обращенных к журналистам, пришедшим провожать ее. В последней попытке донести до них свое политическое кредо она сказала:

«Я не анархистка и не большевичка. Мы с мужем — революционеры. В полном смысле этого слова… Прощай, Америка! Я никогда тебя больше не увижу!»³⁶