Айседора: Портрет женщины и актрисы

В ЗАПАДНОЙ ЕВРОПЕ С ЕСЕНИНЫМ 1922

В Берлине они удобно устроились в отеле «Эдлон», и Есенин тут же наладил контакт с большой русской колонией, живущей в городе. Во время революции немалое количество белых эмигрантов нашло пристанище в столице Германии. Кроме того, здесь жили и советские граждане, среди которых были писатели Илья Эренбург и великий Максим Горький. Многие из них были уже знакомы с творчеством Есенина, а его публичные чтения своих стихов вызвали такой интерес, что было решено издать его стихотворный сборник в Берлине. Чуть позже Айседора собрала произведения Есенина, переведенные на французский язык бельгийским поэтом Францем Элленом, и издала их в Париже за свой счет¹.

Горький описал Есенина, каким тот был тогда, и выразил свое мнение по поводу его поэзии. Есенин, считал он, являлся величайшим русским поэтом со времен Пушкина. Горький не очень одобрял женитьбу Есенина на Айседоре, чувствуя, что она не способна понять русскую поэзию.

Горького неприятно покоробило, что Айседора, поднимая рюмку водки, провозгласила тост за революцию на плохом русском. «Эта леди восхваляет революцию так же, как театральный поклонник хвалит удачную премьеру. Она не должна делать этого». Он добавляет: «Эта известная женщина, прославленная тысячами европейских эстетов… сидит рядом с молодым, мальчишеского вида, прекрасным рязанским поэтом, символизируя все то, что ему совершенно не нужно».

Горький не принадлежал к числу поклонников искусства Айседоры: «…я не люблю и не ценю танец как воплощение разума». Еще меньше ему понравился танец апашей, который Айседора исполнила как-то после ужина в компании. «Ее танец показался мне отражением борьбы возраста Дункан и желанием ее тела, избалованного славой и любовью»².

В той же статье Горький описывает Айседору так: «Стареющая, оплывающая… закутанная в кирпичного цвета платье, она кружилась и корчилась в тесной комнате, прижимая букет… увядших цветов к груди, с застывшей улыбкой на толстом лице… Пока она танцевала, Есенин сидел за столом, пил вино и хмуро наблюдал за ней уголком глаза. Возможно, именно в такие моменты рождались его строки, полные сочувствия:

Расскажи мне, скольких ты ласкала?

Сколько рук ты помнишь? Сколько губ?

И все чувствовали, что он смотрел на свою подругу как на ночной кошмар, уже знакомый ему и потому не пугающий, но тем не менее постоянно гнетущий…»³

В то же время Горький, говоря о пьяной улыбке Айседоры, описывает внешность Есенина, разительно переменившегося с тех пор, как он впервые увидел его в 1914 году. «Его беспокойный взгляд блуждал по лицам присутствующих, выражая дерзость и презрение, потом вдруг он становился не уверенным в себе, беспокойным и подозрительным. Он был очень взвинчен, что выдавало в нем сильно пьющего человека»⁴. Сергей вскочил и положил конец этому вечеру словами: «Давайте пойдем куда-нибудь, где не так шумно».

Вообще, впечатление от Айседоры или Есенина зависело от того, насколько окружающие знали каждого из них. Так, когда друзья Есенина замечают, что у него был болезненный вид, что он слишком много пил, что у него на лице были следы пудры, то все это говорится в сочувственном тоне, а когда они рассказывают о крашеных волосах Айседоры, поплывшей краске на ее лице, смазанной губной помаде, ее полноте и возрасте, ее пьянстве, то это говорится с сарказмом или отвращением. Друзья же Айседоры или ее поклонники замечают увеличение ее веса или любовь к выпивке с пониманием, они ищут причины, объясняющие это, и говорят, что ее искусство делает незаметными и ее полноту, и ее небрежный грим. В то же время они упрекают Есенина за пьянство, неверность и жестокость. Биографы также не избежали необъективности. Их знания, касающиеся трудностей, разочарований, триумфов и трагедий, они обычно преподносят с точки зрения объекта своего исследования. Поэтому легко представить любого из супругов капризным, деспотичным, ведущим себя вызывающе без всяких причин.

Неприятие Горьким Айседоры следует рассматривать в свете его отношения к Есенину.

Есенин возвращается к своему пребыванию в Берлине в письме, написанном Мариенгофу несколько недель спустя из Остенде.

«…Так хочется мне отсюда, из этой кошмарной Европы, обратно в Россию, к прежнему молодому нашему хулиганству и всему нашему задору. Здесь такая тоска, такая бездарнейшая «северянщина» жизни… В Берлине я наделал, конечно, много скандала и переполоха. Мой цилиндр и сшитое берлинским портным манто привели всех в бешенство. Все думают, что я приехал на деньги большевиков, как чекист или как агитатор. Мне все это весело и забавно…»⁵ (Скандалы Есенин часто закатывал сознательно, ради саморекламы. Его друг Н. Полетаев⁶ как-то обвинил Сергея в этом, а тот подтвердил, говоря, что скандалы привлекают внимание глупой публики. «Знаешь, — добавил он, — Шекспир в юности тоже был большим скандалистом». Но если Есенин скандалил сознательно, то не только потому, что его мало знали за пределами России, в то время как Айседора была широко известна, но еще и потому, что он хотел создать рекламу революции. Не желая быть в роли приложения к Айседоре, он вел себя как человек активный, находящийся за границей с определенной миссией. Вернувшись, он сказал Шнейдеру⁷: «Думаете, я поднимал там шум, потому что был пьян? Вовсе нет. Было ли это так уж дурно? Нет, я поднимал шум ради нашей революции!»)

После Берлина Айседора и Сергей отправились в Висбаден, откуда Есенин написал Илье Шнейдеру на адрес школы Дункан в Москве.

«Висбаден.

21 июня 1922 г.

Милый Илья Ильич!

Привет Вам и целование.

Простите, что так долго не писал Вам, берлинская атмосфера меня издергала вконец. Сейчас от расшатанности нервов еле волочу ноги. Лечусь в Висбадене. Пить перестал и начинаю работать.

Если бы Изадора не была сумасбродной и дала мне возможность где-нибудь присесть, я очень много бы заработал и денег. Пока получил только сто тысяч с лишним марок, между тем в перспективе около 400. У Изадоры дела ужасны. В Берлине адвокат дом ее продал и заплатил ей всего 90. тысяч марок. Такая же история может получиться и в Париже. Имущество ее: библиотека и мебель расхищены, на деньги в банке наложен арест. Сейчас туда она отправила спешно одного ей близкого человека. Знаменитый Поль Бонкур не только в чем-нибудь помог ей, но даже отказался дать подпись для визы в Париж. Таковы ее дела… Она же как ни в чем не бывало скачет на автомобиле то в Любек, то в Лейпциг, то во Франкфурт, то в Веймар. Я следую с молчаливой покорностью, потому что при каждом моем несогласии истерика…

…Ради Бога, отыщите мою сестру через магазин (оставьте ей письмо) и устройте ей получить деньги по этому чеку в «Ара». Она, вероятно, очень нуждается. Чек для Ирмы только пробный. Когда мы узнаем, что вы получили его, тогда Изадора пошлет столько, сколько надо.

Если сестры моей нет в Москве, то напишите ей письмо и передайте Мариенгофу, пусть он отошлет его ей.

Кроме того, когда Вы поедете в Лондон, Вы позовите ее к себе и запишите ее точный адрес, по которому можно было бы высылать ей деньги, без которых она погибнет…

…О берлинских друзьях я мог бы сообщить очень замечательное (особенно о некоторых доносах во французскую полицию, чтобы я не попал в Париж). Но все это после, сейчас жаль нервов…

Жму Вашу руку.

До скорого свидания, любящий Вас Есенин.

Ирме мой нижайший привет. Изадора вышла за меня замуж второй раз и теперь уже не Дункан-Есенина, а просто Есенина»⁸.

Поскольку Шнейдер оставался в Москве, Есенин и Айседора нуждались в переводчике, так что в Висбадене им пришлось нанять молодую секретаршу Лолу Кинель, которая говорила и по-русски, и по-английски. В книге своих воспоминаний «Это мое дело» мисс Кинель описывает свою первую встречу с четой Есениных у них в отеле.

«Полная, средних лет женщина в оранжево-розовом неглиже грациозно полулежала на кушетке… Когда она спустя мгновение встала и начала двигаться по комнате, я увидела, что она вовсе не полная и не средних лет. Она была прекрасна и обладала удивительной природной грацией… Это была Айседора. Через некоторое время из спальни вышел молодой человек в белой шелковой пижаме. Он выглядел как русский танцор из американского шоу: золотистые вьющиеся волосы, наивные васильково-голубые глаза и движения, выдающие сильное, мускулистое тело… Это был Есенин. Позже я узнала, что он был отнюдь не наивен. Он был хитрый, подозрительный, обладал хорошей интуицией. И при этом очень нежный, просто как ребенок, полный противоречий. В нем с одинаковой силой сочетались и крестьянин, и поэт»⁹.

Тот факт, что ни муж, ни жена не понимали языка друг друга, с самого начала поставил секретаря в очень тесные взаимоотношения с ними. Есенин, обрадовавшись тому, что может с кем-то разговаривать по-русски, сразу же начал рассказывать Лоле Кинель о своем детстве и первых пробах пера. «У него был мягкий голос и мечтательный взгляд, и, видимо, именно поэтому окружающие считали, что у него душа ребенка, таинственно мудрого и в то же время удивительно нежного»¹⁰. Именно эту вдохновенную, уязвимую душу и защищала Айседора, хотя Есенин и пытался постоянно спрятать ее за другим обликом, предназначенным для окружающих. «Обычно Есенин был… слабым, притворяющимся дурачком, но очень скрытным, с глазами, полными лукавства и озорства»¹¹.

Вдохновленный тем, что мисс Кинель была в восторге от прочитанных им стихов, Есенин попросил ее перевести их на английский.

«Я не была польщена… Я была немного испугана и немного шокирована, ведь я была очень молода и понимала, что это было и невозможно, и кощунственно. Ведь поэзия Есенина необыкновенно лирична, ее музыка заключена в звучании русских слов, в русской фонетике, поэтому она никогда не зазвучит на другом языке. Даже на русском существует такой вид поэзии, которая в сто раз прекрасней, когда ее читают вслух, нежели когда ее читают про себя, а мне предлагали изуродовать ее…»¹²

Но поэт настаивал, поэтому мисс Кинель обещала постараться и ежедневно начала делать переводы по его выбору.

«На следующее утро я приносила стихотворение в комнату Айседоры и читала перевод ей вслух. Есенин внимательно наблюдал за выражением лица Айседоры, а она, с присущей ей добротой и деликатностью, улыбалась, всячески показывая, что очень довольна. Иногда она пыталась помогать мне, ведь она знала английский лучше меня и гораздо лучше знала поэзию. И всякий раз она старалась скрыть свое разочарование. Есенин был очень раним во всем, тем более в том, что касалось его поэзии, и обидеть его было все равно что обидеть ребенка.

Однажды я спросила его, почему он так хочет, чтобы его стихи были переведены на английский.

«Неужели вы не понимаете, — спросил он, удивленный моим вопросом, — сколько миллионов узнают обо мне, если мои стихи появятся на английском? Сколько человек прочитали меня на русском? Двадцать миллионов, ну тридцать максимум… Все наши крестьяне неграмотны… А на английском?»

Он широко развел руки, и глаза его засияли»¹³.

Для Есенина признание его поэзии на Западе было крайне важным. Он даже в России ревниво относился к своей славе, а уж то, что его на Западе рассматривали лишь как молодого мужа Айседоры Дункан, для него, как художника, было просто невыносимо.

Однажды он попросил Лолу Кинель перевести Айседоре следующее: «Танцовщица никогда не станет великой, потому что ее слава недолговечна. Она умирает вместе с ней».

«Нет, — возразила Айседора, — танцовщица, если она действительно великая, может дать людям то, что они будут нести в себе вечно. Они не смогут забыть этого, ведь это изменило их, хотя, может быть, они об этом даже не подозревают».

«Ты просто танцовщица. Люди могут прийти и восхищаться тобой — даже плакать. Но ты умрешь, и никто о тебе не вспомнит. Через несколько лет после этого вся твоя великая слава пройдет… Нет Иэадоры!»

Все это он произнес на русском, чтобы я перевела, но два последних слова сказал с английской интонацией прямо в лицо Айседоре, сопровождая это выразительным, издевательским жестом, словно развеял останки умершей танцовщицы по ветру.

«А поэты живут, — продолжал он, улыбаясь. — Я, Есенин, оставлю после себя свои стихи. А стихи будут жить вечно. Тем более такие, как мои».

За откровенным издевательским и дразнящим тоном скрывалось нечто очень жестокое. Когда я перевела его слова, на лицо Айседоры набежала тень. Внезапно она повернулась ко мне и сказала очень серьезно:

«Скажите ему, что он не прав, скажите ему, что он не прав. Я дарила людям красоту. Я дарила им свою душу, когда танцевала. А красота не умирает. Она где-то существует… — Ее глаза вдруг наполнились слезами, и она добавила на ломаном русском: — Красота ньи умирай».

Но Есенин, уже полностью удовлетворенный тем эффектом, который произвели его слова — в нем частенько просыпалось желание обидеть Айседору или унизить ее, — стал сама доброта. Характерным жестом он притянул к себе голову Айседоры и шлепнул ее по спине, дурашливо говоря: «Эх, Дункан!» Айседора улыбнулась. Все было забыто»¹⁴.

Популярность Есенина в России как революционного поэта не уберегла его от цензурных сложностей, связанных с советским правительством. Широко улыбаясь, он говорил мисс Кинель: «Большевики запретили употреблять в печати слово «Бог», вы знаете об этом. Они даже выпустили по этому поводу декрет. Однажды редактор вернул мне несколько посланных стихотворений, прося заменить в них слово «Бог» другими словами… Другими словами!»

Я засмеялась и поинтересовалась, что же он сделал.

«О, я просто взял ружье, пошел к этому парню и сказал ему, чтобы он печатал все как есть, декрет или не декрет. Он отказался. Тогда я спросил, били ли его когда-нибудь по морде, а потом пошел в соседнюю комнату и сам набрал стихи. Вот и все».

Айседора… поинтересовалась, о чем идет разговор. Я коротко рассказала. Мгновение она молчала, а потом, к моему удивлению, произнесла по-русски:

«Но большевики правы. Бога нет. Старо. Глупо».

Есенин усмехнулся и снисходительно, словно разговаривая с ребенком, который изо всех сил старается выглядеть взрослым и умным, сказал:

«Эх, Изадора! Ведь все идет от Бога. И поэзия, и даже твои танцы».

«Нет, нет! — горячо откликнулась Айседора по-английски. — Скажите ему, что мои Боги — это Красота и Любовь. Других нет. Откуда он знает, что Бог есть? Греки знали это очень давно. Люди сами изобрели богов, чтобы доставить себе удовольствие. Других нет. Нет ничего, кроме того, что мы знаем, что мы изобрели или вообразили себе. Ад — здесь, на земле. И рай — тоже».

Она стояла прямо, как кариатида, красивая, значительная и взволнованная. Внезапно она протянула руки, указывая на постель, и громко воскликнула по-русски: «Вот Бог!»

Затем она медленно опустила руки, отвернулась и вышла на балкон. Есенин сидел в кресле бледный, молчаливый и совершенно уничтоженный. Я выбежала на берег, бросилась на песок и разрыдалась, хотя так и не смогла понять потом — почему»¹⁵.

Религиозные взгляды Есенина и Айседоры были не столь различными, как может показаться из этого случая. Оба бывали и деистами, и агностиками, и атеистами. Никто из них не верил в общепринятого церковного Бога, хотя и он, и она тяготели к христианской культуре и традициям, на которых были воспитаны. Несмотря на то, что в разговорах и в своей проникновенной статье «Ключи Марии» Есенин предстает человеком верующим, в трех его автобиографических очерках (первый написан в 1922-м, второй, вероятно, в 1923-м, третий в 1925 году) он говорит о себе как об атеисте.

Вера Айседоры была весьма неустойчивой. Женщина, писавшая: «Искусство, не являющееся религиозным, есть просто товар» или «Мое тело движется потому, что им движет моя душа», — позднее заявляет: «Может быть, после этой жизни и будет другая жизнь, я не знаю, что мы там можем найти. Но я точно знаю другое: наши богатства здесь заключены в наших желаниях, в нашей внутренней жизни»¹⁶. В свои последние годы Айседора стала атеисткой, но атеисткой, верящей в существование души. Для нее не было противоречия в том, что, веря в существование души, она не верила в существование Бога. Хотя система веры и основана на логике, сама вера в области чувств стоит вне логики; нет такой религии, которая в какой-то степени не требовала бы изменения источника веры. Поэтому не стоит нападать на людей за то, что они верят во что-нибудь иное, чем вы. Каждый верит в то, во что может верить, а не в то, во что бы ему хотелось или было бы удобно верить. Всю жизнь Айседора видела в Христе своего духовного учителя, но она не могла верить в большинство христианских учений о Боге и бессмертии. Она не могла удовлетвориться ожиданием того, что после смерти соединится со своими дорогими погибшими детьми. Под ударами судьбы она заменила для себя Бога как всевидящего Отца на богов Красоты и Любви.

Лола Кинель впервые столкнулась с неприятной стороной их необычной жизни, когда Есенин однажды исчез и обезумевшая Айседора, извинившись, обыскала спальню секретаря. Позднее, когда Лола узнала о кое-каких домашних привычках Есенина, значение этого случая стало ей понятным. Однако она испытывала большую симпатию к своим необычным хозяевам. Она понимала и беспокойство Айседоры за своего капризного мужа, и желание Есенина вырваться из-под гнета окружившей его заботой Айседоры. Но обоим супругам угодить было невозможно, потому что частенько их желания были прямо противоположными. И когда в интересах семейного спокойствия кто-то из них решал пойти на уступки, то жертвой становился третий, как испытала мисс Кинель на собственной шкуре. Она не отослала несколько телеграмм, которые Есенин продиктовал ей в пьяном виде, посчитав это неблагоразумным. Вскоре после этого Айседора с сожалением объявила ей об увольнении, поскольку Есенин больше не доверял секретарю. Айседора говорила об этом с какой-то грустной покорностью, так что Лоле Кинель стало даже ее жаль.

Из Висбадена супружеская пара проехала через всю Германию (остановившись в Веймаре, где они посетили домик Гете) и отправилась в Остенде и Брюссель. Из Брюсселя Есенин вновь написал Шнейдеру:

«…Если бы Вы увидели меня, то не поверили бы своим глазам. Прошел уже месяц с тех пор, как я пил в последний раз. По случаю тяжелого неврита и неврастении я дал слово не пить до октября и теперь поправился.

…В субботу, 15 июля, мы летим в Париж… Дорогой, дорогой И. И., если школа приедет в Европу, то произведет фурор. Мы с нетерпением ждем Вашего приезда. А я особенно, потому что Изадора ни черта не смыслит в практических делах. Мне больно видеть толпы бандитов, снующих возле нее. Когда Вы приедете, то воздух прочистится.

Я Вас умоляю: ради Бога, перед отъездом дайте сколько-нибудь денег моей сестре. Я повторяю это снова и снова… Мое величайшее желание, чтобы она училась…»¹⁷

По плану Айседоры поездка в Соединенные Штаты должна была состояться вместе с ученицами ее школы, и на этот счет она предприняла необходимые усилия через своего американского менеджера Сола Юрока. Но летом танцовщица получила известие из Москвы, что детей не разрешили вывозить за границу¹⁸. Таким образом, она должна была ехать без них.

Из Парижа Есенины переехали в Венецию, где остановились в роскошном отеле «Эксельсиор» в Лидо. Здесь случайно она встретилась со своим старым знакомым, русским музыкантом Сашей Вотиченко. Будучи другом Айседоры, Вотиченко не слишком доброжелательно отнесся к Есенину, как Горький до этого к Айседоре. Есенин в то время был одет с иголочки, и Вотиченко посчитал, что это придает его молодому соотечественнику показной и смехотворный вид. Но когда Есенин начал читать стихи своим необыкновенным, выразительным голосом, музыкант тут же переменил свое мнение. «Я был тронут, более чем тронут. Я был потрясен до глубины души. Какой гений! И подумать только, я осуждал его за покрой пальто! Я чувствовал себя полным идиотом»¹⁹.

В конце лета Есенины вернулись в Париж. Айседора обнаружила, что жилец из дома на рю де Помп уехал, не заплатив ей за аренду. Поскольку она только что получила ничтожную сумму за продажу своего имущества в Берлине, танцовщица болезненно перенесла потерю этого дохода, но, по крайней мере, в доме оставался репетиционный зал, за который ей не нужно было платить, а кроме того, в этом доме супруги могли жить до тех пор, пока не возникнет нужда его продать. Это время наступило в конце сентября, когда Айседора, Есенин и их новый русский секретарь Владимир Ветлугин сели на пароход «Париж», отплывавший в Нью-Йорк²⁰.