Баллады снова солгут

23

Рынок шумел и плохо пах. Я вытерла руки о заляпанные штаны, с голодной дрожью нащупав в кармане медовый рулет. Свинцовые небеса видели меня насквозь и слали проклятья бессовестной воровке.

Но никакое чувство вины не могло сейчас мучить меня сильнее, чем боль в мёрзнущих ступнях. Хлюпающие ботинки, внутри которых смешалась вода едва ли не всех окрестных луж, никак не могли служить им порядочной защитой. Воду в себе они хранили намного лучше, чем тепло.

Я озиралась в поисках укрытия для себя и рулета, попутно борясь со странным чувством. Навязчивая уверенность в том, что я позабыла нечто очень важное, одолевала меня пополам с холодом. Мне казалось, что я должна немедленно вспомнить это, вспомнить прямо здесь и сейчас, не сходя с места. Рулет имел своё мнение по поводу происходящего, толкаясь в моем кармане, словно живой, и напоминая мне о том, что я ушла недостаточно далеко, и имею большие шансы остаться голодной — а, может быть, и битой.

Моя замёрзшая черепушка попросту не вмещала все эти мысли, но с каждым шагом прочь до меня начинало доходить, что именно пропало из моей памяти.

На самом деле, примерно… всё.

Я не помнила, как я здесь оказалась.

Я не помнила, как меня зовут и сколько зим я видела.

Все, что я о себе сейчас знала — это то, что мне холодно, и совсем недавно я преступила закон, движимая голодом. В последнем я не сомневалась просто потому, что рулет у меня был, а кошелька никакого не было, из чего следует, что…

Ну, это же естественно, знаете — воровать, когда тебе не на что купить еду.

С рынка нужно было уйти, и я пошла направо в сторону тёмных и ещё более вонючих переулков. Вода в ботинках противно хлюпала. К этому звуку не получалось привыкнуть, о холоде в ногах не получалось забыть. Тело казалось мне каким-то чужим. Я попробовала различить собственное отражение в одной из луж, мимо которой шла. Ничего не вышло — стоило мне склониться над ней, как какая-то ворона нагадила в неё, и она пошла кругами.

— Сволочь, — сказала я вороне. Та покосилась на меня круглым блестящим глазом, резко каркнула и улетела.

В одном из переулков обнаружилась полугнилая бочка, на которую я взгромоздилась и с наслаждением уничтожила свою добычу. Вкус рулета, однако, воспринимался странным образом: казалось, что я его не только чувствую, но и вижу — он был светло-золотистым и лучился, точно золотой эффи в свете свечи.

Пару раз я отвлекалась на попытку вспомнить собственное имя, но это теперь казалось мне неважным.

Покончив с рулетом, я огляделась. С одной стороны расположился рынок, где мне совершенно нечего делать, с другой — чернота проулка, где может быть полно разной недружелюбной дряни. Можно было вернуться на рынок и слоняться там, в свинцовом небесном свете то ли мрачного утра, то ли спустившихся сумерек. Шум займёт мою голову, прогонит лишние мысли. И лоток с рулетами остаётся все там же — смогу стащить ещё один, если что.

И всё же…

Возвращаться на площадь, кружиться там бесполезным куском тряпья без памяти и смысла, шнырять между лотками… Почему мне кажется, что другой действительности у меня никогда не будет?

И согласна ли я на такую маленькую, блёклую и пустую жизнь?

Последние клочки моего ополовиненного сознания растворятся в бесконечных лужах, которые никогда не высохнут, и единственным, что от меня останется, будет хлюпающий звук моих ботинок…

О, Небо, почему всё это так странно.

Темнота проулка молчала. Тишина, которую обещал этот густой мрак, казалась мне сейчас куда приятней болезненного и навязчивого шума рыночной площади.

И кто знает, нет ли там подходящего места для ночлега? Может быть, недолгий сон поможет мне прийти в себя.

И тут полоса света, которая падала на мои усталые ноги со стороны рынка, погасла. Чей-то огромный силуэт загородил собой выход из проулка и гаркнул:

— Держи воровку!

Перед тем, как ринуться в темноту, я успела заметить гибкую стрелу вьюнка, неожиданно взмывшую по стене прямо из-под моей бочки. Мерцающая зелень цветка оказалась ярче дневного света, и он простёр свой стебель между мной и преследователем, полностью затмив последнего.

Мои ноги невыносимо чавкали в грязи и немного заплетались, но несли вперёд: другой дороги здесь не было. Я вытянула перед собой руки, чтобы не налететь с размаху на какое-нибудь препятствие, а потом и вовсе зажмурилась, чтобы не сойти с ума от густого мрака вокруг…

…И открыла глаза, когда в моё колено врезалось что-то очень твёрдое. В лицо ударил свет, показавшийся мне ослепительным, хотя на самом деле он просто был. Сквозь пелену слёз я различила скрипучие доски пола, шерстяное покрывало и табуретку, на которую, собственно, и налетела. От сильной боли в колене я расплакалась.

— Эльн! — чьи-то мягкие, пахнущие дымом и травяным чаем руки подняли меня и принялись отряхивать моё платье. — Сколько раз тебе повторять — смотри, куда идёшь! Да чего ты носишься по кухне, как вихрь какой?

Я подняла заплаканное лицо, отняла от платья руки. Из ладони торчала заноза.

Масляная лампа, всего лишь масляная лампа на подоконнике… Теперь, когда мои глаза привыкли к свету, он казался гораздо тусклей. На кухонном столе лежала неоконченная вышивка, а в слюдяном окошке отражалась уродливая мозаика со стены. Она изображала странное существо, которое мы в приюте привыкли звать Троллем Вынь-да-сплюнь. Самых маленьких пугали, что Тролль Вынь-да-сплюнь приходит за теми, кто ворует и прячет чужую еду.

— Бабушка Мэйв! — я хлюпнула носом. — Прости, я случайно…

— Ну, ну, егоза ты моя. Как коленка? И чего не спишь так поздно?

— Мне страшный сон приснился…

— Какой?

Вьюгу за окном стало слышно: она кричала и надрывалась. Отражение Вынь-да-сплюнь дрожало, и кухня, оплот спокойствия, казалась сейчас вражеским станом. Что-то болезненное и колючее таилось в тенях от лампы, стерегло меня, ожидая, когда разомкнётся безопасное кольцо рук…

— Не помню… но я ужасно испугалась, бабушка, — я опять начала тереть глаза, надеясь, что тревога покинет меня вместе со слезами.

Вьюга билась в окно, белая, холодная и неистовая. Сказки об утопленницах, покидающих свои глубокие омуты, чтобы отомстить за свою смерть… Я почти видела, как жуткая искристая рука царапает ставни, ранит о них кожу, стучит, и её хозяйка жаждет ворваться внутрь, чтобы опрокинуть масляную лампу и погасить её спасительный огонек…

Я спрятала лицо на груди бабушки Мэйв.

— Ветер так жутко свистит…

— Испугалась его, что ли? Вот нашла, чего бояться! Оттого-то он и свистит так страшно, что знает: до тебя ему не дотянуться. Злится. Он знает, что тебя защищают стены, и я тебя в обиду не дам — вот и ревёт от бессилия.

— Правда?

— Конечно. Дело-то молча делается. А где похвальба, вопли да угрозы — там срам один.

Бабушка Мэйв улыбнулась, и тени порскнули по углам мягкими серыми котами. Я снова огляделась: кухня стала спокойной и уютной, как обычно. Никаких опасностей в ней больше не таилось: колючие призраки оказались всего лишь порождениями моего собственного страха.

— Бояться, егоза, никого не следует. Вот поосторожнее быть — это надо бы. Ветра ты боялась, так ему тебя не достать. А вот табуретки ты не боялась, а коленка теперь синяя совсем стала. Пряталась лиса от медведя, да в капкан и угодила, а на что она медведю-то — о том лиса не думала…

Капкан… капкан… это слово как будто оторвалось и повисло в воздухе, позвякивая капелью. Кап… кан…

Тепло объятий и запах трав клонили меня в сон. Веки тяжелели и слипались. Последним, что я увидела перед тем, как уснуть на коленях бабушки Мэйв под звуки колыбельной, была всё та же табуретка.

Одна её ножка была чуть короче другой, и по ней первым видением наступающего сна струилась зелёная нить, которая казалась бы шёлковой, если бы на ней не распускались сиреневато-белые цветы.

Сквозь неровные доски пола прорастал искристый вьюнок.

Кап… кан…

…Дождь шумел, пытаясь вернуть меня в уютный сон. Мешок с соломой, служивший мне подушкой, издавал душный, но приятный запах. Хотелось с головой залезть под тёплую шкуру, и я непременно сделала бы это, если бы прямо над ухом не раздалось:

— Вставай, сонная тетеря!

— Ливень же, дядя Би, — слабо запротестовала я, не желая расставаться со сладостной истомой. — Какая охота в такой день?

— А кто капканы проверять будет? Если наших бобров из них уведут, просидишь у меня голодной с пару седмиц!

Я села в постели и потянулась. Из-под двери в сруб ползла сырость, я чувствовала её голой пяткой. На столе стоял кувшин с травяным отваром и печёные клубни — мой завтрак.

Я прошлёпала к столу, протяжно и нарочито зевая, чтобы дядя Би понял, как не вовремя он ворвался в мои сны. Дождь стучал в окна и махал мне серебряными лапами, переплетаясь с первыми проблесками осеннего утра. Кожаный плащ висел над дверью, но я знала, что ему не сладить с таким ливнем, и я всё равно вымокну.

Дядя Би растянулся на своей лежанке, косясь на меня сердитым ореховым глазом. Мне достаточно было одного взгляда на его пожелтевшее за ночь лицо, чтобы понять — бодрым он только прикидывается. Эх, дядюшка, как же ты ухитрился заболеть…

А смотри-ка, встал пораньше, чтобы клубни запечь…

Мне стало стыдно за свою лень и желание поспать подольше.

Кожа моего опекуна ещё сильнее пожелтела за последние несколько дней, а жилистая рука тряслась, набивая трубку. Её тонкость стала ещё заметней оттого, что синяя холщовая рубаха была ему очень уж велика.

Как же он схуднул за последнюю луну…

— Я проверю капканы, — сказала я, — а позавтракаю попозже, хорошо?

— Чего это? — недовольно спросил дядя Би. — Али клубни не по вкусу?

— Нет, я просто подумала, что успею ещё на хутор к тётушке Самеле, за молоком и маслом.

— А платить чем собралась?

— Воды натаскаю!

— Больно нужна ей твоя вода при такой-то погоде…

Капюшон приглушил для меня окружающие звуки, поэтому дальнейшее ворчание дядюшки я уже не разобрала. Самым главным теперь было не поскользнуться на тропинке через холмы. Впрочем, я знала каждый камень на ней, так чего мне бояться?

Но этим утром среди холмов притаилось нечто странное, незнакомое.

Дождь, к счастью, перестал, едва я успела сделать несколько шагов от порога. Оставалась скользкая земля да туман, который быстро наполз от ближнего озера. Пряный запах мокрой листвы напоминал о близкой Околице, когда сын тётки Самелы снова натянет на себя старую ослиную шкуру и будет бегать по хутору с жуткими криками…

Почему нельзя набрать этого запаха во флягу, да и смешать с тёплым молоком?

Покинув нашу опушку и карабкаясь вверх по тропинке, я продолжала думать о том, что что-то вокруг сегодня творится не то. Землю под ногами совсем размыло; должно быть, дождь шёл всю ночь. Обычно дело в наших местах на вторую осеннюю луну; да и туманы здесь стадами бродят, нечему тут удивляться. Промозглый утренний холод? Вечный спутник ранних пташек вроде меня. Запах листьев…

Вот. Запах. Сегодняшнее утро пахло как-то необычно.

Я взобралась, наконец, на холм. Оттуда открывался вид на хутор и озеро за ним. В ясный день отсюда можно было разглядеть дорогу в город, но сейчас мир лежал в объятиях тумана.

И когда я поняла, что именно было чужим сегодняшнему утру, моё сердце пропустило несколько ударов.

Вьюнок. Валуны, голые яблони, побуревшая трава — все было расцвечено зелёными стеблями и сиреневыми цветами, живыми и свежими, словно заблудившимися в Двенадцати Спицах и явившимися в осень вместо тёплого лета…

Разом позабыв о том, куда и зачем я шла, я приблизилась к ближайшему валуну и коснулась цветов, не веря своим глазам. Странно, что их запах настолько упоителен, ведь это всего лишь глупый сорняк…

Туман расступался, и из него слышался тихий, звенящий смех. По мере того, как распадалась его плотная пелена, я понимала, что по дороге к хутору каким-то образом свернула не туда — и угодила в царство вьюнков. Они прорастали отовсюду, карабкались ввысь везде, где только могли. Воздух полнился их запахом и хрустальным смехом, растворяя мою твёрдую — хоть и сыроватую — действительность, обращая её в очередной сон.

Сон. Это тоже сон. Сон, как и рынок с тёмным переулком. Как и светлая кухня, пахнущая травяным чаем. Сны, череда снов.

Но… вьюнки. Во всех снах — они. Они что-то значат. Не знаю, как, но… похоже, именно они могут помочь мне проснуться.

Я снова прикоснулась к тихо звенящим стеблям, не зная, что нужно делать, но остро ощущая своё родство с этими вьюнками. Родство, о котором — и это знание тоже было острей ножа — не просили ни они, ни я. Чья-то воля вынудила нас вместе скитаться по этим снам, и странствие будет вечным, если только мы не сможем вместе найти способ выбраться.

Словно отвечая моим мыслям, стебель вьюнка обвил мою руку и тут же отстранился, оставив цветок в ладони. Бледные, почти светящиеся лепестки затрепетали — не то от ветра, не то от страха — и я заложила цветок за ухо.

До сих пор выход из сна всегда находился в самом сне. Но мне мало лишь менять одно видение на другое; может, вьюнок как-то подскажет мне короткий путь к пробуждению?

Впрочем, я ничего не добьюсь, если продолжу стоять на месте. Судя по предыдущим снам, дверью в следующий может стать что угодно, и от самого перехода будет зависеть, в какое видение я попаду.

Воодушевлённая успехами своих изысканий, я зашагала с холма вниз, к хутору. В конце концов, именно туда вело меня моё намерение.

Ближе всего ко мне располагалась изба тётушки Самелы, куда я и направлялась. Заботливая женщина и не собиралась брать с меня деньги за молоко для дядюшки Би; о его болезни знал весь хутор, и весь хутор норовил сунуть мне какой-нибудь гостинец. Но пожилой охотник был слишком горд, чтобы принимать подарки, и поэтому я напропалую врала, что помогаю жителям деревни по дому.

Неизменно получая за это рычание и злобные взгляды, потому что дядюшка Би «не кухонную девку воспитывал».

— Эй, Эльн! — Брууд, средний сын тётушки Самелы, помахал мне граблей из коровника. — Как дядюшка?

— Пока плох, — отозвалась я. — Мать дома?

— Да, и у неё для тебя припасена крынка. Сегодня большая!

— Спасибо, Брууд.

У самого порога избушки вьюнок за моим ухом ожил и затрепетал. Я толкнула дверь и зажмурилась перед тем, как вступить в тёмные сени.

Когда я открыла глаза, стало ясно, что всё получилось.

От прежнего сна уцелело только осеннее утро. Зал «Бревноликой Стервы» почти пустовал — было ещё слишком рано для наплыва завсегдатаев. При виде прокопчённой стойки, бурого потолка и уродливой люстры из бронзы меня настиг прилив такого сильного облегчения, что я едва не спутала сон с действительностью. Чтобы удержаться на самом краю осознания, мне даже пришлось укусить себя за руку.

Рыжая голова Святоши маячила на обычном месте, у самого окошка. Как и всегда, над ней плыли сизые клубы дыма. Казалось, что они полностью отрезали моего напарника от окружающего мира, но вот под моей подошвой скрипнул порог — и Святоша мгновенно обернулся. При виде меня его лицо расцвело улыбкой, и она тут же породила во мне ощущение неправильности происходящего.

Я больше привыкла к ухмылкам и оскалам.

Он махнул мне, приглашая присесть. Я заметила, что кружки перед ним стояло две. Неужто меня ждал? Диковинные дела… Не в его духе, во всяком случае…

Я села напротив Святоши и потянулась за кружкой. В ней было что-то горячее, приятно греющее руки, но я не успела подтащить её к себе: ладонь Святоши накрыла мою сверху.

— Как прогулка? — спросил меня мой напарник, пока я судорожно соображала, в чем смысл этого неожиданного жеста. Мой ответ получился невнятным:

— Сыровато.

— Следовало ожидать, — улыбнулся Святоша. — Кажется, ты замёрзла.

Его пальцы отняли мои озябшие ладони от кружки и принялись растирать их, делясь своим теплом. На меня же нашло странное оцепенение, и я могла только смотреть на это — с тупым удивлением и, кажется, нелепо приоткрыв рот.

— Что-то не так? — спросил Святоша, с беспокойством глядя в моё изменившееся лицо. — Была какая-нибудь неприятная встреча в деревне?

— Не то, чтобы… — пробормотала я. Вьюнок вздрагивал над ухом, точно жилка, бьющаяся у виска. В ход шла вся моя выдержка.

Приди в себя, Эльн, это сон, лишь сон. Они и не обязаны во всём походить на действительность.

— Опять Гведалин хотел чего-нибудь? — густые брови цвета ржавчины сошлись углом на переносице напарника. — Что-то я никак в толк не возьму, что ему от тебя надо. Знаю, ты не любишь, когда я вмешиваюсь, но…

— Нет-нет, на самом деле, всё в порядке, — попытавшись улыбнуться, я очень быстро пожалела об этом. Странный сон «исправил» многое, но явно не мою отвратительную способность лгать.

В глазах Святоши отразилась уже настоящая тревога:

— Любимая, что случилось?..

В этих словах было столько силы, что они легко могли бы перешибить чей-нибудь хребет, если бы обрели плоть. Тепло его рук, его порывистые движения — он всем телом подался вперёд, желая меня утешить — и неожиданный надлом внутри меня самой, предательская боль между рёбрами, дыхание, замершее перед приступом слёз…

Как же мне всё это надоело — бродить среди гор, среди снов, среди могил и кошмарной смеси всего этого, которую назвали Мастерской. Как же я хочу, чтобы всё это просто закончилось…

Несмотря на предупреждающее биение цветка, я уронила голову на руки — чистые, ещё не израненные озлобившейся магией мёртвой страны. Выдержать взгляд Святоши, полный заботы и внимания, было выше моих сил. Нужно собраться с духом и отправиться дальше, в следующий сон.

— Я просто устала, — пробубнила я в собственный рукав. — До смерти устала.

Скрип стула и шуршащий звук шагов; пахнущее табаком тепло приблизилось, опустилось, и я почувствовала его на плечах.

— Посмотри на меня.

Нет, только не это, пожалуйста…

Шероховатые пальцы коснулись моей щеки с невыносимой нежностью, от которой у меня сводило всё нутро. Это не ты. Ты не можешь так улыбаться, ты только скалишься и смеёшься…

Но почему ты снишься мне таким?

Взбешённый вьюнок почти искрится, отсчитывая мгновения.

Серебряные глаза Святоши походили на небосвод, в котором зимняя ночь, тянувшаяся тысячу лет, неожиданно сменилась весенним рассветом. Он обнял меня, и его дыхание запуталось в моих волосах:

— Всё будет хорошо, любимая. Если уж мы не справимся, то кто?

Сдавшаяся и пленённая, я смогла только кивнуть и шмыгнуть носом. Мой… напарник — или кем мы были друг другу в этом сне? — усмехнулся и слегка отстранился. Ровно настолько, чтобы ткнуться в мой лоб губами.

Чувствуя себя так, словно из тела пропали все кости, я закрыла глаза, и сон мгновенно истлел. К вящей радости совсем обезумевшего цветка.

…Из глухой темноты не хотелось возвращаться. Кто знает, куда ещё отправит меня призрачный мир снов и какую новую пытку он для меня придумает? Разве сумрачная мгла, заполнившая собой пространство между сновидениями, много хуже, чем эти стрелы, метящие в самое сердце?

Но вечность в сером океане слишком скучна.

Открыв глаза, я рывком села в своей постели. В узкие окна спальни пробивался мутный рассвет, едва начавший разгораться. Дверь в коридор Арэль Фир была плотно прикрыта — так, что оттуда не доносилось ни единого звука.

Или их попросту заглушает треск камина, слишком живого и весёлого для этого гиблого места?

Вид нескольких шеренг пустовавших постелей вскрыл ещё одну рану где-то на самом дне моей хилой груди. Интересно, сколько их там? Кажется, сны не прекратятся, пока я не достигну самого дна собственной памяти — дорога, которую Луна приготовила для меня.

Впрочем, со мной она ещё обошлась почти ласково, если вспомнить, что случилось с остальными жителями этой спальни. Какой была их участь?..

— Более милосердной, чем тебе кажется, Эльн.

— Тиви?..

Я обернулась к камину, едва не упав с кровати. Близ огня стояло кресло; из него поднялся тонкий силуэт, знакомый до боли в костяшках пальцев. Пепельные кудри серебристым облаком мерцали вокруг головы моей подруги; я легко различила улыбку на её хрустальном лице.

Взрослей, чем я запомнила…

— Ты тоже мне снишься, да? — я задала вопрос раньше, чем успела над ним задуматься.

Тиви усмехнулась:

— Вроде того. Знаешь, я рада, что ты поладила с силой. Если кто из нас и мог справиться, то это ты.

Спустив босые ступни на пол, я поёжилась от сквозняка, которым резко потянуло со стороны окна. Даже если бы мне сказали, что через мгновение я упаду со стрелой меж глаз, я не смогла бы отвести взгляд от гибкого стана подруги.

— Я рада, что смогу запомнить тебя такой, как сейчас, Тиви. Видеть во снах… то самое… было больно.

Голос Тиви зазвенел тихим смехом, совсем, как преследователи-вьюнки два сна тому назад. Она сделала шаг в мою сторону, и её взгляд блеснул аметистом.

— Жар твоего сердца не спутаешь ни с чем иным. А ведь когда-то я боялась огня…

Я поднялась. Мы с Тиви были одного роста, но её красота сияла много ярче моей — даже тогда, измученная и больная, она походила на цветок яблони, плывущий по весеннему ручью.

И для меня, сходной видом с пересохшей веткой, этот цветок долго оставался единственным смыслом.

Когда расстояние между нами сократилось вдвое, подруга сказала:

— Я пришла, чтобы просить тебя принять дар Луны, ибо ты его заслужила. Не благодари её, но и не отворачивайся от её лика.

— Как я могу принять то, что убило тебя?

Тиви склонила голову набок и пытливо взглянула на меня, роняя серебристые волны кудрей мимо плеча.

— Под лунным светом все сердца обнажены, Эльн. Давай не будем тратить время на шелуху.

— О чём ты?..

— Ты ни в чём не виновата перед нами. Не следует считать себя предательницей лишь потому, что ты осталась жить.

Чувствуя странное головокружение, я нащупала рукой спинку кровати и ухватилась за неё.

— Я дважды могла отомстить… и не сделала этого.

— Никому не нужна эта месть. Ни нам, ни Луне.

— Луна убила вас!

— Луна сохранила нас.

Лёгким, танцевальным жестом Тиви подняла руку к своим волосам и достала из них цветок вьюнка — точно такой же, как у меня.

— Она никогда не хотела нашей боли. И, если быть честными до конца, этого не хотел никто. Мы не множим скорбь; не следует и тебе.

Глядя на трепещущие лепестки в ладони подруги, я поняла, что дрожу. Заметила это и Тиви. Убрав цветок обратно в волосы, она обняла меня за плечи и усадила на постель.

— На тебе нет вины за то, что случилось. Нас, Пасынков Луны немного, и только ты одна можешь свободно ходить в дневном мире. Если ты примешь свою силу и вернёшься на Лунные Поля по собственной воле, однажды ты сможешь прийти и в наш дом.

Я подняла глаза на Тиви, но не смогла различить её лицо за неожиданными слезами. Тяжело стучащий комок внутри моих рёбер покрывался жгучими трещинами и вспыхивал болью от каждого вдоха. Подруга прижала меня к себе и поцеловала в висок.

Сквозь собственные рыдания — и кто мог бы подумать, что я способна так содрогаться, а в моих глазах содержится столько влаги? — я услышала хрустальный шёпот:

— Семья остаётся семьёй, и неважно, сколько из нас ушло к Луне. Мы не отвернёмся от тебя, даже если это сделает весь мир.

— Почему ты не пришла раньше, Тиви?.. Почему?..

— Я приходила, Эльн. Каждый сновидец оказывается на Лунных Полях, и едва твои сны приближались к нашему дому, я входила в них, но… не могла дозваться. Каждый раз я лишь воскрешала в твоей памяти старую боль, и на что мне твои мучения?..

Тиви подняла меня за подбородок и ласковым прикосновением стёрла дорожки слёз. Камин внезапно погас, и единственным источником света в спальне остались лепестки вьюнков.

— Теперь ты сможешь прийти сама, и я буду ждать. Луна объединила нас, Эльн, для неё мы — одно целое. Пожалуйста, обещай мне, что ты не будешь больше отвергать её.

Я кивнула и уронила лоб на плечо подруги.

Мерцание серебра и аметиста вокруг нас становится всё сильней, и вот это уже не странный и чуждый свет, но самая суть сна, текущая по моим венам…

— Не прощаемся, — нежно усмехается Тиви, а я закрываю глаза в последний раз.