Баллады снова солгут

16

…Уже второй день я жалела о своих варежках гораздо больше, чем о ноже. Ну, как жалела: скорее изо всех сил терпела муки совести, глядя на прячущего ладони в рукавах Святошу. Дорога стала куда легче, чем раньше, но теперь мы страдали уже от нешуточного, по-настоящему сурового мороза. Путь пролегал меж отвесными скалами, которые походили скорей на стены — столько на них было всевозможной резьбы, местами полустёршейся. Впечатление ещё усиливалось самой тропой: лестницы, высеченные прямо в камне, ровные плиты под ногами, несколько разбитых столбов на поворотах. Всё это напоминало лабиринт.

Басх отметил, что мы находимся на первом рубеже Царства, и немногие из людей могут похвастаться, что видели его.

— Ну, по-видимому, мы можем собой гордиться, — заметил Святоша в ответ на это. — Но хвастаться тоже не будем. Нам даже в Семихолмовье никто не поверит.

— А почему эта деревня называется Семихолмовьем? Я там никаких холмов не видел, — задумчиво произнёс учёный, отвлекаясь от дороги и спотыкаясь об очередную трещину в плите.

— Ходил вроде слух, что холмы имеются в виду не обычные, а могильные, — невесело отозвалась я. — Одна из тех историй, что на Сауинь рассказывают.

— У нас теперь своя сказочка есть, ничуть не хуже, — Святоша хохотнул.

— Хуже. У нас в сказке нет гнилых лиц с червями, сыплющимися из глазниц.

— Но мертвяки-то есть! Эти ребята жил и несколько сотен лет назад!

— Кто на это купится?

— Если ты не будешь портить мне веселье, то куча народу.

— Не портить тебе веселье — это молчать о том, что ты выдумаешь прямо на ходу?

— Злая ты, Белка. Нет, я буду тебя людям показывать, как доказательство: насмотрелась ужасов, вот глаза и пожелтели.

— Иди-ка ты в пень, а? И так тошно от этого.

— Брось! Ты же мужиков теперь взглядом сможешь в поленницы складывать, где им ещё на такую диковину любоваться?

— В бродячем цирке покрасивше сыщутся.

— Не прибедняйся.

— Что, уже и нельзя?

— Взгляните-ка! — возглас Басха прервал наши пререкания, и мы посмотрели туда, куда он указывал, то есть — наверх, где с крутого обрыва глядела на нас неизвестно откуда взявшаяся ослиная морда. Рыжая, с белым пятном. Глядела очень пристально, не отрываясь.

— Откуда здесь осёл? — изумился Святоша. — Дикий, что ли? Караванов сюда, вроде, никто не водит.

— А если и да? — ухмыльнулась я: моя способность удивляться ещё не восстановилась после недавних приключений. — Мы тут рассуждаем, в какие древние да непознанные хляби забрели, а на самом деле кто-то давно уже ярмарку в Хардаа-Элинне устроил?

— Нашла, чем пугать. Я буду рад. Слава мне до одного места, а по доброму элю я уж заскучал порядком.

— Пьянь.

— Не Тунглид Рэтур ли это? — Басх явно всполошился.

— Вы думаете, они бы так явно за нами следили?

— Едва ли…

Морда дёрнулась и скрылась из виду.

— Дикий, — сказал Святоша. — Иначе и быть не может.

Подведя таким образом итог происшествию, мы продолжили путь.

Сам по себе ослик меня не встревожил: ну, какую опасность он мог означать? Ни лихие люди, ни контрабандисты, ни маги их с собой не таскают. Но вот о последних и в самом деле в последнее время было слышно слишком мало — особенно с учётом того, какое назойливое внимание нас сопровождало поначалу.

И куда же подевались наши заклятые друзья? Очевидно, что крепление им очень нужно — Мстительную Жертву просто так не посылают. Но с тех самых пор от них не было ни единой, даже самой завалящей весточки. Неужели они сдались? Никогда не поверю.

А может, что-то в Аутерскаа мешает им нас преследовать? Если уж мой слабый «дар» ведёт себя так странно, то они тоже должны были заметить изменения в своей магии. И кто знает, какие именно?

Впрочем, на это не стоит надеяться. Мои силы здесь упорядочиваются, да и маги уже бывали в здешних местах — должны знать, с чем тут можно столкнуться. Они точно подготовились.

Так почему мы продвигаемся вперёд без малейших трудностей?..

Изрезанные стены и ясное, почти сапфировое в самой вышине небо смотрели на меня в спокойном молчании. Окружающая тишина, изредка нарушаемая лишь пением ветра, будто протягивала к нам бесплотные руки, предлагая доверять ей. Она будто говорила: «Здесь нет никого, враждебного вам».

Почему же мне так тревожно, что загривок аж зудит?..

Как выяснилось на вечернем привале, ставшем достойным окончанием спокойного безветренного дня, подобные размышления тревожили не только меня. Басх сегодня не стоял на часах, поэтому завалился спать, едва поев — сказалась прошлая ночь, когда его отдых был короток. Первая смена, как обычно, принадлежала мне, но Святоша на боковую не спешил, хоть и выглядел болезненно утомлённым.

Я достаточно давно его знала, чтобы понять: выдыхается. Это состояние тела и духа настигало его неизбежно в каждом дальнем походе, но всегда по разным причинам и в разное время. Сам за собой он этого обычно не замечал, а если и замечал, то не давал усталости сказываться на делах. И, тем не менее, это всегда значило, что нам пора сворачивать к ближайшему очагу с более-менее мягкими постелями и приличным элем.

Но в этот раз как-то уж очень быстро. А на отдых надежды никакой. Ох, беда…

— Ты как? — спросила я, снимая варежки. — Хочешь, отдам пальцегрейки?

— Оставь себе, — Святоша махнул рукой, отвлекаясь от чурочки, из которой что-то стругал. — Все в порядке. Видишь, ничего не отморозил.

— Спать не собираешься?

— Нет.

— Чего это? Ночь впереди долгая, тебе ещё сторожить. Ложился бы, а?

Напарник вскинул косматую голову с расплётшейся косой и посмотрел на меня.

— Опять кругами будешь ходить? Сам знаю, что выгляжу отвратно, но ничего не поделаешь.

Мне ничего не оставалось, кроме как развести руками.

— Ты меня поймал.

— Я уже привык, что ты моим здоровьем не интересуешься, пока я не становлюсь совсем похож на утопца. Ну, извини уж, что не щеголяю дивным румянцем: мне все кажется, что надо мной не небо, а плита.

— Плита?

— Могильная. Или не чуешь, что земля под ногами горит? Слишком тихо… А ведь за такое здравие все начиналось, что страшно представить тот заупокой, которым кончится.

Святоша сказал это таким тоном, что моё сердце ухнуло в пятки.

— Да ладно тебе, может, обойдётся?..

Попытка утешить не удалась: я и так этим искусством владела худо, а тут ещё и слишком мало верила собственным словам.

— Не обойдётся. Ты перед рассветом дрыхнешь, сурок. А я — торчу, как хрен моржовый, на холоде и слушаю, как скалы со мной разговаривают. Ну, или не со мной. Неважно. Бормочут, поют. Смеются.

— Что, прямо-таки каждый раз?

— Право слово! У нас в часовне жрец не так исправно утром дубиной по котелку лупит, как они свои беседы беседуют. И что ты думаешь, оставил ведь вчера книгочея вместо себя сторожить… а он и не слышал ничего.

— То есть?

— То и есть! Нарочно спросил. Думал убедиться. Ну, и убедился… что тыква моя покосилась уже малость. Тишина, говорит, на рассвете, как у девственницы в… спальне.

— Быть того не может. Мы же оба тогда песню слышали.

— А вот так вот — может. Слово даю: если вернёмся отсюда живыми, уйду из Семихолмовья к бесовой матери. Не хочу эти Итерскау даже издалека видеть.

— Ну ты даёшь! Один, что ли, собрался?

— Если хочешь — айда вместе, я ведь не против. Сначала надо хотя бы отсюда уйти.

— Уйдём, куда денемся. Помнишь сказку про Сдобушку? «Я от батюшки ушёл, я от матушки ушел…».

— Нашла, что вспомнить. Эта сказка плохо кончается… для Сдобушки, во всяком случае. Бросить бы это все — да в «Стерве» отоспаться… — Святоша тяжело вздохнул.

— Хочешь, я вместе с тобой до рассвета посторожу? — предложила я. — Узнаем, мерещится тебе или нет.

— Чтобы мы оба завтра с ног валились? Умная какая.

— Это затем, чтобы следующей ночью ты спокойно лёг спать и не морочил себе голову, выдумывая всякие скорби.

— А если ничего нет? Если я и правда… того?

— Ты боишься, что ли?

Святоша усмехнулся:

— Не буду прикидываться валенком, как ты. Боюсь.

— Ну, все, хватит, — решительно сказала я. — Сегодня я не ложусь. Если с утра… Если с утра я ничего не услышу — поспрашиваем у Басха, можно ли что-то с этим сделать. Может, он разбирается. И не делай такое лицо, как будто саван себе шьёшь, ладно?

Напарник не ответил, делая вид, будто чурочка вдруг стала страшно занятной и поглощает его целиком. Ну, и не надо — я найду, чем себя развлечь. Малой кровью он от меня не отделается! Ишь, удумал, с ума сходить посреди такого-то веселья…

К горлу внезапно подкатил горький ком, целиком состоящий из злости, тревоги и слез. Какой теперь сон? Если Святоша даст слабину, я не смогу дотащить его на себе. Хотя, конечно, попытаюсь. Но лучше всего будет просто выкопать могилу на первом же перекрёстке, пока есть силы. Братскую, ага.

Одолеваемая чёрными мыслями, я принялась искать себе занятие, чтобы дотянуть до утра, раз уж вознамерилась. Святоша, конечно, конечно, уверен, что я все брошу ровно в полночь, как только закончится смена, но…

Не сегодня, друг, не сегодня.

Басх продолжал тихо похрапывать, сжавшись в ком под тяжёлым стёганым одеялом. Тащить их, конечно, было тяжело, но холодными ночами об этом как-то не жалелось. О, надо же, наш учёный позабыл убрать в сумку томик, которым собирался заняться на привале. Опрометчиво с его стороны, когда рядом ошиваюсь я. И весьма кстати. Что тут у нас?

Нимало не заботясь ни о том, чтобы не разбудить Басха, ни о том, что подумает обо мне Святоша, я протянула руку за книгой. «Лунные Поля».

Как странно. Обычно с этими умными книжками как: хочешь быть хорошим магом — имей язык без костей, чтобы выговаривать их названия, не запинаясь. Труды, связанные с Искусством, всегда старались называть как можно вычурнее. Это позволяло легко вычислять «своих» в магическом сообществе: ключевые для каждой школы учебники их приверженцы, как правило, помнили наизусть. Что может быть изящнее, чем в очередном диспуте невзначай так помянуть какой-нибудь «Аэнсоль Драхт» и определить по глазам собеседников расстановку сил за столом дебатов.

А это простое. Слишком простое, до смешного. Я открыла книгу; переплёт новый, но страницы пожелтевшие и потрёпанные. На них были заметны следы работы библиотекарей-реставраторов. Древний томик… И собой-то невелик, как-то непривычно для литературы из Тунглид Рэтур.

«Предисловие.

Знаний о Лунных Полях до наших дней удалось сохранить немного…»

Ого. То есть, мало того, что сама книга старовата, так описываемый предмет и вовсе ушёл корнями в какую-то непроглядную вековую тьму. Ещё интереснее.

«И мы помним только то, что они представляют собою царство, над которым безраздельно властвует Луна, Матерь Магии. Когда-то мы были вольны странствовать по нему свободно, и наши сны служили нам вратами.

Что мы искали там, что находили — кто теперь помнит?

Кто-то говорит, что мы выходили в Поля за силой.

Кто-то искал там знание о том, что было, и о том, что только ожидает нас.

Пожалуй, только адепты Даэг теперь могли бы рассказать нам о том, что прячет Луна в своих владениях — как известно, они единственные, кого Матерь Магии все ещё рада видеть. Но под её влиянием их разум изменяется настолько, что они уже не могут поведать нам ничего полезного.

Что ж, значит, такова ныне цена за истинную свободу…»

Фыркнув от витиеватости слога, я отвлеклась, чтобы хлебнуть из фляжки. Святоша задремал, опустив голову на грудь и выронив свою чурочку, в которой просматривались очертания какого-то забавного зверька. И то хлеб — хоть немного поспит.

Адепты Даэг… О них я, кажется, слышу впервые. Адептов Нэль — боевых магов — знаю. Адептов Лоорэ, хранителей знания и мастеров защиты — знаю. Адептов Флеорин — лучших друзей земледельцев и повелителей стихий — тоже знаю. О Рагвид, могущественных целителях, не слышал только совсем уж дурак. А вот кто такие Даэг?

Я продолжила чтение.

«Дорога в Лунные Поля теперь трудна и недоступна для нас. Но если мы сможем её отыскать, мы снова будем спорить силой с самим Творением».

И всё равно не будете довольны. Магам всегда не хватает силы — даже если они могут вскипятить парочку рек.

«Однако, этот поиск требует силы и свободы разума, коя сокрыта и непонятна для человека смертного и страстям подверженного. Имея целью заполучить ключи от всех врат этого мира, знаем ли мы, для чего они нам нужны? Ошибочно полагать, что благие намерения и надежда весь мир обратить в цветущий сад есть нечто иное, нежели ещё одно проявление нашей слабой человеческой природы. Миру нет дела до того, что мы именуем «вредом» и «благом». Сие есть лишь измышления нашего несовершенства, и представления о них у двух магов отнюдь необязательно окажутся едины.

Однако, большинство Лунных Бликов не имеет желания никоим образом свою природу менять. Открывшийся Дар, тем временем, должен быть обуздан — или он сведёт с ума своего носителя. Раньше ключ к овладению Силой искали в Лунных Полях, но теперь они так опасны для магов, что мы решили не рисковать неокрепшими умами. Так и была изобретена Жестовая Семантика, неизмеримо полезная, но, в то же время, низводящая мага до обычного ремесленника. Первоначальное стремление к познанию иссякло, и магия заняла в мире место, подобное тому, что занимает земледелие или ткачество.

Сия невеликая повесть не есть руководство или трактат. Это лишь сборник сохранившихся до наших дней обрывков сведений, которые могут быть полезны тем, чьи желания, несмотря на все предостережения, стремятся выше обыденного труда. Мы говорим о том, что нельзя овладеть Высшим знанием, не обуздав свои страсти; однако не может достичь вершины и тот, в чьей груди они не родятся вовсе. Ибо жажда знания — это тоже страсть».

Ох. Я закрыла книгу, не позаботившись запомнить, на какой странице остановилась. Вместо того, чтобы развлечь, чтение лишь вызвало во мне новую волну колкой тревоги и беспокойства. Жестовую Семантику изобрели, чтобы возместить какую-то утрату… Лунные Поля — что это такое?

А не поросли ли они, часом, серебристыми травами, следующими за волей мага?..

И эти слова о свободе… В Тунглид Рэтур ученикам обычно обещали могущество. Богатство. Славу, на худой конец — пусть даже дурную. Но вот этого не обещал никто.

И если вспомнить, как резвился мой разум, освобождённый тошнотворным зельем шамана, как легко он носился среди бесплотных, но могущественных лоз…

Очень может быть, что я знаю, о какой свободе идёт речь.

Небо над моей головой проснулось. Зелёная искра занялась в нем как-то вдруг, неожиданно, наполнив своим сиянием все обозримое пространство. У меня перехватило дыхание: казалось, что танец лент из тончайшего, прозрачного изумрудного света сопровождается пением какой-то далёкой флейты… или так поёт ветер? Не разобрать…

Ожившие горы внимали небесному представлению молча, любуясь красотой Песни безо всяких помех. Это было столь совершенно, что на мои глаза навернулись слезы. Все моё нутро наполнялось чем-то, о чем я вовсе не просила и чего не желала, но Песня не задавала вопросов. Она не спрашивала, хочу ли я присоединить свой жалкий голос к её необъятности, она просто пробирала до краёв все моё существо, ничтожность которого я так остро сейчас ощущала. Какая, к черту, может быть свобода у частицы настолько крохотной и незаметной?

Пой, небо, верни мне ясность мыслей и истинное спокойствие, раз уж свобода мне недоступна. Вот и говорите мне потом, что не видеть ничего дальше собственного носа — это плохо. На самом деле стоит всего лишь на миг отвлечься от своих собственных тревог и чаяний — и оказывается, что по сравнению со звёздным небом ты лишь мелкая сошка, значащая немногим больше, чем прошлогодний снег. Как, собственно, и все твои великие нужды и планы. Тут недолго и устыдиться! А выбора у тебя немного: либо ты возвращаешься в случайно покинутое болотце покорным куликом, либо…

Я вздохнула, снова потянулась за книгой. Раскрыла её. Стройное повествование завершилось вместе со вступлением, дальше страницы были украшены какими-то угловатыми и бессмысленными на первый взгляд рисунками и выкладками, написанными ещё более странно и запутанно, чем то, что мне уже довелось прочесть.

«Речи Фармагнуда Старшего.

Мир творит сам себя на перекрёстке из четырёх Сил… Мы зовём это Великим Рождением, которое длится вечно. Великим Умиранием, которое никогда не завершится. Мир начался со вспышки пламени. Мир начался со снежинки. Мир родился из Вечной Тьмы, которая никогда не будет познана. Мир произошёл из Великого Света, который ничего не освещает. Ищи их следы в отпечатках копыт; на роге у быка; на шипах терновника; в слове мудрости.

Погрузи руку в огонь, желая творить; коснись льда, желая обрести целостность. Смотри во тьму, желая обрести силу; смотри на свет, желая обрести знание. Твори мир, высекая самого себя из камня собственных страхов.

Перебори свои желания, помести себя в розу ветров, чтобы они точили тебя, как скалу, помогая тебе обрести свой истинный вид. Противься же всему, что отвращает тебя от беседы с Творением. Так обретёшь мир, и да произрастёт из твоей души сила, как произрастает злак из земли, очищенной от сора».

Ну! Вот это уже больше похоже на обычные рассуждения наставников. Особенно про тяжкую борьбу с собственными желаниями. Похоже, это все, что им удалось понять в вычурных изречениях этого Фармагнуда. Вся речь выглядит так, словно почтенный старец — во всяком случае, он представлялся мне именно таким — давно и плотно сидел на цветной водичке. И в то же время она оставляет после себя некий странный привкус своей бессмысленностью и — в моем, уже малость искушённом магической литературой понимании — предсказуемостью. С таким же ощущением слушаешь барда в таверне, поющего про извечные сражения Добра и Зла.

Но стали бы собирать изречения, которые годятся разве что для красивого старинного предания, в отдельный том? Только не в Тунглид Рэтур. Вот уж где давно научились различать пользу и искусство.

Дальше снова начинались какие-то рисунки, похожие на те, что мы иногда рисовали перьями от нечего делать. Я перевернула страницу, продолжая чтение. О, снова рука переписчика, почерк без узора и характера. Залюбуешься. Речи старца Фармагнуда выглядели так, будто их кто-то вырвал из другой книги, а здесь всё было привычно и понятно, без странных завитков и точек над необычно узкими гласными.

«Из комментариев Гальдры Асагримм» — гласило заглавие страницы.

«Вас удивляет, мои дорогие ученики, малый круг нашего собрания, хотя я не скрывала их ни от кого, и вся школа знает об этих занятиях. То, что вас собралось так немного, лишь подтверждает моё убеждение в том, что отступать от обычной программы курсов ради погружения в архаику готовы очень немногие. Вы можете сказать, что мне следовало лучше изложить цель этих факультативов, я и сама, пожалуй, недовольна тем, что моё приглашение звучит, как речь базарного зазывалы — но, увы, сказать больше мне не позволяет суть уроков. Более того, сами занятия станут дополнительным отсевом для тех, кого их цель не заинтересует.

Итак, я предполагаю, что вы учли мою рекомендацию и ознакомились с речью достопочтенного Фармагнуда Старшего, покойного главы Основы Основ. Было бы очень интересно, если бы вы нашли время для составления краткого резюме по прочитанному абзацу: это поможет мне лучше изучить ваши личные особенности.

А теперь давайте поговорим о практике Чадры. Вам всем знакомо это понятие, которое ввели наши коллеги от Просвещённого Юга? Думаю, все помнят, какие интересные метафоры для описания этого метода находит его создатель, Итрекер Яльфад: «Слово «истина», будь оно именем, непременно носила бы женщина. Вообразите же себе красавицу, укутанную в шелка и блистающую жемчугами; собой услаждает она взоры, обращённые к ней; но стократ больше насладится тот упорный, кто решится к этим шелкам прикоснуться и — слой за слоем — сбросить их для радости более яркой, жгучей и осязаемой. Истина требует внимания; она требует времени; она требует доверия; наконец, она требует любви».

Это кажется излишним умствованием многим практичным умам современности, согласны? Мои коллеги по преподаванию и практике предпочитают видеть истину препарированной на анатомическом столе. Если она милее вам в таком виде, то мои уроки не для вас. Практика Чадры — это выбор тех, кто желает впустить истину не только в свой ум, но и в сердце. Она не терпит над собой насилия, свойственного сухому разуму: она предлагает вам игру, где вы будете срывать с неё покров за покровом».

Как жалко! Прихотливый, чарующе плавный слог Гальдры Асагримм успел меня захватить, но запись оборвалась. Словно наставница — она виделась мне статной, рослой женщиной без свойственной магессам Тунглид Рэтур напыщенности — зачитала вступительную часть своей лекции, а затем молча вышла из онемевшей аудитории. Её слова вызывали невольную улыбку: сложно было описать отношение учёных мужей из Тунглид Рэтур к познанию точнее, чем это сделала она. И ничегошеньки не изменилось со времени её удивительной лекции, уж я-то знаю! Следующая страница. Полустёртая, словно бы инородная, поблекшая…

«Гальдра Асагримм, адепт Лоорэ, была лишена учёной степени и удалена из Долины Тунглид Рэтур в Аустеру 514 года за несоответствие своему высокому званию преподавателя и взращивание ложных идей среди учеников».

Что?..

Я перечитала отрывок из лекции. Серьёзно? Женщину, рассуждающую о любви к познанию, выгнали из Долины как недостаточно пригодную для преподавания? Отбор в учителя настолько жёсткий, что несоответствия в знаниях там случиться не могло. Если перечислять все философские школы, которые в Тунглид Рэтур когда-либо существовали, это займёт всю оставшуюся ночь. Для Долины Магов ценно все, что можно назвать словом «идея». Пусть даже кому-то она показалась ложной. Степеней и званий там лишают за совсем другие проступки! Кому и чем могли повредить очередные безобидные рассуждения?

Или они не были безобидными?..

Я перечитала текст в третий раз. Прямо-таки руководство для влюблённого юноши. Причём неважно, в женщину или в науку. В лекциях адептов Нэль, будущего военного резерва Тунглид Рэтур — за который Тан Глэйд готов отдавать едва ли не полказны каждый год, лишь бы соседи не перекупили — гораздо больше двусмысленностей. Немудрено ведь зазнаться при такой-то славе…

Что-то важное я тут упускаю, как пить дать. Что-то такое, что мой умишко не в силах даже обозреть, не то, что переварить.

Небо все пело, разбрасывая по заснеженным скалам свои сияющие шали. Прибивай меня к земле сознанием моего ничтожества, злорадно хохочущий разум. У тебя на это целая ночь.