Бархатный ангел

36 ИСААК

Тишина оглушает, когда мы возвращаемся в особняк.

Каждый из нас сидит в собственной тишине, каждый саван разного цвета, испорченный разными эмоциями.

Молчание мамы наполнено горем, потерей и оттенком замешательства. Она пришла в себя всего несколько минут назад, пока мы были в дороге. Ее вывели хлороформом.

Они сохранили мускулы для Богдана. Его молчание пропитано сожалением и виной.

Молчание Камилы, с другой стороны, горит тревогой, наполнено страхом, который я чувствую даже на расстоянии между нами.

И мое молчание варится от гнева. Ярость настолько глубокая и неудержимая, что я пытаюсь понять, что с ней делать. Потому что, прежде чем я выплесну свою ярость на Максима, мне нужно выплеснуть ее сейчас — прежде чем я сгорю.

Это самая близкая ситуация, когда я когда-либо подходил к потере контроля.

Это самое близкое к тому, что я когда-либо подходил к тому, чтобы свернуть с дороги и сжечь свою жизнь дотла.

Как-то я позволил себе отвлечься. Максим подскочил и воспользовался.

Я смотрю на своего брата, и он сразу же напрягается. Он знает огонь, бушующий под моими размышлениями.

— Исаак…

— Не надо.

Слово пронзает воздух. Я знаю все, что он собирается сказать, и мне это ни хрена не интересно.

Я не могу заставить себя смотреть на лицо Камилы. Она превратилась в призрака в тот момент, когда Богдан сказал слова, которые прорвали наш маленький пузырь блаженства.

И она не вернется в страну живых в ближайшее время. В последний раз, когда я смотрел на нее, ее глаза были остекленелыми. Она посмотрела в мою сторону, но я знал, что она смотрит сквозь меня, а не на меня.

Единственное, что она видела, это ее пятилетний ребенок, кричащий о безопасном оружии, с которым она была знакома.

Телефон Богдана начинает звонить, и он тут же отвечает. — Да скажи мне. Угу… да… да… да.

Он вздыхает и опускает руку на колени, как будто это самая тяжелая вещь в мире. Что говорит мне именно то, что он собирается сказать, прежде чем он это скажет.

— Обе команды прочесали весь карнавал, — говорит мне Богдан. — Она ушла.

— Конечно, она, блять, ушла, — огрызаюсь я. — Он не собирался похищать ее, а затем держать там.

Богдан даже не вздрагивает от моего тона. Он берет на себя гнев и вину, потому что он не трус. Я пытаюсь напомнить себе об этом факте, чтобы отвлечься от того, как сильно я хочу ударить его по носу и закончить то, что начали его нападавшие.

Впрочем, это не его вина. Не совсем.

Это моя.

В тот момент, когда мы оказываемся на моей территории, ворота захлопываются, и я вылетаю из машины. Я не оглядываюсь и не жду, чтобы со мной заговорили. Вбегаю прямо в дом и прямо в комнату с баром.

Я думаю, что мне хочется выпить, но как только я сделал большой глоток из выставленной на витрине бутылки виски, я понял, что алкоголь сейчас ни хрена не сделает.

Весь адреналин, проходящий через мое тело, поглощает виски, пока не остается ничего, кроме грызущей пустоты в животе.

Как я мог быть настолько чертовски пресыщен нашими прогулками?

Конечно, Максим следил за нами. Конечно, он смотрел.

Так или иначе, я позволил себе недооценить его. И потеря моей дочери была ценой.

Моя рука сжимает стакан в руке, и я швыряю его через комнату со всей силой, на которую способен. Он ударяется о французские двери и разбивается.

Это то, что дает мне удовлетворение, которое я искал в виски.

Цепляясь за это мимолетное чувство, я хватаю еще одну бутылку и швыряю ее через комнату. Начав, я знаю, что не могу остановиться.

Не тогда, когда так много еще предстоит уничтожить.

Я разрушил половину комнаты, когда Богдан входит. Он стоит у двери, опасаясь, что я сломаю следующую вещь.

— Исаак!

Я игнорирую его и переворачиваю кофейный столик. Пригнан из Милана несколько лет назад. Блин, почти бесценно. Трещина — разрушенная.

— Брат!

Я поворачиваюсь к нему, моя грудь вздымается и опускается в резкой последовательности. Я знаю, как я должен выглядеть: отчаявшийся человек, который упал с самого дна.

Но это именно то, что я есть. Быть по сему.

У меня нет никакого желания пытаться успокоиться. Это ярость, с которой я встречусь с Максимом Воробьевым и закончу этот маленький танец, в котором мы были заперты слишком долго.

Пора мне его вытащить.

Будь проклят Воробьев, сволочь сдохнет.

— ИСАК! Пожалуйста. — Я поворачиваюсь лицом к своему брату с бледным лицом, грудь вздымается от напряжения. — Я знаю, что облажался, — говорит он. — Ты хочешь сделать мне больно? Вперед, давай. Я заслуживаю этого.

Он проходит через комнату, переступая через перевернутую мною мебель, и становится передо мной.

— Ударь меня, — говорит он.

— Не соблазняй меня, черт возьми.

Богдан качает головой. Несмотря на его стоическое лицо, я знаю, что он отчаянно нуждается в отсрочке. Он хочет прощения. Даже мальчишками он терпеть не мог, когда мы ссорились друг с другом. Некоторые вещи не меняются.

— Я должен был быть более бдительным, — шепчет он. — Я отвел от них взгляд на две секунды.

— ДВЕ ГРЕБАНЫЕ СЕКУНДЫ — ЭТО ВСЕ, ЧТО НУЖНО! — Я рычу.

Он никогда не видел меня таким. Черт, такого я еще не видел. Ревать, как дикое животное, кажется странным катарсисом. После многих лет оттачивания искусства гробовой тишины, способность позволить моему голосу стать диким — это долгожданная смена темпа.

— Я знаю, — говорит Богдан. — Я должен был сделать больше. Я должен был быть готов. Я должен был… — Прежде чем он успевает договорить, я хватаю его за воротник и притягиваю к себе.

Наши носы всего в нескольких дюймах друг от друга, но я хочу, чтобы он посмотрел мне в глаза.

— У них моя дочь, — рычу я. Мой голос срывается. — У них есть Джо!

— Я верну ее, — настаивает Богдан. — Клянусь тебе, я верну ее.

Я с отвращением отпускаю его рубашку и поворачиваюсь к нему спиной. — Нет. Теперь ясно, что я должен делать дерьмо самостоятельно. Так что я верну ее. Просто держись подальше от моего гребаного пути.

Я ожидаю, что он выйдет из комнаты. Он умеет читать мое настроение. Он лучше знает, чем медлить.

Но он никуда не уходит. — Думаешь, я не забочусь об этой маленькой девочке так же сильно, как ты? — спрашивает Богдан.

— То, что ты о ней заботишься, не имеет значения.

— Sobrat, я…

— Стоп! — Камила заступается, входя в комнату.

Ее глаза вспыхивают, замечая разруху, которая раньше была достойной гостиной. Она маневрирует вокруг разбросанных по полу обломков и встает между нами, ее глаза проницательны и полны агонии, наблюдать за которой больно.

— Отвержение друг друга не вернет мою дочь, — говорит она.

Ее тон удивительно спокоен. Она тверда, когда говорит, с новой сталью в глазах, когда переводит взгляд с Богдана на меня.

— Это произошло. Они взяли ее. Она ушла. Теперь мы должны сосредоточиться на том, чтобы вернуть ее.

Я знаю, что она права. Но приятно ломать дерьмо.

— Исаак, — говорит она, поворачиваясь ко мне. — Нам нужен план.

Эти слова, исходящие из ее уст, произвели на меня странное впечатление. Я одновременно впечатлен и отвергнут ими. В ней появилась новая сила, которую я раньше не замечал.

Но этой силе нет места в моей сфере.

Сила дона — это все, что имеет значение.

Прежде чем я успеваю ответить, входит мама. Она все еще немного шатается на ногах, но часть ее цвета вернулась.

— Я кое-что нашла, — говорит она.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Богдан, продвигаясь вперед.

Она достает лист белой бумаги, скомканный по краям. — Я нашла его только сейчас, — объясняет она, — в кармане.

Я хватаю записку до того, как Богдан успевает дотянуться до нее. Есть только одно предложение, нацарапанное знакомым почерком:

Пришло время тебе заплатить за то, что ты украл у меня.

Мои руки сжимаются в кулаки. Я комкаю записку и бросаю ее на пол среди стекла. — Ладно, пришло время расплаты, — бормочу я.

— Еще угрозы? — спрашивает Богдан.

Я не отвечаю. Вместо этого я выхожу прямо из комнаты. Я слышу шаги позади себя, но я настолько поглощен своими планами, что не понимаю, что это шаги Камилы, пока она не зовет меня по имени.

— Исаак!

— Что? — Я щелкаю, не сбавляя скорости.

Она следует за мной прямо в мой кабинет. — Каков план?

— Он формируется, — ледяным тоном говорю я ей.

— Ладно, что бы там ни было, я пойду с тобой.

Я морщусь. Я ждал этих слов с того момента, как увидел новую твердость в ее взгляде.

— Нет.

Она останавливается. — Нет?

— Это то, что я сказал. Ты не пойдешь со мной.

— Она и моя дочь тоже.

— Это ничего не значит. Ты понятия не имеешь, что делать в такой ситуации.

— Все, что мне нужно сделать, это добраться до Джо.

— И ты думаешь, это будет легко? — Я требую. — Думаешь, ты можешь просто появиться на территории Максима и вежливо попросить вернуть Джо?

— Я могу попробовать.

— Не будь чертовски наливной. Тебе это не идет.

— Перестань, — говорит она, — перестань относиться ко мне как к чужой. Ты говоришь со мной.

— Ты не чужая, Камила, — огрызаюсь я. — Я точно знаю, кто и что ты такое: чертова обуза. Вот почему я говорю «нет».

Она вздрагивает, но решимость в ее глазах только ярче светится. Она приближается ко мне и тыкает пальцем мне в грудь.

— Я тебя тоже знаю, Исаак Воробьев. Ты делаешь это. Скажи что-нибудь жестокое, чтобы оттолкнуть меня. Ну, угадай что? Здесь жизнь моей дочери в опасности, так что ничего, что ты можешь сказать, не будет иметь ни малейшего значения. Ты хочешь назвать меня трусихой, шлюхой, обузой? Давай, прямо сейчас. Я приму каждое твое оскорбление в мой адрес. Потому что нет ничего, чего бы я не сделала для Джо.

Вероятно, она даже не подозревает, насколько великолепна в этот момент. Я не могу не стоять и смотреть на нее. То, как ее глаза сливаются с волосами. Ее красота кажется еще более яркой из-за вновь обретенной уверенности в ее глазах.

Но я не могу сказать ей эти вещи. Я не могу сказать ей, что она лучшая часть меня.

Как Джо лучшая часть нас обоих. Я не могу сказать ей, что она мне нужна, я люблю ее.

Потому что мой отец давно научил меня, что слабость убивает.

— Спасибо за речь. Ответ по-прежнему нет.

Сначала она сильно напрягается, а затем снова кидается в бой. — Исаак, если я собираюсь быть частью этой жизни, ты должен включить меня в нее.

Я качаю головой. — Ты будешь частью моей жизни. Но Братва не для тебя.

— Ты не можешь этого сделать.

— Смотри на меня.

Я нажимаю кнопку, которая имеет прямую связь с моими людьми. Это тихий спусковой механизм, поэтому Камила его даже не замечает. Она и так слишком зла.

— Я могу попробовать поговорить с Максимом, — говорит она.

Я насмешливо фыркаю. — Я уверен, что все пройдет замечательно.

— У нас есть история.

— Эта история полетела к чертям в тот момент, когда ты решила остаться со мной, — указываю я. — Ты сделала свой выбор, Камила. И он тебе этого не простит. Как ты думаешь, почему он вообще взял Джо?

Ее глаза расширяются. — Ты думаешь… ты думаешь, он причинит ей боль?

Чистая правда в том, что я не знаю. Но сказать Камилле, это просто сломает ее.

— Она ему нужна для рычага, — говорю я вместо этого. — Он пока ничего ей не сделает.

Я вижу слезы, наворачивающиеся на ее глаза, но она не дает им пролиться. — Исаак, мы должны вернуть ее.

— Как я уже сказал, я работаю над этим.

Она делает шаг ближе и кладет руку мне на плечо. — Пожалуйста, — умоляет она, — позвольте мне помочь тебе.

Через ее плечо я замечаю, что двое моих людей бесшумно входят в комнату. Они стоят на своем, ожидая моих указаний.

— Я сказал нет.

— Почему? — возражает она. — Потому что я гражданская? Потому что я женщина?

Я качаю головой. — Я не держу тебя здесь, потому что ты женщина. Я держу тебя здесь, потому что ты моя чертова женщина.

Затем я киваю мужчинам. Они подходят как один и хватают ее.

Ее глаза расширяются, когда она понимает, что происходит. Она начинает метаться в их объятиях. — Нет, нет, ты не можешь этого сделать. Исаак. ИСААК!

— Отведите ее в ее комнату и заприте ее там, — приказываю я мужчинам.

Они тащат ее, когда она кричит. Но меня это не трогает. Ни в малейшей степени — потому что я знаю, что пока меня нет, она будет в безопасности.

И это одной вещью меньше, о которой мне, черт возьми, нужно беспокоиться.